Марк Полыковский давно живет в другой стране, но в отличие от многих других наших земляков память о родном Петрозаводске в нем жива. Так и рождаются стихи.
Старый дом
Я представляю, как вхожу в тот дом,
где жил несчётно лет тому назад,
я узнаю его родной фасад
и козырёк над памятным крыльцом,
я открываю дверь в родной подъезд,
взбираюсь по ступенькам неспеша,
как прежде, стойкий запах гуляша
откуда-то разносится окрест…
Вот справа дверь на первом этаже,
я жил за ней, теперь я здесь чужой,
мой ключ не отопрёт замок дверной,
нет книг моих на старом стеллаже
в квартире, где прожил немало лет
с родителями и своей сестрой,
где счастлив был и где болел порой,
где, если поискать, найдёшь мой след.
Отсюда топал с папой в детский сад,
потом – через дорогу в первый класс,
стоял под фонарём в вечерний час
и чувствовал подруги тёплый взгляд.
Здесь всё напоминает те года,
когда над Зарекой плыла моя душа,
и жизнь была светла и хороша,
и думалось, что это навсегда.
Я больше не приду в свой старый дом
и не зайду в подъезд – он мне чужой,
не хлопнет дверью за моей спиной,
никто меня не знает в доме том.
Под северной луной
Метёт пурга весь день напропалую*,
метёт и день, и ночь, и снова день.
Не то что не люблю такую мглу я,
но из дому высовываться лень,
а впрочем, нет, не лень, но всё ж погода,
а попросту – такое время года,
когда свою собаку со двора…
Но слышу за окном: «Гип-гип ура!»
И что с того, что ветер, и мороз,
и колкий снег в лицо, и мёрзнут уши,
нам радостно, что здесь, в краю берёз,
в такую стужу можно бить баклуши,
не мучаясь за партою с утра,
когда учёба – та ещё мура! –
в сравненье не идёт с катаньем с горки
и с играми в заброшенной каморке.
Мороз за тридцать, и метёт метель,
по радио сказали: нет занятий, –
и вот уже за тридевять земель
нам ненавистный план мероприятий
по сбору от лекарства пузырьков,
игре «Зарница»… Нету дураков
ходить на пионерские линейки –
нет! – лучше газировка по копейке
в любимом гастрономе на углу.
Набегавшись и наигравшись вволю,
её там пьём, ещё едим халву,
встречаем ботаничку «Вакуолю»,
она живёт в соседнем с нами доме,
берёт продукты в том же гастрономе,
осталась дома – так же, как и мы,
и тоже рада прелестям зимы.
Что нам мороз и что нам всем пурга!
Привычны темень приполярной ночи,
сугробы и снега, снега, снега –
Карелия, а не курортный Сочи,
где море, пальмы, солнце, и загар,
и может от жары хватить удар,
но снега нет, нет горки ледяной…
Нам радостно под северной луной!
*) Строка из стихотворения Иосифа Бродского «Похож на голос головной убор…» (1960-е годы)
Пунктуация природы
Как восклицательные знаки ночи*,
стоят деревья в сумрачных аллеях,
и ночи всё короче, всё короче,
а дни весной длиннее и длиннее.
Весенний дождик ставит многоточье, –
мол, то ли ещё будет, то ли будет,
и молнии разносят небо в клочья,
тире поставив, – Розенталь** рассудит,
когда какие знаки препинанья
используют зима, весна и лето;
лишь осень ставит символ ожиданья –
вопрос, не зная на него ответа.
На небе звёзды – россыпью, как точки,
и тонкий месяц, словно запятая,
деревья дружно выпустили почки,
летит кавычкой-клином птичья стая…
Я знаю пунктуацию природы,
её не сыщешь в справочниках мудрых,
потратил я не месяцы, но годы,
чтоб затвердить свод правил этих чудных
и понимать, когда какие знаки
природа рассыпает предо мною,
читаю их и убеждаюсь паки,
как сладко жить под солнцем и луною.
*) Строка из стихотворения Иосифа Бродского «Через два года» (1960)
**) Дитмар Эльяшевич Розенталь (1900 –1994) – советский и российский лингвист, автор многочисленных трудов по русскому языку.
В уездном тихом городке
Здесь можно жить, забыв про календарь*,
не ведая числа и дня недели,
и, если вдруг все листья облетели,
предположить, что наступил сентябрь.
Когда-то в позапрошлых временах
приравнивал я осень лишь к ненастью,
и, каркая, вороны на столбах
предвидели грядущие несчастья:
порвавшийся на всём бегу шнурок,
соседка взяла за руку другого,
невыученный вовремя урок
премерзкий флюс от зуба коренного.
Давно я эти беды перемог:
и волосы, и зубы поредели,
с соседкой напрочь кончен диалог
и сплю я лишь с женой в своей постели.
Зато в уездном скромном городке
мне всё, как прежде, дорого и мило:
лодчонка с рыбаками на реке,
некрашеные старые перила
и ветхое скрипучее крыльцо
у булочной в районе, где мы жили, –
бежал сюда, накинув пальтецо, –
с тех пор его пока не обновили.
Раскачивает ветром фонари,
всё та же осень, и всё те же лужи,
и те же на деревьях снегири
всё так же ожидают зимней стужи.
Я мог бы жить в уездном городке,
забыв про календарь и про газеты,
с утра на рынок бегать налегке,
носить себе домашние штиблеты,
в охотку есть селёдочку с лучком,
по осени – картошечку с грибами,
на завтрак – миску каши с молоком,
вставал бы на рассвете с петухами, –
я мог бы жить так, но не довелось,
и я о том, представьте, не печалюсь –
быть может, этим я и отличаюсь
от очень многих тех, кому пришлось…
*) Строка из стихотворения Иосифа Бродского «Осенний вечер в скромном городке…» (1972)
***
Вдоль большака столбы1,
А пообо́чь2 – тропинки
К озёрам – голубым,
Как божии слезинки,
О чём на небесах
Грустишь, поведай, Боже.
Я знаю, на часах
Твоих одно и то же.
Сменяются века,
Года летят куда-то,
Под Солнцем облака,
Как старые заплаты,
Прикрывшие собой
Небесные прорехи…
Сельцо, дома с трубой,
Крыш ветхие застрехи,
Крапива, лопухи,
В сарае лошадёнка,
Пред нею ком трухи,
В дому в углу иконка,
Да вековая пыль,
Да тусклая лампадка –
Самделишный3 фитиль,
В углу с капустой кадка,
Да печь, при ней ухват,
Да лавка у стола,
Хозяйки тусклый взгляд…
Тут голь – голы́м гола –
Злой доживают век,
Три ветхие старухи
Свой ноев дом-ковчег
Спасают от разрухи.
С небес крестьянский Бог
Льёт слёзы неустанно,
Он – Бог, он всё бы смог,
Не будь всё так погано…
Он немощен и стар,
От вечного страданья
Его бросает в жар.
Ах, Божьи назиданья!
Он сам к ним глух и слеп,
И голубые слёзы,
Хоть сам себе нелеп,
Роняет на берёзы,
На сосны и дубы,
На лес непроходимый,
На север нелюдимый –
Край благостной судьбы.
Из тысячи слезинок
Родится тьма озёр,
И тысяча тропинок
Сплетается в узор.
По осени немало
Там ягод и грибов,
Лошадка прёт устало
Свой груз из трёх гробов:
Три древние старухи
В один и тот же час,
Заслышав скорбный глас,
Легли, сложили руки…
Пустые три избы
В пустой деревне – с краю,
Вдоль большака столбы, –
Куда спешат, не знаю.
1) Строка из стихотворения Иосифа Бродского «Чёрные города…» (1962 – 1963)
2) Автор отдаёт себе отчёт в спорности постановки ударения в слове «пообо́чь» на третий, корневой слог. Тем не менее, эта форма узаконена в получившем широкое признание Словаре современного русского народного говора (д. Деулино Рязанского района Рязанской области) / Под ред. И. А. Оссовецкого. М.: Наука, 1969. 612 c.
3) Автор использует эту форму слова в значении «сделанный своими руками», достаточно часто встречающуюся в различных текстах, в частности, в «Дьяволиаде» (1924) Михаила Булгакова (1891 – 1940), в отличие от словарной формы «всамделишный», означающей «настоящий», «подлинный».
Банный день
Натаскаю я дровишек
Из поленницы, –
Кто попариться охочь,
Не поленится, –
Да дровишек не осиновых,
Не бросовых,
Только жарких, да трескучих –
Берёзовых.
И растопка для печурки
Берестяная
Заготовлена, знамо,
Заранее.
Принесу водицу
Родниковую
Да наполню ею
Кадку дубовую.
Запылают в топке
Чурки берёзовы, –
Раскалённые каменья
Станут бронзовы.
А молодка-то моя
Выйдет в сенничек,
Принесёт она берёзовый
Веничек.
Мы распарим его в шайке
До упругости,
Чтоб приятен стал телесной
Округлости.
Ты ложись на полок –
Что ж тут маяться! –
Да погрейся, пока веничек
Парится.
Я легонько по спинке
Да по попочке
Поеложу клейкими
Листочками.
А потом меня веничком
По-доброму
Ты похлещешь, чтоб запело
Под рёбрами.
Пропитался воздух духом
Берёзовым,
И тела окрасились
Розовым.
Сиганём-ка в речку
Обнажёнными, –
Не с чужими, чай, паримся
Жёнами!
А потом плеснём кваском
Да на каменку,
И, помывшись, дружно примем
По маленькой,
И споём про берёзу
Белоствольную
Да про степь –
Могучую и вольную.
Ночь. Вокруг берёзки
Тихо шепчутся,
Да на небе звёзды
Ярко светятся.
Бог времени
Бог Времени меня зовёт к себе,
Его призывы слышу в звоне капель,
И в зычных криках перелётных цапель,
И в завываниях в печной трубе.
Я звуки эти слышал, но давно,
Они ко мне сквозь время возвратились,
Но изложить на языке кириллиц
Мне откровенья эти не дано.
Пространство-время звуками полно:
То слышу стрекотание синицы,
То ночью тёмной скрипнут половицы,
То щёлкают костяшки домино,
А то забарабанит дождь по лужам,
Шуршанье шин по мокрой мостовой,
И трель свистка озябший постовой
Шлёт всем заблудшим и безгрешным душам, –
И в нём я слышу зов былых времён,
Призывный голос звёздных циферблатов,
В отсчёте смен восходов и закатов
Перечисленье праведных имён.
Бог Времени, я слышу голос твой
В шуршанье жёлтых листьев под ногами,
С обременявшими меня долгами
Я расплачусь осеннею листвой,
Её багряно-золотым дублоном,
По прихоти твоей недолговечным, –
Позволь же быть, как в юности, беспечным
И, как прогнозы, неопределённым.
Бог Времени, я знаю, мы сочтёмся
И свидимся. Куда б ни вёл мой путь,
Он приведёт к тебе – когда-нибудь, –
Омоемся росою за знакомство…
В этом городе
В этом городе пусто и жутко без грёз,
В этом городе снега как будто не видели вовсе,
Разлохматились по ветру девичьи косы –
Под набатную музыку мартовских гроз.
На дрожащем мосту через море мечты
Я ловил в этом городе мартовский воздух,
Промелькнувшим прохожим в немыслимых позах
Удивлялся – и плакал, что это не ты.
Не броди ты за мной по пятам, пилигрим,
Нет в блужданьях моих никакого порядка,
В этом городе жизнь бессловесна и кратка,
Этот город весенний – не Вена, не Рим…
В этом городе грозы гремят без конца,
И дожди заливают и сердце, и душу,
Я – один на Земле и, наверно, не струшу,
Если вдруг ты коснёшься ладонью лица.
В этом городе в марте взорвалась сирень,
Здесь бренчат переливчато звуки капели,
Запах марта смешался со звоном апреля,
И кружится в моей голове дребедень.
А на озере густо гудит теплоход –
В этом городе поздних сиреневых вёсен,
Я вхожу в этот город задумчивых сосен,
Только сосны не те, да и город не тот…
Городок
Глядится в высыхающую лужу*
разбитый полстолетия тому
назад фонарь. Ему ночную тьму
сгущать, как моряку глядеть на сушу,
привычно, но привычней просто так
стоять столбом на сонном перекрёстке.
Когда-то здесь стреляли папироски,
и, помнится, подвыпивший чудак
всю ночь прождал залётную подружку,
и редко на щербатой мостовой,
засыпанной опавшею листвой,
ночной прохожий встретит легковушку.
Да и прохожий тоже редкий гость,
стоят дома по виду нежилые,
их ставни помнят времена былые,
лишь чудом сохранившаяся гроздь
на чахнущей рябинке у забора
манит вконец изголодавших птиц,
клевавших живность в зарослях мокриц –
такие нынче фауна и флора
в забытом Богом странном городке,
пусты аллеи из дубов и клёнов –
здесь мог бы жить, наверное, Обломов
и рассуждать полдня о пустяке:
бараньих рёбрышках и сырном супе,
наметившейся дырке в гамаке,
о крысах, что шуршат на чердаке,
о погнутом по глупости шурупе…
Там длилась бесконечная зима
с сугробами по пояс или выше,
дома подчас укутаны по крыши, –
зато полны до края закрома.
Давно так было. В позапрошлом веке
все радовались лету и зиме,
её предновогодней кутерьме,
Но тут пришли иные человеки…
Я долго жил в похожем городке,
там над домами развевались флаги,
а по утрам – сивушный запах браги,
да пиво разведённое в ларьке
у проходной известного завода,
а дома закопчённый керогаз,
картошка, у жены подбитый глаз,
да лозунг на стене «Всё для народа!»
Минуло лет – уже не сосчитать.
Вот дом стоит. Крыльцо давно прогнило.
Замшел забор. Безлюдно и уныло.
Кто разорил всё – ворог или тать?!
И лишь фонарь слепой над перекрёстком
припомнит, как по этой мостовой
я бегал с непокрытой головой
в штанах на лямочках – ещё подростком…
*) Строка из стихотворения Иосифа Бродского «Осенний вечер в скромном городке…» (1972)
Ночной сверчок
Давненько было, жил у нас сверчок,
он притаился в кухне на балконе,
там в банке прорастал у нас лучок,
и он там жил – на луковом газоне.
Он издавал там трели по ночам,
сверчал – да так, что слышно было в спальне,
он подражал заезжим скрипачам,
его пассажи были гениальны.
Он мог исполнить на одной струне
все «Вариации» Никколо Паганини,
и мы с женой – с ним на одной волне –
слова произносили на латыни.
Я говорил ей: «Magna res est amor1».
Она в ответ мне: «Cognosce te ipsum2» –
и становилась холодна, как мрамор,
как будто залита аптечным гипсом.
Сверчок же продолжал концерт полночный,
переходя к «Магнификат» Вивальди,
и звук его, священно непорочный,
вдруг прорастал стихами на асфальте,
он пробивал асфальт дорог ущербных,
промёрзшие стремнины тротуаров,
мир очищал от запахов консервных
и неизбывной вони перегаров.
Сверчок сверчал в ночи не уставая,
но мы, увы, сморились и уснули –
до утреннего скрежета трамвая,
до неизбежной утренней пилюли,
до утреннего солнышка в окошке,
до суматохи в утренней квартире,
до завтрака – жене, себе и кошке
и до зарядки в радиоэфире…
А вечером, когда уже все дома,
а на столе картошка, и лучок,
огурчики – подарок агропрома,
селёдочка, и свежий чесночок,
и радио талдычит без умолку,
и дух борща витает над столом,
и кошка клянчит рыбки, но без толку,
случился непредвиденный облом:
сверчок не засверчал, как накануне,
он не взмахнул над скрипкою смычком,
мы ждали музыки, но тщетно, втуне
и поглощали ужин свой молчком.
Сверчок исчез, и с ним ушла эпоха
вечерних посиделок за столом,
когда не ждали от друзей подвоха, –
ушла эпоха, отдана на слом.
1) Великое дело – любовь (лат.)
2) Познай самого себя (лат.)
Подснежник
От спящего заснеженного леса*,
от ламбы, мирно спящей подо льдом, –
их вида – прочь от скучного прогресса,
с природой в единении святом,
ушёл бы и бродил в снегу по пояс,
пока о приближении весны
не разнесёт непостижимый голос
благую весть в предутренние сны.
Ещё стоят заснеженные ели,
укутав ветви белой бахромой,
ещё шумят февральские метели,
что ни сосна – увенчана чалмой,
но в воздухе какой-то пряный запах –
невесть откуда, из каких краёв,
и будит мысли о небесных хлябях
незимнее веселье воробьёв.
В заснеженном лесу сегодня тихо –
ни шёпота деревьев на ветру,
ни треска сучьев, не трубит лосиха,
беляк укрылся в снежную нору,
искрится снег, укутавший валежник,
полянка меж деревьями тесна,
а посреди неё – расцвёл подснежник.
«Весна пришла! – кричу. – Пришла весна!»
*) Строка из стихотворения Иосифа Бродского «Северная почта» (1964)
***
Я шёл опять в твои замкнуться стены*,
Мой старый дом, мой милый старый дом.
Здесь нераздельны прежде и потом,
Почти неразличимы перемены,
Лишь закоулки памяти бесценны,
Мы здесь живём – с женою и котом,
Нам чужды суматоха и содом,
Не суетливы мы, но постепенны.
Мы здесь живём среди любимых книг, –
Пока мы с ними, дорог каждый миг
В твоих стена́х, мой дом, моя квартира.
Я видел, сколь обширен белый свет,
Но каждый раз обратный брал билет –
Домой, в свой дом, исколесив полмира.
*) Строка из сонета Максимилиана Волошина
***
Эх, дурнопьян-трава*,
Сколько её вокруг,
И не нужны слова,
Нужен заветный друг –
Тот, что тебя поймёт,
Лишь заглянув в глаза,
С кем никогда – вразмёт,
Кто изначала – за.
Знать, дурнопьян-травой
Все заросли луга,
Страшно, хоть зверем вой,
Хоть драпани в бега –
В край, где без водки пьян,
Где даже летом снег,
Где не цвёл дурнопьян,
Где обрету ночлег.
*) Строка из стихотворения «Лесное эхо» Аллы Шараповой.
CŌGITŌ ERGŌ SUM*
Мы, возможно, останемся на века
в чертах потомков или в замыслах предков,
но чаще уходим, не говоря: «Пока…» –
и возвращаемся, только очень редко.
Уходим молча, как правило, навсегда,
и даже если вдруг захотим вернуться, –
пусть кто-то верит, что это белиберда, –
знаем, чем грозит с полпути оглянуться.
Жена Лота стала соляным столпом,
мы же уходим в вечность, и не пристало,
даже если вдруг память резанёт серпом,
становиться чем-то вроде пьедестала.
Память потомков – надёжнее кладовой
нет, и как ни ряди, никогда не будет.
Уходя в вечность, лучше дружить с головой,
потому что мы люди. Всё ещё люди.
*) Cōgitō ergō sum (лат.) – «Я мыслю, следовательно, я есмь». Философское утверждение Рене Декарта, фундаментальный элемент западного рационализма Нового времени.
