В самом прямом смысле этого слова. В моей трудовой книжке есть запись от 22 сентября 1991 года о том, что я уволена в связи с ликвидацией организации на основании… указа Президента РСФСР от 23.08.91 № 79 и указа Президента СССР от 24.09.91.
Но все по порядку. Очередной номер городской газеты «Наше слово», в котором я тогда работала, вышел 16 августа. Номер как номер. Порывшись в своем архиве и найдя его, я, признаюсь честно, испытала чувство профессиональной гордости: немного сегодня найдется даже оппозиционных газет, которые выступали бы столь жестко по отношению к власти. И это несмотря на то, что учредителем газеты был тогда горком КПСС («беспартийных» газет тогда просто не было, как помните).
Впрочем, в этом не столько наша заслуга – время было такое. Петрозаводск, как и вся Россия, бурлил. Мы писали о том, как закрываются на предприятиях партийные организации, как рабочий одного из промышленных предприятий возмущался, что «сегодня рабочий класс никому не нужен, нужны светские буржуа и предприниматели, попросту говоря, дельцы, умеющие делать деньги, а не производить продукцию», о том, что «на Петрозаводском авиапредприятии топлива осталось на три дня. Если его не подвезут, самолеты встанут, даже пожарные…», о том, как «слугу народа» слуга закона обидел и что из этого вышло, о том, какими привилегиями пользуются большие партийные боссы… Одним словом, о том, о чем говорил в те дни город. А еще газета рассказывала, чему научились в Москве в специализированной летней школе мальчишки-старшеклассники, мечтающие заняться когда-нибудь собственным делом, какие перемены пришли в село и есть ли у него будущее после очередной реформы, в которую даже в самом ее начале мало кто верил. Мы не просто опубликовали данные Карельского республиканского управления статистики о среднемесячной заработной плате по республике, но и проиллюстрировали цифры фактами, как на эту зарплату живут петрозаводчане. Увы, большинство с трудом дотягивало до очередной получки, а покупка ботинок для сына превращалась в проблему. Многие возлагали надежду не столько на свою зарплату, сколько на помощь родителей-пенсионеров…
«Наше слово» было создано как еженедельник, но в будущем планировался выход три раза в неделю, к чему мы начали готовиться.
Следующий номер должен был выйти 23 августа 1991 года. Однако за эту неделю произошли события, перевернувшие жизнь и страны, и нас, и газеты. План номера, составленный на планерке, пришлось полностью переделать. А поскольку события менялись ежедневно, с такой же периодичностью менялись и планы следующего номера. Решение выпустить внеочередной номер было неосуществимо из-за отсутствия средств. Решили выпускать газету по графику и в следующем номере опубликовать официальные сообщения из Москвы, комментарии, которые придут по ленте ТАСС, заявления представителей властных структур Карелии, руководителей областной и городской партийных организаций (если они будут). А сами разбежались по предприятиям и организациям города, чтобы подготовить панораму мнений. Мне достался «Петрозаводскбуммаш», в свое время я работала в заводской многотиражке, остались какие-то контакты. Ни митингов, ни собраний там не было. На предприятии в те месяцы шла работа над ответственным заказом по кооперации с австрийской фирмой «Фойт» (мы как раз писали об этом). Сорвать заказ завод никак не мог, от этого зависело в какой-то степени его будущее.
Бывшего секретаря тогда уже бывшего парткома нашла тоже в цехах, он и подсказал мне фамилию одного из станочников механо-сборочного производства, кстати, тоже бывшего секретаря цеховой партийной организации. Мы действительно уже встречались, когда я писала о нем в заводскую многотиражку — об одном из лучших рабочих не только цеха, но и завода.
Однако на этот раз разговор не клеился уже с первых минут. Я поинтересовалась мнением собеседника о происходящих событиях и еще о том, положил ли он на стол партийный билет, как многие его товарищи. «А вы что, пришли меня агитировать? – сразу же услышала в ответ. – Когда-то это должно было, наверное, случиться, тот беспредел, который последнее время развели в стране, довел всех до белого каления. Люди не верят уже никому и ничему. Да вы и сами ведь об этом пишете. Но из партии я не вышел. Осуждаете? Ну, не могу я! По личным причинам не могу. У меня не так давно отец умер, он был участником войны, там и вступил в партию. Для меня сейчас бросить партийный билет то же самое, что пойти и плюнуть на могилу отца. Не могу я этого сделать, понимаете, не могу».
Плевать на могилы нельзя, даже своих врагов, а тем более родителей, согласилась я. Так говорила еще моя бабушка, когда десятилетия спустя поехала с младшим сыном в те места, откуда ее семья была выслана как кулацкий элемент. В живых ни своих врагов, ни даже их потомков она спустя десятилетия, естественно, не нашла, старшие уже к тому времени были на старом деревенском погосте, а молодые разъехались, так и деревни не было. В лицо им, как призналась потом, плюнула бы с удовольствием, а вот на могилы не смогла.
«Не обижайтесь, — попросил мой собеседник, завершая наш несложившийся разговор. – Не хочу я об этом говорить. Какое у меня может быть мнение, если я знаю только то, что мне говорят по телевизору. Почему я опять должен кому-то верить на слово? У меня сегодня одна партия – семья. Мне троих мальчишек надо поднимать на ноги, они у меня хорошие, и жена тоже. Вместе мы переживем это время, я думаю».
Фотографироваться мой собеседник наотрез отказался, но в профкоме мне дали его старую фотографию, когда-то висевшую на доске почета. Я обещала клятвенно вернуть. И не сдержала, увы, слова. Хотя у меня есть извиняющие причины.
Когда номер был уже практически готов, и мы в очередной раз пришли утром на работу (а для редакции временно отвели две комнаты на первом этаже здания бывшего обкома, а теперь Законодательного Собрания), то оказались… у закрытых дверей, которые стерегли члены какой-то комиссии. Не помню, предъявили ли они какие-либо документы. Может быть, и показали редактору, нам было просто не до этого. Как потом узнала, здания партийных органов опечатывались тогда, а поскольку мы в одном из них (самом главном в республике!) оказались на правах квартирантов, то и попали под «раздачу слонов».
Всем разрешили взять только личные вещи и ничего больше. Под бдительным надзором вошли в свой кабинет – журналисты размещались все вместе. Среди наших «гостей» заметила милую интеллигентную женщину, с которой встретилась буквально накануне – в мэрии (тогда горсовете) была встреча представителей общественных организаций города и всех заинтересованных петрозаводчан по поводу судьбы исторического квартала – в том районе собирались построить дорогу. Это решение вызвало единодушный протест присутствующих на собрании, считавших, что трасса резко ухудшит ситуацию в этой части города, которая, в конечном счете, приведет к гибели исторического квартала. Выступавшие предлагали, отреставрировав старые здания, отдать их под мастерские художников, небольшие выставочные залы, сувенирные магазины, уютные «под старину» кафе (не могу отказать себе в замечании: если бы тогда участники собрания предвидели, какая судьба уготована этому уютному уголку старого Петрозаводска!).
Впрочем, в то утро было не до этого: времени на сборы нам отвели немного, а мне предстояло решить еще один важный вопрос. События происходили в середине месяца, надвигались традиционные августовские совещания учителей. Газета решила опубликовать накануне материал, который принесла в редакцию замечательный человек и краевед, по-моему, знавшая о старом Петрозаводске все, — Х.О. Инно. На этот раз она написала о старых петрозаводских учительских династиях. Это была рукопись – обычная школьная тетрадка, и Хельви Осиповна попросила вернуть ее, второго экземпляра у нее не было.
Подойдя к членам «комиссии», поинтересовалась, могу ли взять этот материал с собой, чтобы вернуть автору для публикации в другом издании. Ведь исследователь работал над ним не один месяц. Услышала категоричное «Нет!», даже после того, как предложила познакомиться с содержанием рукописи и убедиться, что ничего крамольного материал не содержит.
И до этого меня не покидало чувство некой ирреальности, как будто мы присутствовали на съемочной площадке, где снимался фильм о революционных событиях 1917 года. Не хватало только кожанок и револьверов в деревянной кобуре. Судя по реакции моих коллег, собирающих вещи из своих рабочих столов, они испытывали нечто подобное. А тут у меня возникло острое желание тоже сыграть свою роль: особо не таясь, положила тетрадь с материалом Х.О. Инно в свою сумку. Если на выходе обыщут, пусть попробуют. До сих пор уверена, что члены «комиссии» видели, но ничего не сказали, тем более не обыскали на выходе.
Материал потом отдала Хельви Осиповне, насмешив ее рассказом о том, как «героически» спасала ее труд. Труд в полном смысле этого слова, который не должен был пропасть. Она в свою очередь пообещала, что если газету восстановят, она отдаст свой материал вновь только нам.
Мы отправились домой с подругой и одновременно коллегой. Поначалу шли молча, еще не отошедшие от утренних событий. Потом решили, что не было бы счастья, да несчастье помогло. Газета только начиналась, и вряд ли мы в том году могли бы рассчитывать на отпуск. А теперь нам такую возможность предоставили. «Поехали ко мне на дачу!» — предложила она. Я отказалась, в эти августовские дни моя мать находилась в круизе на теплоходе «Михаил Ломоносов» по Волге. Мобильников тогда не было, и мы волновались: как она? А вдруг теплоход где-то задержали, пассажиров высадили, сможет ли она добраться домой? Правда, дежурные на вокзале успокаивали по телефону – все нормально, круиз проходит по плану.
На речной вокзал встречать ее пришли не только родственники, но и мои друзья. С теплохода сходили отдохнувшие, веселые, загорелые люди с авоськами огромных астраханских арбузов и корзинами спелых южных помидоров. Увидев еще с палубы на подходе к причалу наши встревоженные лица, мама первым делом поинтересовалась, что случилось? Потом махнула рукой «А, вы про это!» и предложила всем отправиться есть астраханские арбузы. Нас собралось за столом человек 10, разрезали два самых больших арбуза, и, поверьте, совсем не хотелось говорить «о политике» — сыты были по горло и ею и «телевизором»…
…Через какое-то время и я, и коллеги действительно нашли работу, моя подруга решила уйти из журналистики в бизнес, и время показало, что это решение привело ее к успеху. Постепенно все входило в «норму», и, попадая по редакционным делам в те или иные высокие кабинеты, я нередко встречала там их прежних хозяев. Правда, к бедам и проблемам, которые мы с пылом «обличали раньше», — спекуляции, коррупции, обнищанию людей, добавились новые.
В моем домашнем архиве есть интересный документ — номер «Общей газеты» за 19 августа 2001 года, которую редактировал очень известный в то время, близкий к Б. Ельцину журналист Егор Яковлев. Номер посвящен 10-летию августовских событий 1991 года. Он не попадался мне на глаза все прошедшие годы, и сегодня я прочитала его залпом, как говорится, от «корки до корки». Журналисты «Общей» сделали то, что попытались и мы 10 лет назад.
Было интересно сравнивать. Так, в 2001 году уже только 10 процентов россиян считали события десятилетней давности победой демократической революции. В том, что это были трагические события, имевшие гибельные последствия для страны и народа, были уверены 25 процентов, а большинство опрошенных – 45 процентов – назвали августовскую революцию «просто эпизодом борьбы за власть в высшем руководство страны. Судя по нынешним опросам, которые уже появляются к 20-летию августовских событий 91-го, например, в «Огоньке», отрицательная оценка резко усугубилась. Более 60 процентов россиян сегодня никому не верят – ни власти (любой из ее ветвей), ни партиям, ни СМИ.
Кстати, несмотря на то, что одно из заблуждений тех дней развенчали очень быстро, оно почему-то живет в массах и побеждает до сих пор. Вот и на нашем сайте появилась фотография, иллюстрирующая события 1991 года – сцена из балета П. Чайковского, который почему-то ассоциируется с путчем. Хотя доцент Тамбовского государственного университета им. Г.Р. Державина Иван Мишин еще 10 лет назад возмущенно писал о «тандеме путч-лебеди»: «Если бы журналисты или просто россияне были бы более любопытны и не поленились заглянуть в опубликованную в любой газете программу телевидения на понедельник, 19 августа 1991 года (I программа), то увидели бы там, что балет «Лебединое озеро» был заранее включен в программу, в программу – а не в путч. Что касается ТВ, то оно всего-то выполняло эту свою программу».
Доцент Иван Мишин стыдил журналистов, пародистов, юмористов и требовал перестать издеваться над светлым именем Чайковского и его самым всесветным творением – «Лебединым озером» и публично просил Петра Ильича простить всех нас, ибо мы, пусть и искренне, часто не ведаем, что творим.
А вот москвич Сергей Баймухаметов поднял, на мой взгляд, интересную тему. Он писал о том, что сегодня любой человек может выразить свое недовольство властью – у здания ли правительства, в средствах ли массовой информации и при этом ему и в голову не придет, что с ним могут что-то сделать. Только за это стоит, по мнению автора, терпеть нынешние невзгоды. И тут же он словно одергивает себя: «Да хватит уже вспоминать и сравнивать! Человек не может быть вечно благодарным за то, что наконец-то его не сажают и не расстреливают по любому поводу! Это ненормально. А нормально как раз открытое вечное недовольство порядками, государством и правительством. Чем больше человеку дают – тем больше он требует. И это тоже нормально». Я бы подписалась под этим и тогда, и сегодня. Тем более, что эта мысль в определенной степени совпадает со словами моего любимого Антона Павловича Чехова, который считал, что интеллигентный человек просто обязан быть в оппозиции к власти.
