Наша публикация о судьбе Марии Александровны Поповой, вынужденной эмигрантки, заключенной ГУЛАГа, прожившей последние десятилетия своей долгой жизни в Петрозаводске, привлекла внимание читателей. Писатель Галина Акбулатова знала Марию Александровну лично.
«Однажды я и оказалась в гостях у «домашнего философа с улицы Герцена», как в шутку называла себя Мария Александровна. В ее однокомнатной квартирке было много необычного. В первую очередь бросались в глаза восточные акварели…»
«…Посмотри на седого японца, что сидит целый час, наблюдая, как великое светлое солнце в малой капле себя отражает…»
Из стихотворения Марии Поповой
Жизнь каждого человека – тайна. Жизнь художницы и поэтессы Марии Александровны Поповой – для меня тайна из тайн. А казалось бы, линия судьбы так очевидна для всех, кто знал эту небольшого роста, хрупкую женщину, ведущую крайне аскетичный и «невыездной» (сосудистая болезнь ног) образ жизни в своей однокомнатной квартирке на улице Герцена. Детство в Омске, юность во Владивостоке и Харбине, молодость в Шанхае, зрелость в Мордовских лагерях, последующие годы вплоть до ухода в мир иной в начале 2003 г. в Петрозаводске.
Линия очевидна, но не очевидно то, что человек переживает наедине с самим собой. Каждый раз, когда я приходила к Марии Александровне, обычно это было вечером, после работы, я ждала на лестничной площадке, пока за дверью снималась защитная «баррикада» в виде почтовых ящиков и предметов домашнего обихода. За этим стоял страх. Он-то и заставил Марию Александровну обменять без всякой доплаты свою двухкомнатную квартиру на однокомнатную, но этажом выше. Чего или кого боялась Мария Александровна, я так и не узнаю. Но догадаться можно – того, чего боится женщина в любой стране – жестокости, власти силы.
Не очевиден и порог боли. Свою боль – душевную и физическую – Мария Александровна переносила стоически. Но на чужую, даже самой маленькой букашечки, откликалась мгновенно. Когда социальная работница предложила «почистить» кухню от комариков, Мария Александровна отказалась. Она слышала, как «кричат муравьи». Отсюда название моей пьесы – «Послушайте, как кричат муравьи!» – и собаки тоже. Точнее, одна из них, сторожевая, вырвавшаяся на свободу и едва не набросившаяся на заключенную Попову.
Об этой странице своей жизни Мария Александровна не любила вспоминать (известно только, что ее соседкой по нарам была Айно Куусинен – жена Отто Куусинена) и все же я спросила:
– Вы вернулись в Россию. Вас ждали тюрьма, лагерь, тяжелый быт… В то время, как ваши подруги по Шанхаю разъехались по свету и неплохо устроились. Вы не пожалели о своем решении?
– Выражаясь религиозным языком, мы, вернувшиеся, поменяли крест: крест эмиграции на крест всего советского народа, на то, что испытывал народ в Советском Союзе.
И вот что Мария Александровна сказала о произведениях Солженицына:
– Он сосредоточился на страдании человека, на это сделал упор. Страдание – у него главное. А ведь было и другое в тех же лагерях, были и моменты радости, дружба, интереснейшие беседы с интереснейшими людьми… Я восхищалась русским народом, его способностью выносить такие страдания – и не пасть духом: я не встретила в лагере ни одного, кто хотел бы покончить жизнь самоубийством… Боже мой! Это был такой опыт!.. Иногда я говорю: спасибо товарищу Сталину… Если бы не он, я бы многому не научилась, в том числе и делать ремонт в собственной квартире.
– Удивительно, что вы говорите об этом с юмором.
– Иначе нельзя… Я бы не могла написать об этом по-журналистски документально. Я могу рассказать об этом только в стихах (свои лагерные стихи М.А никогда не читала). Самая главная истина, которую я получила там – чтобы человек по-человечески относился к человеку… И что в борьбе, любой борьбе – между государствами, за выживание, как в эмиграции или в лагере, или между конкретными личностями – побеждает тот, кто более духовен.
И еще одна закрытая страница.
– Что такое, по-вашему, счастье? – спросила я как-то Марию Александровну
– Счастье?.. – задумалась она. – Счастье, это когда ты растворился в другом…
Этого «другого», художника Георгия (Юрия) Соколова, двадцатилетняя Мария встретит в Шанхае, и Георгий станет ее мужем.
Мария Александровна показывала мне детскую книжечку, оформленную Георгием, с трогательной надписью «Маняше».
Но счастье оказалось слишком коротким. Георгий в конце 1930-х уехал в Россию, а Мария осталась, как ни звал ее муж. Она скажет, что у нее тогда в Шанхае была высокооплачиваемая работа, благодаря которой она могла содержать безработных отца и брата и отправить на лечение тяжелобольную маму («Я на девяносто процентов состояла из долга и только на десять – “я хочу”»). И, конечно, Мария надеялась, что рано или поздно она также вернется в Россию. А пока в разлуке с любимым рождались стихи:
Ветер разлуки,
Горькие дали дорог…
Нет для любви ни разлуки,
Ни расстоянья.
Письма твои – это теплого
Ветра дыханье,
Сакуры нежной
Взлетевший в окно лепесток…
Увы, возвращение в Россию не приблизило встречу с Георгием, а отдалило ее еще на семь лагерных лет. И все-таки встреча состоялась. Но финал ее был предрешен…
А теперь о том, как я познакомилась с Марией Александровной. Знакомство наше состоялось благодаря Евгении Вавиловне Романовой, народному пушкиноведу, в прошлом сотруднице Публичной библиотеки и героине моей авторской передачи на телевидении «Комната для сестры Шекспира». Евгения Вавиловна рассказала мне о литературном клубе «Одуванчики», участницей которого она являлась почти два десятка лет с центром как раз в квартире Марии Александровны:
«Сначала было двое… Мало-помалу присоединились другие… Первое заседание было посвящено юбилею Надсона. Его «Христову невесту» Мария Александровна всю знала наизусть… С тех пор и повелось: первый час академический – доклады, затем чай за приятной беседой…»
Вот так однажды я и оказалась в гостях у «домашнего философа с улицы Герцена», как в шутку называла себя Мария Александровна.
В ее однокомнатной квартирке было много необычного. В первую очередь бросались в глаза восточные акварели: куда-то деловито спешили со счетами под мышкой три маленьких пухлощеких китайчонка в бирюзовых национальных халатах. Симпатичная девушка-китаянка, статью, пышными формами напоминавшая нашу россиянку или украинку, продавала дыни. Застыл с протянутой рукой китаец-нищий…
– Почему счеты у малышей? – спросила я Марию Александровну.
– Да потому, что китаец, как только родится – сразу за счеты. Счеты ему вместо букваря… Эти ребятки, которых я изобразила по памяти, торопятся, конечно же, в школу.
И еще одна старинная фотография на книжной полке привлекала мое внимание. Я попросила разрешения рассмотреть её поближе.
Снимок был датирован 1929 годом. Мария Александровна пояснила, что на нем запечатлены семь девушек-одноклассниц, сфотографировавшихся «на память об окончании русского реального училища в городе Харбине». Одна из девушек была сама хозяйка дома.
Впоследствии я часто буду слышать от Марии Александровны о Харбине и Шанхае, где она провела в эмиграции более двадцати лет. По памяти она рисовала нам, своим гостям, улицы, кварталы этих китайских городов – «Фузцядянь, Пристань, Сунгари… английская концессия… французская… американская…». О больших бронзовых надменных львах у Гонконг-Шанхайского банка, о рикшах в соломенных туфлях, со вздутыми от непосильного труда венами на ногах, о желтых водах реки Вампу, о ветхих парусах китайских джонок, о сампанах-жилищах водителей барж, о статуэтках из хлебного мякиша и о многом другом она рассказывала так, что, мне казалось, в маленькой комнатке Марии Александровны начинало веять горячим воздухом шанхайских кварталов и даже чесноком, которым приправлены многие блюда китайцев.
Столь сильное ощущение иной, далекой и потому во многом экзотической для меня страны возникало, видимо, потому, что рассказ подкреплялся поэтическими строками, в которые отлилось, отформовалось когда-то увиденное и пережитое:
На бульварах – шум и треск хлопушек,
Фейерверков радужный полет,
Бьют и бьют игрушечные пушки,
Новый год! Китайский Новый год!
Правда, конец у этого живописующего праздник стихотворения как-то уж слишком печален:
Я – как царевна в чуждой мне стране,
Как пленница в незримой крепкой башне.
На одном из заседаний «одуванчиков» Мария Александровна неожиданно для себя обрела родню в лице Изольды Михайловны Завадовской (дед И.М. и бабушка М.А. были родные брат и сестра).
Представитель рода Завадовских упоминается в книге Марка Алданова «Заговор»: «… не только наиболее выдающиеся из цепи деятелей 18-го и начала 19-го веков (Суворов, Пален, Панин, Воронцовы…), но и многие другие (Талызин, Вал. Зубов, Яшвиль, Завадовский…) в умственном и моральном отношении стояли не ниже, а выше большинства их знаменитых западных современников, участников французской революции…»
В Олонецкой губернии, а именно в Пудожском уезде проживал потомок того Завадовского – Алексей Степанович Завадовский. Он славился умом, деловыми качествами и был призван в столицу Олонецкого края в качестве управляющего делами губернатора.
Полвека честно и преданно служил он государству без всякого отпуска (что было особо отмечено в некрологе, хранящемся в Карельском госархиве). Так вот, дочь А.С. Завадовского Клавдия Алексеевна и была бабушкой Марии Александровны.
Вновь обретенная сестра сообщила Марии Александровне, что по мужской линии все Завадовские погибли в Великую Отечественную. Родные просили Изольду Михайловну оставить родовую фамилию. Она обсудила это с мужем, вместе написали его родственникам в Белоруссию, и те согласились. Так муж Изольды Михайловны стал носить ее фамилию – Завадовский. Соответственно – и последующее поколение.
От Изольды Михайловны я услышала, как на одной из выставок Марии Александровны во Дворце творчества ее картину купил голландец и хорошо ей заплатил. «Мы тотчас пошли в банк, и Мария Александровна перечислила эти деньги в детский фонд. Сотрудница банка ее уговаривала: «Оставьте себе хоть немного», но Мария Александровна – ни в какую. Вышли из банка, она посмотрела на свои ноги и говорит: «Мне бы туфельки купить, а то эти все развалились…» Я ей в ответ: «Только что ты была богатая и могла купить хоть десять пар, а теперь уж придется потерпеть…»
Однажды я достала тетрадь и, не таясь, стала записывать за Марией Александровной: мне было жаль, что ее рассказы о прошлом, высказывания о дне сегодняшнем не услышит никто, кроме меня и тех немногих людей, что ее посещают.
Мария Александровна с трудом согласилась. Мне кажется, её более всего тревожило то, что мысль, зафиксированная на бумаге, как бы затвердевает, принимает раз и навсегда заданную форму, а мысль – это прежде всего движение, и случается, что я, сегодняшний, могу противоречить себе вчерашнему. Вот что говорила Мария Александровна летом 2000 года:
– Я ведь не пророк и не судья… Я всего лишь маленькая клеточка общества, обломок старой идеалистической интеллигенции, вихрем брошенную среди волн российской стихии… Таких обломков было много… «По военной дороге шел в борьбе и тревоге боевой девятнадцатый год… – с мудрой, всепонимающей усмешкой, как бы иронизируя над самой собой, нараспев произнесла Мария Александровна. – …Шел по Сибири, сметая все старое на своем пути… И в этом вихре неслись люди, которые не делали этот вихрь, но которым было суждено получить такие уроки жизни…
– Две тысячи лет назад пришел на землю человек и принес идеологию, по которой мы все до сих пор живем. Этот человек – Иисус Христос… Как видите, новая эра началась с перемены религии. Когда появилась христианская религия – вдруг началась победа бывших рабов… Почему варвары сокрушили такую могучую Римскую империю с ее знаменитыми римским правом, римскими дорогами, римскими скульптурами, римскими философами, римскими дисциплинированными войсками? Почему грубое насилие победило культуру? Почему изощренная техника не победила грубую силу? Потому что за варварами пошли… За ними пошли рабы, к которым римляне относились как к скоту… А варвары – нет. Раб вдруг почувствовал себя человеком… И христианская религия, которую тогда стали называть религией рабов, победила римских философов… Да! Да! Видите! История дает мне многие ответы на теперешние вопросы.
Она говорила о вождях и императорах как о живых, близких ей людях, которые нуждаются в понимании и сочувствии:
– …Их со всех сторон теснят, каждый отстаивает свою истину, и им нужно считаться со всем этим… – горестно помолчав: – Жалко императоров.
– И Ельцина?
– Ну какой же он император… Он ничего не построил.
И опять молчание, думы о наболевшем и новая мысль:
– На самом деле простому человеку все равно, какой император, какое правительство. Ему нужно, чтобы не было войны, чтобы было, где жить и что поесть… И чтобы с уважением относились к тому, чему он, народ, поклонялся, во что верил.
Будучи художником, Мария Александровна бесконечно уважала творцов образов:
– В искусстве важно не перейти меру. Гении всегда соблюдали меру. В жизни то же самое. Если преступаешь меру, должен знать, что непременно ответишь за это… Я бы не стала следовать за Шишкиным, но я его ценю. Знаете, за что? Он поддерживает традицию… Так много разрушено, но осколки хрустят под ногами.
– Осколки?
– Да, это вечная правда…
«Вечная правда» – любимое выражение Марии Александровны. «Вечная правда» для нее – «хлеб наш насущный даждь нам днесь…» «И любви даждь нам днесь…»
Говорим о телеконцерте Пугачевой. Мария Александровна выражается осторожно, деликатно, как всегда, когда речь идет об артисте, художнике:
– Я не могу судить о ней, потому что полностью концерта не видела. Но как в капле воды отражается море, так и в одном или в нескольких номерах Аллы Пугачевой отражается ее мир, ее стремления… Она – яркий выразитель своей эпохи… Когда я смотрю на нее, я вспоминаю знаменитую скульптуру «Лаокоон». Тогда было принято демонстрировать страсти…
Самая обсуждаемая нами тема – жизнь в России.
– Вот говорят: общество несовершенно. А откуда же ему быть совершенным после того, что произошло в 17-м? 17-й – это колоссальный взрыв. Почва вздыбилась, всё перемешалось в ней – земля, золото, злаки, сорняки… Представьте, что может вырасти на такой почве… Должно пройти не одно столетие, чтобы всё улеглось, нарастился плодородный слой… А мы в 2017 году будем отмечать только сто лет после того грандиозного переворота… Мы принесли великую жертву во имя счастья человека и забыли о ней… Сейчас, говорят, какая-то перестройка… Но я знаю: в сегодняшнее время ни одно направление нельзя считать устоявшимся, правильным… Что-то будет другое… Может, придет вождь, который объединит всех, примирит наконец-то красных и белых… Если же говорить об общем, то уроки мировой культуры должны показать, как изменился человек, его сущность, его душа к началу ХХI века и как это сказывается на текущей нашей жизни.
– Кажется, мы пришли к индивидуализированному человеку. Был общий, а стал – индивидуальный… Окружил себя компьютерами… Уединился в Интернет… Сам с собой… Сам для себя…
– Посидел бы он в одиночке… Наверно, иначе бы заговорил… Ничто не заменит человеку человека – ни книги, ни произведения искусства… Ни этот ваш… интернет…
Поскольку меня с некоторых пор стала особенно интересовать психология возраста, то я рискнула спросить, что чувствует Мария Александровна в свои девяносто лет? И вот какой ответ я получила:
– Иногда я задаю себе вопрос: зачем Бог дал мне возможность так долго жить? И я отвечаю себе: чтобы видеть, учиться, узнавать… Себя познать… Это ведь так важно… Девяносто лет – удивительный возраст… С высоты этих лет можно перелистать всю прошедшую жизнь, словно книгу… Прочитать роман своей жизни с самого начала… Причем в этом романе особенно важно, что ты была не сама по себе, а в связке… Это дает возможность понять, почему произошло так, а не иначе, где была совершена ошибка… Во всех своих ошибках я на восемьдесят процентов виню себя… Быть может, поэтому верю в прогресс, в то, что все идет своим чередом… Я люблю жизнь… Я никогда не была живым трупом, несмотря на все мои потери… Я рада, что дожила до девяноста, так как смогла увидеть и сравнить “век нынешний и век минувший”…
