Очерк Яны Жемойтелите о летней поездке в деревню детства.
Стоило ли посещать эти места через полвека? Разве лишь для того чтобы убедиться, что образ Кочкомы выкристаллизовался в моей памяти и там продолжает жить – родной, настоящий, а то, что существует «на самом деле», — большая неправда, обман.
На кочках не Маньчжурии, но тьмы
Лежит святое тело Кочкомы.
И что за наважденье, не пойму,
Но дайте мне билет на Кочкому,
К березе, что у запертых ворот
В открытый космос детства всё растет,
К проселочной дороге без конца,
К ступенькам серебристого крыльца,
Где каждый, зарекаясь от сумы,
Должно быть, наглотался этой тьмы
Сполна, до боли, до похмелья, до…
До чертиков.
Семейное гнездо,
Первопричина, рай, деревня-мать,
Которой ни прибавить, ни отнять,
Которую, как родину, в шкафу
Буденовкой нашли и в ту графу,
Прописанную в паспорте, внесли.
Мы – сила, соль и боль родной земли.
Мы, граждане деревни Кочкомы.
Здесь каждый – Я. Но вместе будем МЫ.
Жаркое лето 2021-го
Вряд ли когда наши края посещало такое жаркое лето. Вспоминают 1972-й, но так жарко и тогда не было. А я вот по случаю отпуска вспомнила лето 1968 года. Мне было всего три года, и я в последний раз посетила Кочкому Сегежского района. В то лето папа отвез меня к бабе Насте. Я происхожу еще из того поколения детей, родители которых – выходцы из деревни. Мама уехала из Кочкомы в Петрозаводск летом 1946 года, поступила в музучилище и тех пор только наведывалась в Кочкому в гости.
И вроде бы я не должна помнить родную деревню, но я вот помню. И даже деревянный вокзальчик с двумя островерхими флигельками…
Бабушкин дом считался вполне себе крепким, было у нее и большое хозяйство: корова, коза, огород, лодка, с которой баба Настя управлялась сама. И за сеном ездила на ту сторону Беломорканала, и за рыбой ходила. В общем, что сама вырастила или поймала в сети, тем и питалась. Наверное, потому и не знала болезней до глубокой старости.
Кочкома тогда считалась солидной точкой на карте, недалеко стояла воинская часть, следовательно, кочкомские девушки выходили замуж за офицеров, а это было престижно. И даже космонавты, разглядывая Землю в иллюминатор, отмечали для себя: вот станция Кочкома. По крайней мере, мне так в детстве рассказывала моя тетя Маша, что с ночного неба на нас глядят космонавты.
Так что Кочкома осталась в памяти благословенным местечком. Мир тогда еще был добр ко мне, и каждая былинка в поле, каждый жучок представляли для меня чрезвычайный интерес, потому что открывали жизнь с новой стороны. И все окружающие меня очень любили в детстве. Отголоски этой любви согревают меня до сих пор.
Но где-то в середине семидесятых, когда бабе Насте перевалило за восемьдесят, ее перевезли в Петрозаводск, а дом продали. И больше никто из нас никогда не посещал Кочкому – ни дети бабы Насти, ни внуки. Нечего было там делать, а светлые воспоминания – ну, это так, бытовая лирика.
Хотя я во взрослом уже состоянии пару раз набирала в Яндексе маршрут: Петрозаводск-Кочкома. Пожалуйста: мурманский поезд каждый день курсирует туда-сюда. Стоянка одна минута. Только кто меня ждет в этой Кочкоме и что мне там делать? Ну, выйду с поезда, позавтракаю в станционном буфете, а дальше…
А дальше я бы никогда не собралась в Кочкому, если бы не библиотека. Правда, не наша, а Надвоицкая городская. 17 июля отмечается день металлурга, и прежде, когда в Надвоицах еще работал завод, этот день отмечали шествием и концертом. Теперь завод стоит мертвый, однако библиотека работает, и дачники из окрестных поселков набирают по двадцать книжек за раз, читать-то все равно хочется. А еще при библиотеке есть любительский театр, который поставил спектакль по моему рассказу «Жертвоприношение», ну и решили на день металлурга пригласить автора, чтобы, значит, устроить для читателей настоящее событие.
Я взяла билет на поезд Санкт-Петербург-Мурманск, он следует тем же маршрутом, что и в 1968 году. Правда, тогда, в советском детстве, поезда ходили зачуханные, порядок в вагонах периодически наводила проводница с мокрой тряпкой на деревянной «лентяйке». Представьте себе, даже эта тряпка вспомнилась!
И тут вдруг среди ночи на выложенный новой плиткой перрон подали двухэтажный красно-белый состав, смахивающий на космический корабль, случайно приземлившийся в Петрозаводске. И я даже усомнилась, неужели это поезд на Кочкому? Мы отправимся туда через ближний космос? Не на Кочкому, конечно. Кочкома – следующая станция за Надвоицами, но я совсем немного до нее не доеду!
Железная дорога – мистическое место, всем известно, что на поезде вполне можно заблудиться во времени и приехать совсем не туда, куда изначально намеревался. Однако в Надвоицы я прибыла точно по расписанию, и дальше все состоялось, как и было задумано: спектакль библиотечного театра, встреча с читателями…
К середине дня воздух накалился, но все же чувствовалась внутри жары нотка свежести, легкое дыхание Севера сквозило в каждой мелочи, и даже яркая зелень содержала в себе ледяной оттенок синего. И по небу проплывали легкие облака…
Дело в том, что у заведующей Надвоицкой библиотекой Елены Александровны Баймяшкиной дача в Кочкоме, и она вызвалась меня туда свозить. Тем более что ехать туда всего-ничего. После обеда нас подхватила на машине Татьяна Юшкевич, как бы староста Кочкомы. Как бы – поскольку это не официальная должность, а личный порыв и хотение.
И я наконец отправились в Кочкому!
Трава забвения
Дорога на Кочкому – так могло бы называться кино про оборону станции во время войны, когда на Мурманскую железную дорогу перли финны, а их не пропустили. Или же так мог называться мистический триллер про такое фантастическое место, куда можно легко попасть, но назад уже не выбраться, потому что оно зациклено внутри самого себя. И то и другое равно справедливо. И все-таки «дорога на Кочкому» — это по плану часть федеральной трассы, отрезок пути от Кочкомы до Костомукши до госграницы, про который так много рассказывали в прессе, что, мол, наконец отремонтировали.
Да врут все, как водится. Со слов Татьяны, отремонтировали только саму федеральную трассу, передвинув нулевой километр от Кочкомы поближе к цивилизации. Начальству в Кочкоме нечего делать, а для простых трудящихся и так сойдет. Кто когда их слушал, этих трудящихся? Так что отрезок на Кочкому каким был, таким и остался. Прямо как в песне поется. Хотя наверняка кто-то отчитался за ремонт и освоил деньги.
Вокзальчик, кстати, в Кочкоме теперь капитальный, кирпичный. Того душевного домика с деревянными флигельками давно нет. Наверное, мало кто теперь помнит, как он выглядел. А между тем недалеко от того старого вокзала у бабы Насти корова попала под поезд. Животное оно неразумное, медлительное, а баба Настя потом всю жизнь не могла успокоиться.
Некогда, еще до войны, у бабы Насти был крепкий дом, корова и лошадь в хозяйстве, из-за чего ее при раскулачивании приписали к середнякам. Дед мой Иван Федорович Костин умер в 1937 году – своей смертью. На Пасху, как некогда и мечтал. Что у него был за диагноз, никто не задумывался. Ну, жил-жил человек и умер. Возможно, не смог пережить, когда коня Сивушку забрали в колхоз. Мне об этом рассказывали. Дед еще навещал в колхозе своего коня, и оба плакали. Но может случиться и так, что Ивану Федоровичу лет было уже порядком, он намного старше бабушки был, минимум лет на двадцать, то есть родился где-то вскоре после отмены крепостного права. Впрочем, у нас на Севере крепостного права не было, так что Иван Федорович ничего о нем не знал и жил себе преспокойно вплоть до коллективизации.
Временной разброс, конечно, впечатляет. Мой дед был современником Достоевского и Толстого, хотя вряд ли когда-либо их читал. Разве что в самом конце жизни отрывки слышал по радио. Но время в Кочкоме ничего не значит, я в этом убедилась лично.
Иван Федорович оставил бабе Насте пятерых детей, которых она одна вытянула, так и не вступив в этот самый кочкомской колхоз по глубокому неверию в радость коллективного труда.
И вот проходим мы с Еленой Александровной по кочкомской улице.
– А вы помните бабу Настю? – спрашивает она жителей соседнего дома.
– Как же! Конечно, помним. Баба Настя вон в том доме жила.
– Там вот это внучка к нам ее приехала. Наша известная писательница.
– Внучка? Ой, правда? Ну да, глаза похожи.
А я вот все думаю: баба Настя – это мамина мама. Самое тесное кровное родство. Но ведь она была неграмотная крестьянская женщина, которая умела выживать своим трудом. Что она видела в жизни, кроме своей Кочкомы? О чем думала, кроме вот именно – что поесть и во что одеться? Что доставляло ей радость, кроме редких весточек от детей и малолетних внуков, которых подкидывали ей на лето? Она даже в ведомости за получение пенсии ставила крест вместо подписи. Это я теперь «наша известная писательница», а вот тоже чему радуюсь?
Тому, что вырвалась в затерянный мир, в котором меня как будто никогда не было. А ведь была. На станции Кочкома в возрасте трех лет я получила свои первые впечатления от знакомства с миром. Они и остались в памяти только потому, наверное, что сильно отличались от городских. Огород, коза на привязи, герани на окошке с тюлевыми шторками, металлический умывальник в углу, сени, в которых хранился хозинвентарь, и буквально за калиткой черничник.
Черничника, кстати, давно не существует. Все свободное пространство в Кочкоме поросло высокой травой. Иван-чай повсюду цветет, и редкие заботливые хозяева еще отбивают свои участки от наступающего хаоса. Такой травы прежде не было. Потому в каждом хозяйстве была скотина, а теперь в Кочкоме не осталось ни одной коровы, разве что три козы.
Еще помню, к нам соседский мальчик приходил играть. Мы устраивались в горнице под столом и рисовали войнушку. Кошка тогда как раз родила котят, и когда настало время уезжать домой, я плакала, потому что не хотела расставаться с этим мальчиком. Кажется, его звали Яша. А может, Федя. Баба Настя спросила, чего ты плачешь. А я ответила, что мне очень жалко расставаться с котятами… Где теперь этот мальчик? Да и был ли он?
На глаза попадается бывший магазинчик, здание которого теперь продается за десять тысяч рублей, да вот только никто не покупает, потому что придется или разбирать, или реставрировать, а то и другое хлопотно. И я понимаю, что именно в этом сельпо папа однажды купил мне игрушечную собачку, она и сейчас хранится в коробке на антресолях. В сельпо, как и водится, продавалось буквально все – от хлеба до столярных инструментов. Наверное, существовал план поставок, и хозяйки приходили к свежему привозу…
Вот бывший детсад. Контуры веселой картинки, некогда украшавшей стену, теперь напоминают картину «Крик». Руины школы…
Стоило ли посещать эти места через полвека? Разве лишь для того чтобы убедиться, что образ Кочкомы выкристаллизовался в моей памяти и там продолжает жить – родной, настоящий, а то, что существует «на самом деле», — большая неправда, обман. И только колеса пролетающих мимо поездов по-прежнему стучат размеренно, четко. Поезда идут с севера на юг и с юга на север. Товарные, пассажирские, скорые. Куда они так спешат, если в центре мира лежит Кочкома, в которую рано или поздно возвращаются все, некогда покинувшие ее. Рассказывают, что сюда на лето приезжают даже из Москвы, из Питера и совсем далеких городов…
Бабушкин дом стоит на улице Набережная, возле самого канала. Когда-то для меня этот дом и был почти всей Кочкомой. Тропинка вела через поле к станции, за которой, по моим представлениям, вообще ничего не было. Там лежал край мира. Теперь этот дом – всего лишь одна из местных развалюх, которых в Кочкоме хватает. Однако он до сих пор обитаем. В доме живет Коля.
Коля, по рассказам, любит заложить за воротник, поэтому неизвестно, как он нас встретит. Говорят, как выпьет, так в драку лезет.
Однако Елена Александровна смело заходит во двор и зовет: «Коля!»
Двор Коли усажен картошкой вдоль и поперек. Возле калитки хлипкий сарай, в котором вроде узнается бывшая баня. А может, не узнается, может, это я так на ходу сочиняю. Но сеновал помню. Вряд ли он используется по назначению, потому что скотины у Коли точно нет.
Очень сложно пересекать двор, который оставила полвека назад. Веранда к дому скорее всего пристроена позже. Вроде прежде было в доме высокое резное крыльцо. Не помню веранды, зато с закрытыми глазами из сеней попаду в горницу, в которой стояла русская печка, у окошка был большой стол, справа от двери умывальник, в углу – старинный буфет…
– Коля! – зовет Елена Александровна.
Наконец появляется Коля. На жаре с голым торсом, который украшает небольшая татуировка. Коля – нестарый еще мужик, в глазах, по крайней мере, до сих пор не угас интерес к жизни.
– Коля, это внучка бабы Насти приехала, у которой вы когда-то дом купили.
– Бабы Насти? Серьезно? Вот это да! – воодушевляется Коля.
Он ныряет в недра дома и тут же возникает уже в рубашке.
– Да вы заходите. Нет, ну это же надо! – Коля все удивляется вслух, как будто случилось невесть что.
Хотя оно случилось не для него, а для меня. Я с замиранием сердца миную веранду, которую даже ноги не «помнят». Зато я точно помню сени и дощатую дверь с крепкой ручкой, которую никто не менял со времен царя Гороха. И я останавливаюсь на пороге, опасаясь, что вот сейчас ошибусь: направо от двери умывальник, в углу старинный буфет, у левой стены массивный стол, а в центре дома большая русская печка. Бабушка в ней молоко топила в чугунке. Чугунок еще был затянут коричневой пенкой…
Печки больше не существует. Вернее, нет той, досюльней печи. А есть современная, отделанная кафелем. Готовить на ней точно нельзя…
– Да это отец мой, дурак, русскую печку снес, – Коля ловит мой взгляд. – А было-то лучше.
Было точно лучше. Был крепкий дощатый пол, были бревенчатые стены, старинный буфет, вместо которого сейчас стоит холодильник. И стены теперь обшиты двп и оклеены желтыми обоями…
Но это все-таки не так страшно. Если закрыть глаза, можно снова оказаться в утраченном мире, там и тогда. Правда, теперь в доме пахнет рыбой – Коля только что вернулся с канала и сушит сети. А при бабушке здесь пахло мокрым хлебом. Бутыль с брагой стояла в дальнем углу, накрытая кисеей. Вот и брага вспомнилась, и ящик с игрушечной посудкой, которой играли сперва мама и ее сестры – давно, еще до войны, а потом я.
– Так правда, что ли, бабы Насти внучка? – опять удивляется Коля. – Вот это вы мне праздник устроили. Вчера как раз еще пенсию принесли, у меня в холодильнике бутылка и двенадцать баночек пива!
Коля достает початую бутылку, наливает себе рюмку и, залпом осушив, вспоминает:
– Ну, помянем Никитичну. Так у бабы Насти вроде три девки было. Ты чья же?
– Клавы. Младшей дочери.
– А одна из дочерей вроде на войне погибла.
– Нет. Это старший сын погиб, Павел. А тетя Аня воевала, но не погибла.
– Ну и слава Богу, – он мелко крестится и выпивает еще рюмочку.
– А правда ли, что бабе Насте 98 лет было, а она еще жила?
– Правда.
– Вот это-то как хорошо! Ну, вы мне просто праздник какой-то сделали!
Коля вообще-то симпатичный и даже обаятельный мужик. Правда, без царя в голове. А у многих ли он там есть, этот царь?
Коля еще что-то рассказывает про бабу Настю, как с парнями помогал ей закидывать сено на сеновал. И во двор заходить тогда нужно было исключительно через калитку, по правилам, не то что нынче – где момент застанет, там и зайдешь…
И я понимаю, что теперь в Кочкоме, наверное, все так – где момент застанет. Даже дома стоят хаотично, будто кто-то бросил на землю кубики – куда они упали, там и дом вырос. А улицы между ними уже потом проложили, чтоб хоть какой-то порядок навести. Вроде не великая деревня Кочкома, а я бы в ней заблудилась. И даже бы в клуб не попала на встречу со мной, если б меня туда за руку не отвели. Потому что клуб находится за железной дорогой, то есть на самом краю света. И хотя на нем именно такая табличка висит: «Сельский клуб п.Кочкома», я бы обязательно запуталась в местных переулках.
Там нет меня
Этот сельский клуб, может быть, еще мама моя посещала. Приметы нового времени типа плаката «Подключайся к МТС» не могут перебить атмосферу досюльнего очага культуры. Русская печь с чайником советского производства, старинный комод в углу, в конце коридорчика за массивной дверью туалет прямого падения. Про ковид в поселке никто не вспоминает. Наверное, не дошел вирус «досюда» — дорога-то разбита. И так кажется, вот-вот черная тарелка радио грянет задорную песню: «Эх, хорошо в стране советской жить». Черной тарелки радио в клубе, конечно, давно нет, но вот так представляется, что она обязательно должны быть.
Кочкома готовилась меня встретить. Она ждала меня. Даже объявление появилось в группе «Кочкома» ВКонтакте, что к нам приедет писательница, бабушка которой жила на ул. Набережная, и принесите с собой по 110 рублей на чаепитие.
Чаепитие организовалось в зальчике, где по выходным для «молодежи» устраивают дискотеки. Столы сдвинуты и накрыты клеенкой, на столах домашнее угощение – ватрушки, калитки с пшеном.
На встречу приходит сельская «молодежь» — девочки моего возраста и чуть постарше, с которыми я могла плескаться у берега летом 1968 года. Там все лето дети плескались у мостков. Но я этих девочек по детству не помню, равно как и они меня. Еще и удивляются, почему это меня никто не помнит.
Я рассказываю, что местные Костины и Осиповы (девичья фамилия бабушки) – мои дальние родственники. За столом находятся и Костины, и Осиповы, но фамилии у них не родные, а по мужу.
Еще я передаю Кочкоме привет от Наташи и Жени, дочерей моей тети Ани, Анны Ивановны Костиной. Затем вступает одна подвыпившая особа, рыженькая, в летнем сарафанчике:
– Чего чаю-то налили. Вы бы лучше нам бутылочку поставили.
На нее шикают, чтоб молчала. Слово берет учительница Октябрина Васильевна Клевина, она собрала целый архив местного населения, которое при строительстве ББК перевезли в Кочкому из деревни Парандово. Мой дед как раз происходил из деревни Парандово.
– А как звали вашего деда? – спрашивает Октябрина Васильевна. – Я помню всех из старого Парандово.
Октябрине Васильевне 90 лет, но она действительно все помнит. И я даже пугаюсь, что вот сейчас она вспомнит моего деда Ивана Федоровича, а это вообще какая-то фантастика. Но, говорю, время в Кочкоме ничего не значит.
Октябрина Васильевна деда не помнит, но обещает посмотреть в архиве, когда именно родился, в какой семье.
Я вскользь упомянула его в документальной повести «Тридцать седьмой».
– Да знаю я твой «Тридцать седьмой», – опять вступает подвыпившая особа. – Полное говно. Ты нам лучше стихи почитай, если можешь.
И где еще я услышу столь искренний отклик?
Читаю стихотворения про Кочкому и про одеяло с Беломорканала, однажды найденное на даче. Слушают. Октябрина Васильевна даже просит прислать ей потом эти стихотворения.
– Вот ты хорошо написала, – оценивает все та же подвыпившая особа. – Только чёй-то ты нашу страну по стенке размазала.
– Да так и есть, ты вокруг-то посмотри, – раздаются голоса. – У нее гражданская позиция имеется. Это мы тут живем, не трогают – и ладно.
А по поводу любовной лирики спрашивают:
– Ты чего, два раза замужем была? Оно и заметно.
Кто-то пытается определить, что за мальчик Яша или Федя приходил ко мне играть в 1968-м. Не получается. Из соседских мальчишек нет подходящих по возрасту. Но может так статься, что мальчика тоже привозили на лето к бабушке.
И мы еще говорим о современной литературе, что читать взахлеб теперь сложно, хотя «девочки» до сих пор читают. Привычка советская осталась. Вот только книжки теперь выпускают неизвестно о чем. Не о насущном, по крайней мере. И у меня давно такое впечатление сложилось, что между сермяжной жизнью и литературой существует еще некая прослойка, которая решает на свой вкус «что будут читать». А читать, естественно, будут не Белинского и Гоголя, а детективы и фэнтези. Это в советские времена критика искала и находила подтексты, скрытые смыслы, давала моральную оценку и т.д. Давно уже никто ничего не ищет, потому что чаще всего авторы ничего такого и не закладывают в текст. И даже если нам упорно пытаются внушить, что книжная новинка – шедевр, по прочтении остается разве что недоумение. Ну что в самом деле московские издатели и критики могут знать о глубинной жизни? Да ничего, на эту глубину федеральная трасса не ныряет. Вот так проедут мимо, а потом изображают наши северные деревни как места с полудиким населением, практикующим шаманские обычаи, и это приветствуется.
Хотя, предположим, само писательство – и есть шаманство. Это путешествие в досюльные времена, оживление мертвых и разговоры с ними. Не пугайтесь. Классику небось читать не боитесь, а ведь это тоже беседы с мертвыми писателями, которые остались с нами и в нас.
Вот так теперь и получается, что и Кочкома, и ее ушедшие жители продолжают существовать наряду с живыми. Где? Внутри меня, и это не только образное выражение. Они записаны в моем геноме, и я, может, иногда веду себя не так, как надо, — на посторонний взгляд,- потому что за меня говорят они, суровые северные люди, не знавшие крепостного права, а потому не умевшие пресмыкаться перед барином, сами себе хозяева.
Кочкома и по сию пору держится на плаву синергийно, то есть благодаря стихийной самоорганизации. В Кочкоме нет школы, нет садика, нет магазина, нет почты, нет библиотеки, нет ковида. По большому счету там вообще нет государства. И вот это самое главное! Это же как хорошо – избавиться от ежечасной опеки «всевидящего глаза и всеслышащих ушей» всего-то в нескольких километрах от федеральной трассы! Здесь и сейчас.
Зато в Кочкоме есть то, чего никто не отнимет – вода, небо, камень, дерево. Четыре стихии, из которых лепится тело всякого северного человека.
Местные мы, отсюда.
Мама и я сама.
Блудною дочкой буду
Станции Кочкома.
Дочкой зовет корову
Бабушка. Всё жива.
А на траве дворовой
Там до сих пор дрова.
Трепетная, в печурке
Парится на обед
Репа… Судьбы окурки!
Бабушки нет сто лет.
В память пригублю водки,
Адрес найду к утру.
Поиски и находки:
Rambler.собака.ру.
Только одну минуту
Станция Кочкома.
Станция по маршруту
Память — зима — зима.
Прыгнуть? Ан духу мало.
Страшно-то, мама, ма!
Кажется, опоздала.
Станция Кочкома.
* * *
Поздно вечером поезд отвез меня домой, в Петрозаводск тем же маршрутом, которым ехала мама в 1946 году с дерматиновым саквояжем. Калиточку с кочкомского стола я положила ей на могилу.
Фото Яны Жемойтелите
