{hsimage|Фото из семейного архива ||||}
Я уже никогда не стану музыкантом. Всю жизнь сама судьба тщательно уберегала меня от этого, и, кажется, добилась своего.
В моём домашнем архиве есть старая фотография. Посреди бабушкиного огорода я колочу в большой пионерский барабан.
Мне почти четыре года. Палочки сами пляшут в руках, эхо от дроби улетает в пасмурное осеннее небо и разлетается по округе. Наверное, я в этот момент очень счастлив, поскольку точно знаю, как можно заявить миру о своём существовании.
В маленьком городке Велиже, что в Смоленской области, жизнь текла так медленно, что и не сразу поймёшь, какой век на дворе. Дитя мегаполиса, я бросался к окну всякий раз, когда по нашей улочке Лейтенанта Шмидта проезжала машина — ведь это был добрый знак, что в нашем мире ещё что-то происходит. Первозданную тишину нарушала только радиоточка, на рассвете будившая всех «Союзом нерушимым», а потом вплоть до позднего вечера радовавшее громкими и ритмичными песнями: «Через две зимы, через две весны отслужу как надо и вернусь…», «Веселей, ребята — выпало нам строить путь железный, а короче — БАМ…!», и ещё — «El Pueblo Unido…» (После того, как злой генерал Пиночет захватил власть в Чили, прошёл всего год и голос революционного менестреля Виктора Хары звучал в эфире почти ежедневно!)
Музыка не просто нравилась — её хотелось исполнять самому. И я уговорил бабушку подарить мне барабан. Так в Велиж пришла беда откуда не ждали. Я стал барабанить круглые сутки, делая перерывы только на время приёма пищи и сна, но и во сне порой видел, как выстроенные на столе игрушечные солдатики вдруг начинают шевелиться и печатать шаг под отбиваемый мной марш. Несколько раз барабан от меня прятали, палочки умышленно теряли, но я успешно боролся с саботажем и вредительством. Было очень жаль, что уезжая в Петрозаводск, я не могу прихватить с собой любимый инструмент. Без него жизнь лишалась драйва.
К шести годам я был уже самым настоящим мультиинструменталистом. В моём игрушечном арсенале имелись гитара, губная гармошка, флейта, саксофон и даже миниатюрный красный рояль, легко помещавшийся на табуретке и то и дело норовивший прищемить крышкой любопытный нос пианиста. Звуки из всего этого я учился извлекать методом тыка, так, что музыка получалась вполне авангардная. Иногда я включал в свой репертуар песни собственного сочинения. Одна из них — с текстом из двух строчек, посвящалась увиденному накануне роскошному, громадному майскому жуку, ползшему в скверике по спинке скамейки:
Козявочка, козявочка, приди ко мне домой!
Я тебе дверь откр-о-о-ю!…
По-моему, это был первый советский рэп, пронизанный гринписовскими идеями. Увы, но вскоре, когда я научился читать, все виды искусства, кроме литературы, стали мне глубоко по барабану.
Как ни странно, именно в этот момент меня попытались усадить за настоящее фортепиано. Дело не пошло дальше исполнения одним пальцем бессмертного хита «Жили у бабуси два весёлых гуся». Ещё я научился красиво рисовать скрипичный ключ на нотной бумаге, но к нотной грамоте остался глух.
Об исключении из музыкальной школы мне сообщили перед школьным вечером, посвящённом 60-летию Великого Октября, на котором мой класс принимали в октябрята, так что огорчиться я просто не успел. В конце вечера на сцене появился ВИА наших старшеклассников, в составе которого, кстати, играл ставший впоследствии известным в городе гитарист Сергей Сочнев. Ребята исполняли старинную пионерскую песню, аранжированную в лучших биг-битовых традициях:
Красный командир на гражданской войне,
Красный командир на горячем коне,
В кожаной тужурке и бант на груди.
Красный командир впереди!
А я всё никак не мог оторвать глаз от барабанщика и его тарелок, поблёскивающих в лучах самодельной цветомузыки. Вот чему стоило бы учиться, вот с чем стоит выходить на сцену!..
В пятом классе меня загнали в школьный хор. Не потому, что обнаружили какие-то необыкновенные вокальные данные, а просто для отчётности нужно было стопроцентное участие учащихся вхудожественной самодеятельности. Те, кто ничего не умели, должны были во время выступлений хора стоять на сцене с широко раскрытым ртом и создавать массовку. Мне просто так стоять было скучно, я тоже пытался петь.
Руководивший хором учитель пения Григорий Иванович Устинов, слыл человеком с тонким музыкальным слухом, на любую фальшивую ноту реагировавшим крайне болезненно. Самая мягкая фраза, которая звучала в его устах в такую минуту: «Вы поёте как лягушки на горшке!» На очередной репетиции, услышав что-то уж совсем непотребное, Григорий Иванович вычислил главный источник зла и воскликнул трагическим голосом, указывая мне на дверь: «Вон!!!» Это был один из самых радостных дней моей жизни — день избавления от мук чужого творчества.
Кстати сказать, если уж без шуток, я очень благодарен Григорию Ивановичу. И за то, что не стал из меня делать певца, и за то, что воспитал во мне слушателя — что, видимо, гораздо важнее. На его уроках мы слушали много классики, которую я, может быть, и не полюбил, но по крайней мере почувствовал себя прочитавшим тот музыкальный «букварь», без которого невозможно понять всего остального. Лет через пятнадцать я в разговоре с бывшим одноклассником, успешно окончившим музыкальную школу, что-то вякну насчёт «Болеро» Равеля и увижу удивлённое лицо собеседника, даже не понимающего, что тут название произведения, а что фамилия французского композитора. И на кого из нас, спрашивается, учитель потратил время напрасно?.. Кроме того, на уроках Григория Ивановича часто оставалось свободное время, которое разрешалось заполнить прослушиванием принесённых с собой бобин и кассет. Учитель слушал всё вместе с нами не без интереса, многое недовольно поругивал, а плёнку с блатняком Вилли Токарева вообще конфисковал, чтобы отнести директору, что-то бормоча про эмигрантское отребье. И всё же именно по его поручению однажды мне довелось прочитать маленький доклад о творчестве TheBeatles. Что за хрень я тогда нёс, при полном-то отсутствии достоверной информации — даже представить страшно, но сама возможность подобного доклада в 1984 году, наверное, значила многое…
Наконец, в четырнадцать лет, видя, как пробуждается и крепнет русский рок, я попытался освоить гитару. Но послушав первый виниловый альбом группы «Круиз» — кстати, и поныне кажущийся лучшим в истории отечественного хэви-металла, я понял, что никогда не смогу повторить безумные скоростные соло Валерия Гаины. И завязал с этим делом раз и навсегда.
Последние двадцать пять лет я общаюсь с музыкой только как слушатель, как коллекционер записей, как исследовательшоу-бизнеса — забавного социокультурного феномена, без которого невозможно понять наше время. За эти годы было много прослушано и прочитано, я знаю о наших звёздах то, о чём они предпочитали бы забыть. И только одного до сих пор понять не могу. Вот есть текст, есть музыка, есть исполнитель, но как все эти компоненты соединить вместе, чтобы они зазвучали, чтобы их можно было слушать? Утешает лишь одно — певцы и музыканты, с которыми мне приходилось общаться, даже имея многолетний опыт творчества, не знают этого тоже. Просто у них получается, а у меня ни за что бы не получилось.
При этом количество сочинённых на мои стихи песен скоро, наверное, перевалит за полсотни. Я не предлагал сотрудничество профессиональным или самодеятельным композиторам, в чужой творческий процесс никогда не вмешивался и вообще всё происходило как-то без моего ведома.
В90-х годах мне было интересно наблюдать за жизнью различных молодёжных субкультур, читать их самиздатовскую прессу, приходившую отовсюду — от Минска до Хабаровска. Тогдашний самиздат по форме уже напоминал скорее интернетовские чаты. Близкие по интересам люди искали общения, но подключение к всемирной паутине большинству было ещё не по карману. И особо продвинутые граждане, раздобывшие подержанный Pentium I со струйным принтером, превращались в маленьких издательских магнатов, собирали вокруг себя горстку графоманов и на листовках формата А4 печатали всё подряд — стихи, прозу, бредни ролевиков, мемуары автостопщиков…
В несколько таких тусовок внедрился и я — рекламировал свои книги, развлекал народ неприличными приколами, лет на десять опередившими моду на «Comedy Club». Однажды со мной на связь вышел тусовщик, работавший под каким-то мудрёным басурманским ником, а в миру оказавшийся студентом консерватории Сергеем Арбузовым и сообщил, что положил на музыку только что обнародованную мою «Страшилку»:
Повязали людоеда
в час послеобеденный,
на столе нашли соседа
хрящик недоеденный…
К письму прилагались ноты, которые тотчас отправились на растерзание пермской рок-группе «Пафлюктолръ». Через год «Страшилка» уже звучала в новом «пафлюкторском» альбоме «Чувство постоянного…» — самом мрачном и тяжёлом в истории коллектива. Для начинающего композитора песенка была досужей забавой, не требующей больших усилий, для меня же — первая возможность услышать свои строчки по-новому.
С творчеством «Пафлюктора» я тоже познакомился благодаря самиздату. Наши тексты регулярно появлялись в одних и тех же журналах, и нельзя было не заинтересоваться, что представляет собой музыка этих поэтически одарённых людей. Заполучив из первых рук всю групповую дискографию, включая сольники и побочные проекты, я понял, что имею дело с культурным явлением, довольно редким для нашего времени. Ведь одни группы собираются для того, чтобы срубить побольше бабла, другие — чтобы изменить наш заблудший мир к лучшему, третьи — просто от нечего делать. «Пафлюкторъ» же скорее напоминал то, о чём когда-то Лев Кассиль в самой любимой книжке из детства сказал: «Это — игра на всю жизнь!» Такая рок-н-ролльная Швамбрания, мифическая страна, в которой творчеством занимаются прежде всего для собственного удовольствия.
Олег Грацелев и Влад Шилков, составлявшие костяк группы, творили музыку буквально из всего — в том числе и из элементов абсолютно немузыкальных. Так, например, из двух кассет с начитанными мною на диктофон стихами были сделаны два концептуальных альбома, в которых довольно смело использовались цитаты из радиопередач, известные музыкальные темы и прочие звуковые эффекты. Присутствовало там и несколько оригинальных песен, которые со временем стали расползаться и по другим альбомам пермяков.
Не знаю уж, как воспринимали слушатели аудиохулиганства, выходившие под моим именем — ведь собственный голос в записи я недолюбливаю с момента первого выступления на Карельском радио. Но песни мне нравились. Ведь их сочиняли представители моего поколения, выросшие на тех же самых идеалах и влияниях, точно так же в 80-х потрясённые открытием БГ и Башлачёва, точно так же пережившие как личную трагедию гибель Цоя… Им ничего не надо было объяснять, подсказывать. Всё звучало именно так, как я это представлял мысленно, но не мог выразить в звуке.
А пять лет назад из Перми стали приходить совсем уж удивительные новости. Оказалось, что сосед Олега Грацелёва — Валерий Тищенко, обыкновенный учитель труда, когда-то в 80-х игравший в самодеятельном ВИА, но из-за травмы руки отложивший гитару в сторону, вдруг начал писать и исполнять собственную музыку. Незадолго до 50-летия он освоил компьютер, а затем, обложившись поэтическими сборниками, и, взяв псевдоним «Валерий Шульберт», стал нарезать альбом за альбомом. Попавшие в поле его зрения поэты в большинстве своём были хорошо известны в мире современного литературного самиздата — Александр Коковихин, Борис Поляков, Павел Слатвинский и другие. Некоторые авторы мне казались настолько технически сложными, что было просто непонятно, как это можно спеть. Но Валерий каким-то чутьём угадывал отзвуки эстрадного шлягера даже в навороченном авангарде.
Музыкальные пристрастия Шульберта, конечно, заметно сказывались на его творчестве — многие песни напоминали раннего Юрия Антонова, иногда с лёгким привкусом джаза, иногда с уклоном в русский шансон. Именно поэтому, когда дело дошло до моих стихов, я на первых порах засомневался — а не получится ли это профанация, низведение серьёзной поэзии до уровня дискотеки в сельском клубе? Ведь знает же история примеры…
И вдруг понял: любое прочтение имеет право на существование, если оно не превращает изначальный авторский замысел в пародию. Кроме того песни Шульберта помогут мне, возможно, статьпонятным для более массового слушателя старшего поколения, который не прочитает моих книг и ничего не знает о рок-андерграунде и постмодернизме. Я этому слушателю — вроде не враг и найду, о чём с ним поговорить!.. Результатом сотрудничества с композитором-самородком стали два с половиной диска, за которые ни мне, ни ему никогда не будет стыдно.
Меня пели в Северодвинске и Брянске, Москве и Киеве. В последнем случае исполнение было, пожалуй, самым ярким и профессиональным. Инна Труфанова — личность, хорошо известная в бардовских кругах, автор нескольких альбомов и множества песен, разбросанных по просторам Интернета, неожиданно вывесила прошлой весной на популярном литературном портале «Изба-читальня» балладу «Лабух». Не берусь гадать, чем её так тронуло моё давнее стихотворение «Жестокий музыкант», написанное целых двадцать три года назад, в первые дни учёбы в университете, когда я пытался спасаться от очередной осенней депрессии бесконечным прокручиванием кассет «Кино» и «Наутилуса». Видимо, что-то подобное было в жизни каждого, пусть и под разную музыку!
Наступи своей песне на горло,
музыкант, я прошу, не играй!
В этом воздухе душно-прогорклом
ты поёшь про потерянный рай…
Тревожная гитара, сильный голос, похожий чем-то на Жанну Бичевскую… На форуме было много положительных откликов, причём отдельные комплименты достались и собственно стихам. В феврале 2012 года «Лабух» прозвучал в авторской программе Зои Шишковой «Собрание сочинений» Интернет-радио «Рансис» с моим участием.
О существовании некоторых песен я знаю только по смутным слухам. Что-то не сохранилось даже в записи. Кто-то из певших меня уже давным-давно забросил пение, поняв, что никогда не станет «звездой», кто-то, путём сложных химических опытов дошёл до состояния, когда о творчестве не может быть и речи. Все они жили далеко отсюда. Ждать, пока меня запоют и в Карелии, пришлось очень долго. Пока однажды, засунув в магнитофон кассету певца и композитора из Марциальных Вод Фёдора Кузьмина, вдруг не услышал:
Ветер, к дому моему поспеши,
облаками горизонт испиши!
Год за годом… Не сойти бы с ума!
Одинокий человек ждёт письма…
Песенка была простенькая, почти дворовая, да и легшие в её основу строчки относились к далёкому школьному прошлому. Тогда, на заре наивной юности, у меня в душе было не просто ощущение одиночества. Своей рифмованной грустью я прощался с одной ровесницей-единомышленницей, благодаря которой впервые понял, что девчонка — тоже человек.
Люда из карельского посёлка Кривцы — просто читательница моих первых публикаций в газете «Комсомолец», решившая пообщаться с автором напрямую, первой предсказала успех стихов, которые я раньше не показывал посторонним, научила задумываться о многих вещах, которых раньше в упор не замечал. Но такие люди обычно не задерживаются в нашей жизни надолго. Помня, каким катком проехалась по моему поколению последующяя четверть века, лучше не думать, как сложилась её судьба после нашего расставания. Но мелодия, лившаяся теперь с кассеты, была очень похожа на звучавшую во мне много лет назад. Никто, в том числе и Кузьмин, не знал о стоявшей за стихами истории. Как же он смог расслышать то, чего не слышал никто и никогда?!
Снова удивленно развожу руками… Потом Федор пел ещё одно моё стихотвороение — «Менестрель». Потом сделал русскую версию знаменитого хита Стива Уандера I just called to say I love you, однажды даже прозвучавшую по радио накануне Нового года. Почти всегда это были точные попадания в образ, в изначальный замысел.
В последнее время моими стихами занялся и петрозаводский бард Сергей Константинов. Когда-то он работал в фольклорном коллективе Виолы Мальми и без какого-либо знания языка, полагаясь исключительно на хорошо натренированную память, исполнял карельскую народную лирику. Оказавшись на пенсии, пошёл сторожить разные важные для народа объекты. На дежурстве коротает время с гитарой и книгами местных поэтов. Утверждает, что именно гитара помогает лучшему восприятию литературных произведений, но где и когда его настигнет вдохновение, заранее предсказать не может. Тем не менее на стихи одного только Дмитрия Свинцова как-то сами собой сочинились целых 34 песни — то есть целая концертная программа. А есть ещё песни на стихи Леонида Авксентьева, Александра Валентика, Николая Абрамова, Александра Воронина и ещё много-много другого. Сергей — внимательный, вдумчивый читатель, очень дорожащий мнением своих соавторов и готовый дотошно расспрашивать о значении каких-то не вполне понятных слов, чтобы не упустить ни капли заложенной в тексте информации. Иногда свои новые песни он поёт прямо по телефону, не покидая боевого поста.
Первым, что приглянулось Константинову у меня, оказался… всё тот же старый добрый «Лабух». Но в новой интерпретации он приобрёл совершенно ни на что не похожий вид. У Труфановой это была молитва женщины о спасении всех скорбящих. Здесь же ей отвечал суровый голос бойца неизвестно какой войны — вероятно, всё-таки гражданской. Ибо раны других случившихся в российской истории войн со временем заживают, а эта всё никак не закончится!.. На данный момент в сотрудничестве с Константиновым уже сочинено около двадцати произведений. Пятнадцать из них легло в основу альбома «Городские голуби», увидевшего свет в начале зимы.
А буквально на днях мне позвонила писательница и певица Надежда Васильева и спросила разрешения использовать в своём музыкальном творчестве одно из стихотворений, относительно недавно напечатанных в журнале «Север». Причём не какую-нибудь сентиментальную лирику, а достаточно жёсткую историю про зэков, про зону, про человека, которому ложный донос сломал судьбу.
— Читая, я плакала, вспоминая своего деда, пропавшего в 37-м году! — призналась она.
Как это можно спеть женским голосом, я пока представляю с трудом, но в любом случае послушать будет интересно. Я вообще слушаю всех своих соавторов с нескрываемой завистью. Они умеют то, чего не умею я. И не сумел бы, даже если бы в детстве хватило терпения и усидчивости для освоения какого-нибудь музыкального инструмента. Кажется, они читают какие-то другие стихи, а я слушаю какую-то другую музыку, хотя мы и делаем вид, будто читаем и слышим одно и то же. Но песня расставляет всё по местам, помогает очень непохожим людям найти общий язык, а самое главное — даёт вторую жизнь даже самому невзрачному стиху. Может быть, для этого она и нужна?
