В начале прошлого века деревенские люди фотографировались крайне редко, поэтому я не знаю, как выглядела моя баба Настя в молодые годы. Она говорила, что была некрасивой. А я так думаю, что красивой, просто сельские женщины тогда еще не пользовались косметикой. Зато вторая моя бабушка, баба Стефа, фотографировалась с юных лет у знаменитого кронштадтского фотографа. Уж она точно была красивой.
Вот все, что осталось мне в наследство: фотографии бабушек, прабабушек, их сестер и племянниц. Прекрасные лица женщин… Их мужчины в течение всего прошлого века были далеко: на войне или в сталинских лагерях, или просто умирали – в расцвете лет. Их дети росли без отцов.
И мама моя рано осталась вдовой, и обе бабушки – баба Стефа, выпускница царской гимназии, и баба Настя, неграмотная крестьянка. И беломорская прабабка моя, которую за суровый нрав прозвали Орлом, тоже была вдовой. Потому, кстати, и прозвище такое заслужила, что пришлось ей в рыбацкой артели трудиться наравне с мужиками…
Никто из них повторно не вышел замуж. Вовсе не потому, что мужчин на всех не хватило. У каждой, наверное, была на то личная причина, и все-таки общий резон сформулировала незадолго до смерти баба Настя: «Да на кой этот мужик нужен?» И это говорила женщина, которая незадолго до войны осталась одна с пятью детьми и натуральным хозяйством.
Сыновья ее погибли на фронте. Выросли три дочери. Средняя, моя тетя Аня, восемнадцати лет от роду била фашистские самолеты из зенитки. Как это было? «Страшно», – говорит, вот и все, никакого подвига не чувствуя за собой.
Точно так же никаких особенных подвигов не признавала за собой баба Стефа, фронтовая сестра милосердия, которая в Первую мировую чуть не умерла от тифа. Потом, встретив революцию уже в кронштадтском госпитале, спасала морских офицеров, перебинтовывая им руки: революционные матросы узнавали офицеров по холеным пальцам и забивали на месте. И потом, когда во время войны выменяла рояль на ведро картофельных очистков, спасая от голода моего маленького папу…
Это все называлось не подвигом, а обычным емким словом «жизнь». И теперь, когда я смотрю на юную гимназистку с толстой косой на фото с вензелем «Кронштадт и Ораниенбаум», мне за нее страшно. Потому что она и представить не может, что еще несколько лет, и будет война, потом голод, потом еще одна война и опять голод. И мне хочется докричаться до нее через глухую пелену времени: «Девочка, не бойся. Ты все переживешь, ты будешь сильной…»
Хотя все это давно прошло. Стал историей двадцатый век, который вытянули на себе женщины, как ломовые лошади вытягивают из грязи раздолбанную телегу.
Ну а что им еще оставалось делать? Умереть – просто. А ты попробуй жить изо дня в день, экономя на самом необходимом, отказывая себе во всем, не ради Родины или товарища Сталина, а ради детей, которые не выживут, если не выживешь ты.
И они жили, не надеясь ни на кого, кроме самих себя. Долго жили, очень долго.
И они жили, не надеясь ни на кого, кроме самих себя. Долго жили, очень долго.
Ну, с женским праздником, что ли?
«Лицей» № 3 2009
