29 августа – 40 дней, как не стало Галины Тойвовны Тюнь, человека редкого дара, большой эрудиции, доброй души.
«Папа достал почту, увидел мою открытку – и … хотя бы что-нибудь оживленное, радостное появилось на его лице. Ничего подобного. Он почитал и сказал серьёзно: «Шесть ошибок сделала, а мне говорили, что ты хорошо учишься». Каким-то шестым чувством, чутьем, я поняла, что дело не в моих ошибках. В чем-то другом…»
Успешно окончив в 1971 году Восточный факультет Ленинградского государственного университета (СПбГУ), она тридцать лет преподавала на истфаке Петрозаводского университета историю Востока. С переездом в 2004-м в Санкт-Петербург, Галина Тойвовна вернулась на Восточный факультет, но уже преподавателем, а вскоре доцентом кафедры Истории стран Дальнего Востока, одновременно сотрудничая в ректорате вуза. Её ученики работают по всему миру. Её помнят, ценят, любят, с ней советовались, её видели в университетских коридорах почти до последних дней её жизни…
Знакомы мы с Галиной с юности. Студенческие годы обеих связаны с Ленинградом и его главным университетом. Наши факультеты – Восточный и журфак – находились по соседству. Потом наши пути снова сошлись в родном Петрозаводске. Я работала в главной до девяностых республиканской газете, Галина читала лекции студентам в петрозаводском вузе.
Что нас сближало? Думаю, не в последнюю очередь особенный, невыветрившийся питерский дух «вечного студента», а ещё — воспоминания о нашей общей подруге, талантливой художнице Любови Альгиной (картины Любы Альгиной украшали стены Галиной квартиры и моей тоже)… Но больше всего, наверное, сближает схожее отношение к своей профессии – как к главному делу жизни.
Так неожиданно вышло, что и моя дочь, поступив на истфак ПетрГУ, оказалась в числе студентов Галины. Та долго этого не знала, потому что у нас дочкой разные фамилии. Зато я уже была наслышана о том, что многие студенты испытывают некоторый почтительный трепет перед «Тойвовной». И даже не столько потому, что она строга и требовательна: всё это было не чересчур, а как следует. Скорее, из опасения стать объектом её ироничного замечания, слова, взгляда. Безусловно, и петрозаводские, и питерские студенты уважали Галину Тюнь как неординарную личность, одаренного человека, толкового преподавателя.
Ученую степень в своё время может получить всякий проявивший себя в науках человек. Но успешно окончить Восточный факультет может лишь тот, кто способен овладеть японским, китайским, малайским, индонезийским языками. Не говоря уже об английском и её великолепном родном русском.
Без такого багажа менее плодотворно прошли бы стажировки Галины в университете Малайя в Малайзии, потом в США.
«Восток – дело тонкое …» Однако нашей белокурой, сероглазой, высокообразованной землячке оно оказалось по силам. Преподавая историю стран Азии и Африки в Петрозаводском университете, Галина Тюнь одновременно была и координатором международных программ, и увлеченно изучала биографию миссионера русского происхождения Ричарда Рейша, более 30 лет работавшего в Танганьике. В связи с этим исследованием Галине удалось побывать в окрестностях Килиманджаро в Танзании … На «широкой Лимпопо, где гуляют Гиппопо ….».
Кстати, Корнею Чуковскому, придумавшему Айболита, спешащему на «Лимпопо», постигшему не менее трудный, чем любой из восточных, самый доходчивый до детского сердца и воображения фантастический язык, есть невидимое место в дальнейшем рассказе о Галине Тюнь. Речь пойдет о самой главной, самой яркой для человека поре – доме детства.
Студенты и даже друзья чаще всего видели и воспринимали Галину Тойвовну в одном, устоявшемся ракурсе. Может быть, кто-то и не разглядел или не успел понять, что ученость, ирония, требовательность сочетались в ней с простой человечностью, глубоко запрятанной ранимостью, несгибаемым чувством справедливости, и с детской непосредственностью в какие-то моменты.
Что-то очень важное высвечивается в нас, когда мы рассказываем о своем детстве. Восемнадцать лет назад такой рассказ мне довелось услышать от Галины февральским вечером в её гостеприимной квартире на Ключевой.
С её одобрения я тогда же подготовила его для публикации в одном из номеров республиканской газеты «Северный курьер» под популярной у читателей рубрикой «Старый дом» (номер «СК» за 28 февраля 1999 г.).
Галина рассказывала так, что у меня ни разу не возникло желания перебить её монолог ни единым вопросом:
— У меня было три дома детства. Причем один настоящий, на старой Кукковке, его построил мой отец. Но этот дом я не любила никогда. Не любила ещё до того, как его построили. Почему?
Когда мама сказала, мне, что они будут строить дом, я очень обрадовалась и спросила у неё: «У меня будет в нём своя комната?». И когда мама ответила «нет», я больше ни о чем не хотела слушать.
До новоселья мы вшестером жили в однокомнатной квартире, и уже натерпелись неудобств общности и кучности проживания, когда все на виду. Мне было непонятно, почему мы теперь не построим дом, в котором у всех будут комнаты или хотя бы свои уголки.
Только став взрослой, поняла, почему нельзя было построить дом, какой хотелось. Из-за бюрократических рогаток. Разрешалось только два варианта, по утвержденным типовым проектам. Сейчас это в музеях сохраняется как социальный экспонат, для истории. Скажем, «дома рабочих 19 века». Именно в таких условиях приходилось или полагалось жить небогатому рабочему люду.
В нашем новом доме, который возводился 12 месяцев и куда мы въехали в 1958 году, было три комнаты, но вся его площадь составляла не более 48 квадратных метров. Всего-то! На семью из шести человек! Но, видимо, власти не случайно так решили. Ведь эта стройка всем, кто ею занялся, получив микроскопические государственные ссуды, далась невероятным, нечеловеческим трудом.
В то время не было ни строительных материалов, ни правил их получения или приобретения. Всё умудрялись добывать. Не знаю, как отец с этим справлялся, но знаю, что на нашем переулке Рылеева ни один из мужчин, построивший свой дом, не дожил до 60 лет.
Позднее поняла, за что ещё, кроме отсутствия своей комнаты, я могла не любить этот дом. За то, что родители вогнали в него, кроме непосильных денежных трат, своё здоровье.
От этого дома в памяти у всей нашей семьи осталось два счастливых момента: красивый вид на озеро из позднее надстроенной мансарды и каштан во дворе, который цвёл каждую весну. Скорее всего, это был единственный на весь город каштан. Как он прижился на севере – загадка.
Как только стало возможно, мы обменяли построенный дом на квартиру.
Настоящим домом детства считаю как раз ту самую, тесную однокомнатную квартиру в трехквартирном доме на улице Чернышевского, в которой мы теснились до кукковского периода. Улица Чернышевского в пору моего раннего, но уже сознательного детства (с 1953-го по 1958 годы) выглядела такой же транспортно-оживленной, как и теперь, но застроенной небольшими частными домами. В одном из них и наша семья занимала небольшую площадь.
А до этого, когда мне было пять лет, мы обитали в доме тети на Ключевой. На Третьем Ключевом переулке стояли дома, которые казались мне сказочными. Они были не бревенчатые, не серые, не унылые, а кремовые, розовые и желтые. И с верандами. Небольшой посёлочек из весёленьких щитовых домиков прочно отпечатался в детской памяти и в душе.
Сразу за нашим домом начинался еловый лес, под ёлками били родники. Не зря этот район Петрозаводска называется Ключевой. На месте, о котором рассказываю, теперь проходит улица Антонова.
А дом на Чернышевского, куда мы переехали, был из серого бруса, более просторный, прочный. Совсем не сказочный, безрадостный с виду, как и улица. Там я жила с пятилетнего возраста до одиннадцатилетнего.
У дома был свой палисадник с георгинами и другими цветами, которым бабушка гордилась ещё и потому, что он украшал и улицу.
Хорошо, что родители не знали о любимом развлечении ребятишек с улицы Чернышевского: кто успеет скорее перебежать перед машиной. Нам и в голову не приходило, что будет с тем, кто не успеет перебежать… Позабавлявшись так, переходили к обычным играм: в прятки, казаки-разбойники, прыгалки…
В том доме были очень хорошие соседи, этим он и остался в памяти. Обходились без панибратской чрезмерной простоты, никто не являлся бесцеремонно на полдня друг к другу, не просил постоянно спичек, соли, луковицу, что-то другое. Но при этом чувствовались и забота, и внимание, и щедрость, и радушие. Соседка Екатерина Ивановна сшила платьице моей сестре ко дню рождения. Она же до слез умилялась, когда моя младшая сестренка принесла ей первые цветочки, мать-и-мачеху.
Вообще, понятие «соседи», как и человеческое достоинство в соседских взаимоотношениях, теперь почему-то неизвестно куда и почему исчезло и улетучилось. Люди жили невероятно трудно: длинный рабочий день, большая стирка вручную приходилась на один-единственный выходной, теснота, скромная зарплата. При этом немыслимо было не принять, не приветить людей, которые как угодно случайно вошли в дом, не угостить их тем, что имелось. При этом за столом никто не жаловался на бытовые трудности, на замотанность, на бедность. Такое считалось неприличным, особенно при госте.
В этом доме жила моя первая и самая любимая подруга Галя Кононова. Она казалась мне необыкновенно красивой, олицетворением каких-то немыслимых достоинств. Все восхищались её длинными красивыми каштановыми косами. Она ходила в бархатном пальто. Но самое главное, она ходила в детский сад, что для домашних детей было недосягаемой мечтой. Дети из детского сада казались нам как бы иной, более высокой цивилизацией. Теперь уж можно точно сформулировать. Мы не понимали, почему папа настроен против детсада, не отдает нас туда.
Потом я пошла в первый класс школы номер три на улице Чернышевского. Первую учительницу, Александру Андреевну Карпичеву, думаю, помнят с благодарностью все, кто у неё учился.
Она любила, знала, учила нас так, как, наверное, мало кого тогда учили. Годы были сталинские, но не припомню ничего сталинистского или политизированного из её уст. У меня такое ощущение, что она даже не произносила имени вождя ни разу перед нами. Как уж удавалось, не знаю. Читала она нам много, рассказывала много. Хотя в 55-м такое поведение уже, наверное, было возможно.
Александра Андреевна носила волосы узелком на затылке, всегда хорошо и аккуратно одевалась. Запомнились её красивые вышитые и вязаные воротнички, по моде тех лет. Поверх одежды она надевала ещё специальный рабочий халат, нисколько не напоминавший домашний или серую спецовку. Украшал его свежий кружевной или вышитый воротничок. В халате она не боялась испачкаться мелом, наклониться к полу.
Она любила красивый почерк. А тому, кто плохо, коряво писал, обычно говорила: «Посмотри на эти буквы, мне прямо стыдно за тебя перед ними». Одушевление обыкновенных букв, конечно, очень действовало на нас.
Праздники в нашей семье отмечались как праздники, как возможность собраться вместе большой родне, а не как красные даты.
Однажды родители как бы дали мне почувствовать эту особенность нашей специфической семьи, испытавшей все тяготы выселений российских финнов из одних мест в другие. Не хочется углубляться в эти неприятные моменты государственной политики. Моего детства они не коснулись, хотя тень их в семье всегда жила.
Так вот, на 7 ноября отмечалась 39-я годовщина Октябрьской революции. Я купила поздравительную открытку, на ней написала текст поздравления с 7 ноября своим родным. Мне было очень интересно послать открытку по почте. Счастье меня переполняло, когда моя открытка, запечатанная в конверт, брошенная в почтовый ящик, через день пришла домой вся в почтовых штемпелях, соприкоснувшись с серьёзным, официальным взрослым, загадочным, немного страшным миром. Я ждала, что скажут взрослые. Папа достал почту, увидел мою открытку – и … хотя бы что-нибудь оживленное, радостное появилось на его лице. Ничего подобного. Он почитал и сказал серьёзно: «Шесть ошибок сделала, а мне говорили, что ты хорошо учишься». Каким-то шестым чувством, чутьем, я поняла, что дело не в моих ошибках. В чем-то другом. Я сказала упавшим голосом: «Она же, понимаешь, пришла по почте!»
На что папа уже не так строго заметил: «И этой чепухой ты отнимаешь время у занятых людей?».
… Люблю пересматривать старые семейные фотографии. Среди них есть такие, что слёзы наворачиваются, то ли от умиления, то ли от душевной боли. Детству, к счастью, не дано понять, что жизнь, в сущности, мгновенна, только кажется длинной, предчувствием какой-то большой цели и своей, какой-то необыкновенной роли. Но все равно, она – жизнь, единственная, неповторимая, твоя.
***
В начале июля разговаривали с Галиной по телефону. Голос у неё был, как всегда, бодрый, шутила: не понимает, зачем её держат в больнице, ведь у неё «ничего не болит», и столько ещё ждет разных дел в университете. Говорила, что, пока болеет, о ней заботятся родные сестры: Елена живет в Петербурге, Ирья специально приехала из Болгарии. Условились с Галей: когда подлечится, снова встретимся на Староневском, посидим, как бывало, за чаем в её уютной кухне, в квартире дома на Исполкомовской… Но через две недели Галины не стало.
Ниже опубликованы заметки Галины Тюнь, написанные одна — по поводу очередного юбилея бывшего петрозаводского Дворца пионеров (теперь это Дворец творчества детей и юношества), другая — для будущей книги Валентины Хорош о коммунарском движении. Заметки, мне кажется, немало говорят о том, как, в какой атмосфере складывалась незаурядная личность нашей землячки – Галины Тойвовны Тюнь.
Галина Тюнь
Дворец моего детства
Всю мою жизнь я рассказываю, что в детстве у меня был настоящий дворец, как у принцессы… Я там была как дома, все знала и все любила. На самом деле здание старого Дворца пионеров с его колоннами, крыльцом, парадной лестницей на две стороны, балкончиками и театральным залом просто в точности соответствовало иллюстрациям сказочных дворцов.
Я пришла туда в первом классе и начала заниматься в кружке художественного слова у Александра Всеволодовича Донова. Весной педагог сказал мне, что нужно пойти к логопеду и исправить мое картавое «р»: что очень мило у маленькой девочки, читающей стихи со сцены – не годится для большой… Поход к логопеду все откладывался… а вскоре зацвели маки.
Старое здание Дворца с фасада было окружено большими клумбами, засеянными альпийскими алыми маками. Меня просто очаровали эти цветы, которых я прежде не встречала.
На той же клумбе я в первый раз заговорила с Ниной Осиповной Стадухиной, которая преподавала в кружке цветоводов. Нина Осиповна сразу же стала рассказывать мне про другие цветы, окружавшие в то время дворец, а еще про девочек, которые занимаются в кружке цветоводов, про то, какие интересные опыты они ставят, и сколько разных поделок успевают смастерить зимой, когда занимаются не цветами, а как бы сказали сейчас – флористикой. Тогда мы такого слова еще не знали, но занимались именно этим – составляли букеты из гербариев, делали искусственные цветы для одежды и букетов. И после этой встречи у меня не осталось сомнений, что дальше я буду заниматься в кружке цветоводов (логопед не потребовался, а картавлю я по сей день…).
Заниматься с Ниной Осиповной было очень интересно: она нас учила ботанике, но еще больше – просто жизни, рассказывая о своей семье, учебе в школе и в институте, обо всей своей жизни. Мне в самом деле понравились и девочки, с которыми я вместе занималась, – Надя Кочетова, Шура Ногтева, Люда Героева, Галя Нестерова. Все занятия в кружке и летом, и зимой доставляли удовольствие – многому учили, безусловно, развивали вкус, прививали интерес к природе и тому, что окружает нас дома, во дворе и в школе. В своей школе № 26, благодаря кружку цветоводов, я подружилась с преподавателем биологии (из другого класса) Марией Борисовной – с ней мы посадили вокруг нового здания школы сотни черенков многолетних флоксов и пророщенных кустиков садового шиповника, принесенных от Нины Осиповны из дворца пионеров.
Но, пожалуй, главным из впечатлений детства о дворце были не занятия, а вообще пребывание в нем – своего рода образ жизни: спектакли драматического кружка, на которые нас приглашали, выставки рисунков и фотографий, игры в пионерской комнате, праздничные вечера старшеклассников. Все это было очень далеким от скучной обыденности.
А самым ярким событием стал, конечно, автопробег нашего Дворца пионеров в Ленинград, Пушкинские горы и в Прибалтику. Нас было человек 20 детей и человек 15 студентов Педагогического института в автобусе, а еще 12 мальчиков, в отдельной машине-студебеккере с их руководителем Коцюбинским.
Поездка длилась весь июль 1962 года. Руководил всем пробегом Леонид Михайлович Мохов (а через 20 лет я преподавала на истфаке в ПетрГУ и его дочери Нине). Мы посмотрели Ленинград и Петергоф, купались на пляже в Стрельне, ночевали в квартире родственников Леонида Михайловича, приготовленной к ремонту. А на следующий день сходили в Аничков дворец на экскурсию, затем уехали в Михайловское, останавливались купаться в Чудском озере.
Особенно поразил нас Таллинн, с его совершенно для нас диковинной европейской самобытностью и чудом старого города, с узенькими и очаровательными улочками с прелестными уютными кафе…
В Риге же нас принимали во Дворце пионеров в старом городе, показали дворец, поселили в одном из спортивных залов. Экскурсии по городу были великолепны. А еще там же в кинотеатре, невиданной нами прежде современной архитектуры, посмотрели новый фильм Тарковского «Иваново детство».
Словом, вся поездка была истинным праздником, который не закончился, когда мы вернулись, так как нас пригласили рассказать об автопробеге на телевидении. Там я познакомилась с Лией Леонидовной Хорош, с другими интеллигентными профессионалами, И, пожалуй, впервые в жизни видела, как тщательно и с полной отдачей люди выполняют свою работу. Это тоже было яркое впечатление от новых людей и такой взрослой задачи – рассказать о нашей поездке и о впечатлениях…
Не прошло и недели, как мне предложили поехать в Москву с группой лучших кружковцев – в ней собрались ребята из разных мест Карелии, но из нашего дворца были еще Шура Ногтева и Олег Мазуровский. Там прошла еще одна неделя знакомства со столицей, замечательных экскурсий по музеям и пригородам.
Сейчас, вспоминая свои детские и юношеские годы, понимаю, что тот Дворец и был настоящим праздником моего детства.
Галина Тюнь
Коммунарские мемуары аутсайдера
Коммунарская дружина в 11-й школе, куда я пришла только в 9-й класс в 1964 году, как раз в тот момент зарождалась. Идею и формы работы привезла из черноморского лагеря «Орленок» старшеклассница Людмила Санаева. Не могу сказать определенно, у кого и каким образом родилась идея коммунарского движения, но в комсомольском лагере «Орленок» ее активно пропагандировали через новые формы работы в среде старшеклассников. Кризис, проявившийся в движении шестидесятников в среде интеллигенции, в школе вылился в поиски новых форм работы с подростками.
Поначалу это движение не противопоставляло себя комсомолу, но очень скоро стало превращаться в альтернативу заорганизованным и жестко подчиненным партийному контролю комсомольским комитетам. Коммунары появились небольшими группами-очагами в разных городах Советского Союза: в Свердловске, Ленинграде, Ростове-на-Дону, Воронеже. Эти группы контактировали, съезжались, устраивали всяческие состязания, но ни в какое единое движение всей страны не оформились, что, впрочем, естественно для ребят, чья организация не была спущена или спроектирована сверху. Главным местом сбора лидеров коммунарского движения и обмена мнениями, опытом и энтузиазмом был комсомольский лагерь «Орленок». Побывавшая там Люда Санаева рассказала в школе о коммунарах и их деятельности. Этим очень заинтересовались наши ребята из дворов Телецентра.
Эти дома и соседствующие с ними дома Республиканской больницы появились в конце 1950-х. На дальней рабочей окраине города, Перевалке, эти добротные кирпичные дома со всеми удобствами, заселенные образованными интеллигентными семьями, стали олицетворением другой жизни, нежели кварталы стареньких частных домиков и бараков. Понятно, что для детей такое деление стало причиной противостояния – дворы Телецентра (их так называли, хотя здесь же были дворы больницы) вынуждены были сплотиться перед угрозой мальчишек с Перевалки. Не все перевальские комплексовали, встречались и там среди частных домиков настоящие финские дома-игрушки. У Эйлы Сихвола, Анникки Хааппалайнен или у Эйлы Силланпяя были именно такие дома, как в нынешней Финляндии. Еще огромная группа училась в нашей школе «из города» — я была среди них. Мы пришли в эту школу получить тогдашние профессии медицинской сестры или библиотекаря. Люда Санаева была с Перевалки. Ей не удалось стать своей среди самых популярных лидеров коммунаров. Даже несмотря на роман (а позднее и брак) с самым блестящим и популярным Сашей Румянцевым.
В нашей 11-й школе коммунары сразу начали очень выделяться среди других старшеклассников: они носили пионерские галстуки, организовали музыку в школе на переменах (в радиорубке самые новые музыкальные записи крутили мои одноклассники Валерий Петров и Сережа Колешко), скучные и мрачноватые стены столовой украсили большими (как современные билборды) фотографиями наших школьников, с аппетитом уплетающих школьную еду… Как смогли коммунары такое сделать? Конечно, не без помощи директора школы Наума Исааковича Фридмана и шефов – Карельского Телецентра, где работали родители многих из нас, и где с большим теплом относились к школе.
Мне не нравились десятиклассники в пионерских галстуках, хотя все, что они делали, было явно во благо школе и всем нам. Но сама я вряд ли пошла бы к ним. Нас пригласили вместе с Любой Альгиной и Галей Шахновой. Мы трое уже начали выпускать рукописный школьный журнал «Мечтатель». Инициатором была Люба. Она блестяще рисовала, писала заметки и даже статьи в республиканскую молодежную газету «Комсомолец», где публиковали как рисунки, так и материалы Любы.
Там же в редакции у Любы был старший друг и наставник журналист Евгений Давыдов. Годом раньше Евгений защитил репутацию Любиной школы буквально перед всей страной. В прежней, 39-й восьмилетней школе, Люба оформляла стенную газету «Стрела» попадает в цель». Газета отличалась не только содержанием, но и великолепным художественным оформлением. Руководство школы отправило газету на Всесоюзный конкурс, проводившийся редакцией известной тогда каждому школьнику страны газеты «Пионерская правда». Когда в газете подвели итоги конкурса, то написали, что вот «не надо только просить оформлять ваши стенные газеты взрослых профессионалов, как делают в 39-й школе города Петрозаводска». Журналист молодежной республиканской газеты «Комсомолец» Евгений Давыдов разыскал юную художницу, подробно описал всю историю их стенной газеты, направил это в «Пионерскую правду». Газета не поместила ни опровержения, ни извинений. Впрочем, школе прислали письмо с решением присудить их газете 2-е место в конкурсе по всему СССР. Так Люба подружилась с Евгением Давыдовым, известным в Карелии журналистом.
Евгений Давыдов курировал и наш журнал – проводил с нами строгие, совершенно профессиональные обсуждения каждого вышедшего номера, анализируя всё: содержание, верстку, художественное и техническое оформление. Шел 1964 год, до эпохи компьютеров было еще очень далеко, пишущих машинок было мало. Работа машинисток стоила не очень дорого, но нам была недоступна. К тому же никак не вписывалась в формат нашего журнала. Его выпускали в стандартном тоненьком «Альбоме для рисования». Такие альбомы из хорошей плотной ватманской бумаги продавались за 5 копеек в любом киоске.
Наш журнал пользовался невероятной популярностью в школе. Видимо, нравился он и коммунарам. Словом, всю нашу редколлегию пригласили на коммунарский сбор – Огонек, который проводился еженедельно. Все присутствовавшие должны были высказать свое мнение о коммунарских делах минувшей недели. Мы тоже знали обо всех делах коммунаров. А кроме работы по оформлению школы и поддержанию дисциплины и позитивного настроения, коммунары на все свои дела сами зарабатывали деньги: расчищали лесные делянки, сеяли лес, убирали помещения после ремонта или вновь построенные. Среди таких, вновь открываемых, было кафе «Юность». Коммунары сделали в нем уборку, а потом Любе Альгиной доверили расписать в нем стену вестибюля, на стене Люба нарисовала логотип журнала «Юность» — лицо юной девушки с романтически развевающимися волосами и молодым листочком на конце одной пряди…
Все свои дела – успехи, сложности, неудачи — коммунары обсуждали раз в неделю, собираясь на Огоньках. На такое собрание пригласили и нас троих – редакцию журнала «Мечтатель». Надо сказать, что обсуждение шло активно, разбирали удачи и неудачи прошлой недели, пытались найти виноватых в провалах, предлагали варианты, как избежать ошибок в дальнейшем…
Люба сразу же стала предлагать включить наш журнал в аналитическую работу – намечать планы разных дел и анализировать результаты.
Мне же не хотелось быть неискренней, поэтому я начала активно критиковать всё, что, как мне казалось, того заслуживало. Но еще до критики я задавала вопросы, на которые мне не давали ответов.
Зачем вы носите пионерские галстуки? (Они еще были без голубой каймы)
Почему вы используете традиции макаренковской колонии беспризорных 20-30-х годов? Прошло столько лет и столько перемен, а нам так ценны или важны те традиции беспризорников?
В чем смысл символа «Наша цель — счастье людей!» и неожиданного на него ответа «Мы победим, иначе быть не может!»?
На эти вопросы никто не ответил, и я стала говорить о том, как много в школе коммунарских разговоров и бравады, но как отнюдь не все по-хорошему реализуется в жизни… Я говорила, а сама опасалась за свою дружбу с Любой… Простит ли она меня, ведь нас сейчас отсюда прогонят? А потерять дружу с Любой, уйти из журнала мне совсем не хотелось.
Молчание после моей речи повисло тяжелое. Встал Леня Хорош. Он не стал отвечать на мои вопросы, не стал ни распекать меня за критику, ни разъяснять, чего я не понимаю у коммунаров. Он сказал: «Вот такие люди нам и нужны. Открытые, честные, добросовестные и творческие». Неожиданно для меня ему бурно зааплодировали. Это были аплодисменты нашего приема в коммунары.
Люба поступила в Московскую художественную школу через год, и уехала в Москву. Наш журнал на этом закончился своим 14-м номером. Я после окончания школы поступила на Восточный факультет Ленинградского университета и с головой окунулась в такую экзотику, которая не оставляла места для коммунарских увлечений.
Но я знала, что журналист Евгений Давыдов активно развивал это направление в Петрозаводске.
Я многие годы продолжала дружить с Любой Альгиной, Анникки Хааппалайнен, с Галей Канн, Таней Букановой, Инной Ганул и с Валерием Петровым: для всех нас коммунары – это юность.
Анникки нашла среди коммунаров свою любовь и судьбу – они поженились с Сашей Захаровым буквально «в выпускном платье», у них появилось двое детей. А профессионально она стала замечательным переводчиком с финского и редактором. Галя Канн помогла мне выбрать профессию: это она подсказала мне, что в том же здании, где Филологический факультет ЛГУ, есть еще Восточный. Это было за год до моего окончания школы.
С Таней Букановой мы подружились ближе уже взрослыми после окончания университета, когда стали соседями на Ключевой. Это удивительно глубокий и интеллигентный человек.
С Инной Ганул наши связи сохраняются и сегодня – это удивительной энергии и творческих инициатив женщина. Ее муж Виктор Гоккоев был талантливым инженером-строителем. Они воспитали троих замечательных сыновей Так сложилось, что на свадьбе среднего – Романа с его невестой Ольгой – я была свидетелем. Семья Инны просто искрится творческими идеями, в которых сама Инна тоже всегда активная участница.
Леня Хорош привез в Петрозаводск свою изумительную невесту, а потом жену и мать их двоих детей – Валентину. Валечка не просто влилась в семью Лени, она стала ревностной хранительницей уклада и традиций интеллигентной семьи Хорошей. Это семейство заслуживает отдельного рассказа.
Разумеется, звездой и душой нашего этапа коммунаров, который я упорно считаю для себя предтечами клуба «Товарищ», был Саша Румянцев. Это был популярный и исключительно одаренный ведущий на телевидении, и по сей день замечательно многогранный человек: охотник, рыбак, эколог, журналист, активный помощник в детском доме, отец и дедушка.
Жизнь помогла мне ответить на мои вопросы той поры. Традиции макаренковской коммуны имеют и сегодня важное значение, возможно, даже еще большее, чем во времена нашей юности, для воспитания подростков, обучения их жить не только дома, но в обществе, то есть для их социализации. Без этого невозможно вырастить и воспитать гражданина, а тем более достойного и порядочного человека. Это во все времена было известно и освоено всеми цивилизованными сообществами, где активно действуют и сегодня молодежные лагеря, скаутские движения и т.п.
Некоторая поверхностность тех лет и новых форм работы – много шумных и крикливых лозунгов, глуповатых речевок – были совершенно непривычными и какими-то просторечными, приниженными, в сравнении с официальным стилем. В те годы мы еще не знали того, что сегодня называем пиаром. Это специально созданная на сознательно упрощенном уровне совместная творческая работа, что привлекает людей своей доступностью, яркостью, некоторым юмором и готовностью вовлечь в свой круг каждого, а это в самом общем и первоначальном смысле представляет путь демократизации общественной жизни.
Поэтому теперь я охотно содействую сегодняшним энтузиастам возрождения коммунарского движения.
Публикацию подготовила Валентина Акуленко
