Яна Жемойтелите продолжает свои экскурсии по непарадному Петрозаводску и познакомилась с переулком Гончарова и улицей Островского.
«Время в переулке Гончарова застыло лет пятьдесят назад, пройдет еще четверть, а то и полвека, и все равно ничего не изменится».
Классикам русской литературы в нашем городе за редким исключением не повезло. Добрую их часть стыдливо задвинули на окраины, уступив место в центре деятелям коммунистического движения. Вот и переулок Гончарова вьется себе по сонной Перевалке, стыкуясь в самой глубине с улицей Крылова. Ни тебе обильной на плоды и живность Обломовки, ни ярких впечатлений – унылая скука, впрочем, вполне согласующаяся с глубокой депрессией русского реализма. Ведь основным пафосом художественного метода, каковой зародился в 1840-х годах в рамках натуральной школы, было изображение реальности такой, какова она есть, без обычных условностей искусства – занимательности, увлекательной интриги, жесткого распределения ролей героев, ярких описаний. Реализм изображал мир тусклым, неинтересным, таким видит его человек, находящийся в депрессии. Примерно таким же мир был у передвижников.
Что-то подобное представляет собой наш переулок Гончарова. Правда, на стыке с улицей Крылова обнаруживается кафе «Барин», но непонятно, кого конкретно устроители имели в виду: оба писателя любили вкусно поесть. И для населения Обломовки как раз характерна оральная фиксация: об обеде герои совещались коллективно, и каждый предлагал свое блюдо, включая подливки и соусы. Какая птица выращивалась в Обломовке! Индейки и цыплята откармливались к праздникам, гуси подвешивались в мешках за несколько дней до торжества, чтобы они успели заплыть жиром. Какие напитки варились, какие пироги пеклись в Обломовке!
Ну и где, скажите на милость, все это в переулке Гончарова? Вот так направляешься туда и представляешь себе кафе «Обломов», в котором посетители могли бы при желании есть лежа, как древние греки, и вообще всячески сибаритствовать. Тем более что обстановка в доме Обломова описана более чем подробно:
«Там стояло бюро красного дерева, два дивана, обитые шелковою материею, красивые ширмы с вышитыми небывалыми в природе птицами и плодами. Были там шелковые занавесы, ковры, несколько картин, бронза, фарфор и множество красивых мелочей».
И даже некоторую нерасторопность уборщиц и официантов кафе «Обломов» можно было бы списать на исторический колорит:
«По стенам, около картин, лепилась в виде фестонов паутина, напитанная пылью; зеркала, вместо того чтоб отражать предметы, могли бы служить скорее скрижалями для записывания на них по пыли каких-нибудь заметок на память. Ковры были в пятнах. На диване лежало забытое полотенце; на столе редкое утро не стояла не убранная от вчерашнего ужина тарелка с солонкой и с обглоданной косточкой да не валялись хлебные крошки».
Но – в реале из строений на Гончарова исключительно гаражи и хозяйственные помещения, причем далеко не лучшего образца, в основном в состоянии разрухи. Вероятно, все это в совокупности призвано символизировать, что самый тяжелый грех русского человека проявляется в том и тогда, когда он под влиянием новых веяний начинает поиск разумного в отрыве от здоровых традиций и родной почвы. Это тема третьего романа Гончарова «Обрыв», и этот обрыв исторического развития ощущается буквально на местности… Вряд ли, конечно, деятели городской администрации столь серьезно углублялись в творчество Гончарова, давая названиям улицам Перевалки, но – как назовешь, так и поплывет.
Итак, герой Гончарова Илья Ильич Обломов с точки зрения современной науки страдал клинической депрессией. Ленивый барин Обломов весь день проводил в постели, так и не решаясь заняться каким-либо делом. Он не поднялся даже чтобы поздороваться с пришедшими к нему Волковым, Судьбинским и Пенкиным, а затем Алексеевым и Тарантьевым. Завершает первую часть романа «Сон Обломова», который никак не влияет на развитие сюжета, однако раскрывает задумку автора:
«Как одна изба попала на обрыв оврага, так и висит там с незапамятных времен, стоя одной половиной на воздухе и подпираясь тремя жердями. Три-четыре поколения тихо и счастливо прожили в ней.
Кажется, курице страшно бы войти в нее, а там живет с женой Онисим Суслов, мужчина солидный, который не уставится во весь рост в своем жилище. Не всякий и сумеет войти в избу к Онисиму; разве только что посетитель упросит ее стать к лесу задом, а к нему передом.
(…)
Тихо и сонно все в деревне: безмолвные избы отворены настежь; не видно ни души; одни мухи тучами летают и жужжат в духоте…»
Подобный сон, естественно, в принципе никому не может присниться. В романе он только указывает на необратимость времени, смен времен года и этапов жизни, на конечность не только человека и деревни, но и целого рода с его традициями, когда старое уходит и обязательно появляется что-то новое… Или все-таки не появляется. Потому что – по ощущениям на местности – время в переулке Гончарова застыло лет пятьдесят назад, пройдет еще четверть, а то и полвека, и все равно ничего не изменится. Да и зачем? Высокое начальство в переулке Гончарова не бывает, отчитываться не перед кем, значит, можно пустить дело на самотек, авось и так сойдет.
Во времена Гончарова, впрочем, как и задолго до него, модно было писать циклы «Времена года» в разных видах искусства. Некогда «Времена года» Чайковского звучали в качестве заставки к прогнозу погоды в программе «Время», и мы помним прозрачный, грустный их оттенок. «Времена года» Чайковского столь же депрессивны, как и роман Гончарова, июнь мало чем отличается от октября. Оба автора жили в Петербурге, городе совершенно очевидно депрессивном.
В свое время петербургская хандра и его сырой промозглый воздух погубили Гоголя, страдал депрессией и сам Иван Александрович Гончаров. Что-то подобное весеннему всплеску радости и полноты жизни случилось с ним, когда настигла его любовь к Елизавете Толстой, он адресовал ей целых тридцать два письма, велев по прочтении сжечь, а она не сожгла, и только благодаря ее непослушанию нам теперь известна история несчастной любви Ивана Гончарова. Елизавета Толстая отвергла Гончарова и вышла замуж за Мусина-Пушкина, однако именно она послужила прообразом Ольги Ильинской в романе «Обломов». И точно так же, как и самому Гончарову, Обломову не хватило запала, драйва, как сейчас говорят, чтобы довести дело до свадьбы. Расставание возлюбленных в романе представляет собой конец «лета», подчеркнутый снегопадом, в который попадает Обломов вместе с новым погружением в глубокий зимний сон и депрессию.
Время в романе энтропийно, то есть это время распада и угасания. Обломовская всеобщая энтропия ощущается буквально кожей у нас в переулке Гончарова, и не только там.
Обломову в начале романа всего 32 года, а он уже ничего не хочет. Впрочем, люди тогда старели раньше, быть старым вообще было модно. Сейчас у нас вроде бы культ молодости, но вот так смотришь – человеку стукнуло всего сорок пять, а ему уже ничего и не надо, только б на диване поваляться и пива выпить. О тех, кому за пятьдесят, я даже не говорю. И в чем тут дело, в преемственности ли русских типов или в самом климате… Нет, в самом деле. Вот так забуришься в сердце зимы на Перевалку, пройдешься по переулку Гончарова, обломаешь каблуки, продрогнешь до костей на влажном пронизывающем ветру и проникнешься убеждением, что в таком климате и в таком пейзаже революция неизбежна. И это при всей природности местного бытия.
Есть у нас в русской литературе и второй лежачий герой, причем полный антипод Обломова. Улица его имени находится на той же Перевалке. Я имею в виду Николая Островского, хотя ни на одной карте инициалы не уточняются. Но, судя по революционному окружению на местности, это именно Николай, а не Александр Островский. В данном случае прикованы к постели были в конце жизни и автор, и его герой Павка Корчагин.
Не так давно они буквально спасли мою деловую репутацию. Дело обстояло так, что наша библиотечная кафедра шефствует над 21-м интернатом, в котором обучаются дети с нарушением опорно-двигательной системы. И вот однажды мне поручили провести в этом интернате занятие на тему «Столетие ВЛКСМ». Тема, что ни говори, занимательная для опорников, тем более что в интернате есть еще и дети с ЗПР. И вот, будучи человеком ответственным, несколько дней я напряженно размышляла над тем, что же делать (тот самый вопрос русской интеллигенции), пока мне в голову не стукнуло: а расскажу-ка я им про Николая Островского! Я нашла в сети очень доходчиво сделанный диафильм, выпущенный еще в 50-х годах прошлого века, скачала отрывки из фильма с Конкиным, именно где он поет «Там вдали, за рекой» и, воодушевленная, поехала в 21-й интернат.
«Как закалялась сталь» дети, естественно, не читали. Более того: ничего не слышали о Николае Островском даже молодые педагоги. Только одна пожилая учительница, когда зазвучала та самая песня, начала подпевать, а ее молодые коллеги в потрясении молчали. Потом спрашивали наперебой: да как же слепой и парализованный Островский смог написать роман? В общем, это получилось скорее занятие для учителей. Но и дети по крайней мере меня слушали, один мальчик очень даже внимательно, и если рассказ о судьбе Островского затронул хоть одного ребенка, значит, я съездила в интернат не зря.
Про Островского много ходило слухов после крушения советской власти. Что, мол, за него работал коллектив авторов и что не мог малообразованный паренек из украинского села написать роман. Вообще умение сочинять с образованием связано мало. Есть люди, которые сами по себе хорошо поют, а есть и такие, которые сами по себе пишут, их специально никто не учит. Впрочем, последние – люди начитанные, умение строить сюжет у них в подкорке. Тем более если есть о чем писать, тогда им почти не приходится ничего выдумывать. А Николай Островский с детства читал много, это общеизвестно. Потом, обнаружив в трехтомном издании его письма к девушке, я убедилась, что он именно умел излагать свои мысли и чувства. Написано многословно, но доходчиво. Сейчас еще не каждый студент филфака так напишет.
Уже в 23 года Николай Островский потерял способность ходить вследствие полиартирита и болезни Бехтерева. Первую рукопись его романа издательство отвергло по причине «нереальности персонажей», однако Островский добился повторной рецензии, на этот раз редакторы много чего поправили и дописали. Правили и потом, в последующих редакциях. Но на пользу ли тексту?
Вот отрывок из первой редакции романа.
«Голубым обжигающим зноем залиты тихие, сонливые улички и домишки городка. Лишь в частных садах – палисадниках, лениво прилегавших между улицей и усадьбой, было не так душно, и все обитатели, выгнанные жарой из душных комнат, расположились здесь, прямо под сливами, яблонями и вишнями на прохладной траве, прячась под их спасительную тень, куда не могли проникнуть сжигающие лучи солнца, которое решило всех обитателей городка в этот день довести до полного изнеможения…»
Это о том, как в Шепетовку пришло известие о февральской революции. Летом 1917-го. Впрочем, это в традиции. Мой муж Виталий Наконечный вырос на Украине в Староконстантинове, по соседству с Шепетовкой, так вот там до сих пор все именно так и есть. Сонливые улочки и домишки. Изнуряющий летний зной, от которого можно укрыться только в сени деревьев. Буквально вчера Виталий разговаривал со своими украинскими родственниками, и они с удивлением узнали, что по Крымскому мосту теперь ходит поезд. Да и до самого моста там нет никакого дела. Главное – вырастить за лето урожай и сделать на зиму заготовки, тогда можно продержаться. Жизнь остановилась сто лет назад и зависит не от порядка в государстве, а от природных условий, смены времен года, засухи или дождливого лета…
Но вот таких ветхих хибар, как у нас на улице Островского, на Украине точно нет. Нигде, даже в самом глухом захолустье.
Вот уж действительно: и курице страшно войти, а люди в них как-то до сих пор живут, и даже считается, что прописаны они в столице северной республики. Со всех сторон хибары подпирают небоскребы, выросшие на освободившейся территории, но все равно не покидает ощущение большой деревни. Почему? Да из-за кривых деревенских улочек, рельеф которых никто и не собирается ровнять, так и обрастают они новостройкам, извиваясь в глубь Перевалки. И сельское хозяйство до сих пор живо, и в палисадниках кусты сирени, а сам домик непременно охраняет лохматый деревенский пес, и возникает понимание, что ничего и не может измениться в ближайшие сто лет, потому что таков уж у нас порядок…
Очевидно, что Николай Островский изначально принадлежал той же породе природных людей, соизмеряя жизнь с временами года.
Но как же его отредактировали?
Во втором варианте вместо приведенного отрывка возникает следующее:
«С той поры, когда избитого Корчагина вышвырнули с работы в буфете, много воды утекло. Забурлил, зашевелился в демонстрациях маленький городок, когда с запорошенными вьюгой поездами вихрем ворвалась весть, ошеломляющая: «Царя скинули». В городке первое время не хотели верить этому: когда же из приползшего в пургу поезда на перрон выкатились два киевские студента с винтовками поверх шинели с отрядом революционных солдат с красными повязками на рукавах и сразу же арестовали станционного жандарма, а также старого полковника, начальника гарнизона, засунули под арест, тогда поверили, и к полудню по снежным улицам потянулись тысячи людей, идущих к площади».
В первоначальном тексте Островского революция пришла в Шепетовку жарким летом, во втором ранней весной. Что касается природных описаний, от которых редакция избавила текст, – вместо простого рассказа о мальчиках в саду появились сплошные штампы. Павка служит в буфете дежурным у титана, потом его увольняют, и – «много воды утекло». Потом та же вода бурлит: «Забурлило, потекло…» Внедряются в текст языковые клише: ошеломляющая весть и т.д.
Буфет на улице Островского, кстати, тоже имеется. И я так предполагаю, что в дореволюционной Шепетовке он выглядел малость поприличнее. Иначе какой бы пан постучался в эдакое заведение?
Однако вернемся к рукописи. В окончательном варианте от исторического описания остались рожки да ножки:
«В маленький городок вихрем ворвалась ошеломляющая весть: «Царя скинули!» В городке не хотели верить. С пришедшего в пургу поезда на перрон выкатились два студента с винтовками поверх шинели и отряд революционных солдат с красными повязками на рукавах».
И все! Запорошенные пургой поезда превратились в приползший в пургу поезд и т.д. Сокращения Островскому объяснили так, что в стране нехватка бумаги. Но меня волнует отнюдь не нехватка бумаги и даже не зверские редакторские сокращения, а сама эта фигура, преодолевшая силу земного притяжения.
Для героя Николая Островского вечные этические нормы остались священны, несмотря на то, что в 14 лет от отказался от веры. Павка Корчагин переживает те самые мечты и порывы, которые свойственны христианину, и его дух побеждает бренную плоть. Хотя с точки зрения современной психиатрии Корчагина можно назвать альтруистическим невротиком-мазохистом. Ему свойственны импульсивность и увлеченность идеей до исступления. По сути Павка Корчагин совершает настоящее человеческое жертвоприношение – он жертвует революции собственное тело. Как и Николай Островский.
В российской критике последних лет наших лежачих героев принято сравнивать не в пользу Корчагина. Обломов де, по крайней мере, никого не убил. Так и случая не было, господа. Начнись в Обломовке восстание, кто знает, может, Обломов бы и поднялся со своего дивана. И вообще, может ли кто-то сказать заранее, как бы он повел себя в ситуации гражданской войны? Война – именно такая ситуация, когда молодые и красивые люди убивают других молодых и красивых. И кто прав, кто виноват?
Вообще, есть такие уголки на улице Островского, где кажется, что война только что закончилась и ее последствия только еще в стадии ликвидации. А так, собственно, оно и есть. Разруха и безобразия до сих пор списываются на урон, нанесенный войной нашему коллективному общежитию. А все попытки хоть как-то организовать становящийся хаос сводятся к возведению заборов – везде, где только возможно.
Если рассматривать заборы, устроенные вдоль улицы Чапаева с ответвлением на близлежащие улочки как форму общественного сознания, то аллегория прозрачна. Власти выказывают рвение в упорядочении народного броуновского движения. Чтобы все ходили по струночке, не смея ни на шаг отступить от генеральной линии партии. Шаг влево, шаг вправо – металлическое ограждение. Хорошо хоть током не бьет. Порядок, доведенный до исступления.
Но что же получается в результате? Ржавые покореженные перекладины, которые никого не спасают от ДТП, а только мешают движению и создают совсем уж апокалиптический эффект, потому что сама мысль в этих лабиринтах заходит в тупик: зачем и почему.
Нет, действительно: зачем все это было? Корчагин, мечты о народном счастье?..
Николай Островский умер в возрасте 32 лет в 1936 году. Измученный телом, он, кажется, был самым счастливым советским писателем. И умер вовремя, не стоило ему жить дальше.
Фото Яны Жемойтелите
