Меня угораздило безнадёжно влюбиться в одноклассницу Свету в конце третьей четверти одиннадцатого класса – то есть в самое неподходящее время…
Что знает о весне городской житель, погружённый в свои заботы настолько, что не сразу вспомнишь, какое там за окном время года? Что вообще может сказать о весне такой напрочь лишённый чувства прекрасного человек, как я?
Ведь я не из тех, кто способен часами любоваться красивым пейзажем – реальным или изображённым на картине. С живописью у меня вообще отношения не складывались даже в те времена, когда зрение позволяло воспринимать это искусство почти наравне с другими зрителями. Если же вглядываться в одну картину слишком долго, то почему-то быстро начинаешь думать не о том, что тебе показывают, а о том, что осталось за кадром.
Ведь художник, рисовавший, допустим, засыпанную снегом лесную чащу, наверняка время от времени возвращался из леса в город, где с кем-то общался, что-то ел, кого-то любил, что-то видел во сне. И на календаре был какой-то очередной год, когда в мире не было покоя и который не имел ничего общего с этим первозданным покоем. То есть картина, пусть и написанная гением – всего лишь одно мгновение жизни, которая гораздо шире, сложнее, интереснее. Куда можно унестись мыслями, глядя на подобный заснеженный лес, вообще представить невозможно.
В детстве это чаще всего удавалось в третьей четверти на уроках физкультуры, когда по накатанной скользкой лыжне мы лихо обгоняли солдат из близлежащей воинской части, как всегда спешащих на стрельбище, как всегда неуклюже стоящих на лыжах и знающих по-русски только пару матерных слов. Поздний рассвет подкрашивал розовым цветом покрытые инеем ветви, всё вокруг было неподвижно, обманчиво, недружелюбно. Только раздающаяся где-то вдалеке и разносимая по опушке гулким эхом нервная дробь дятла могла напомнить о том, что на этой планете ещё есть жизнь. Вонзив покрепче палки в цепочку мелких птичьих следов, я съезжал с горы, разгоняясь на поворотах и размышляя о том, что самые скучные места на свете – те, где ещё не ступала нога человека. Мне, как представителю современной цивилизации, в подобных случаях почему-то никогда не удавалось быть сейчас и здесь.
И весна для меня – это прежде всего полутона, смутные ощущения, звуки, предчувствия – и только потом уже всё остальное. А из ощущений самое сильное – чувство стремительного, хаотичного движения, очень, наверное, похожего на то, что царило во Вселенной в первые секунды после Большого Взрыва. Так было в шесть лет, когда, стоя на берегу Западной Двины в маленьком городке Велиже, я наблюдал, как ещё совсем недавно казавшееся монолитным ледяное поле с треском разрывали чёрные полыньи. В последующие дни река резко раздалась вширь, подойдя почти вплотную к заборам садов и огородов, подтапливая близлежащие улицы. Толпы самых причудливых по форме льдин и ледышек, толкаясь, кувыркаясь, обгоняя друг друга, отправились в своё последнее путешествие. На ледяных обломках и на поверхности тёмных волн играло нестерпимо яркое солнечное золото. И уже непонятно было – то ли река течёт мимо меня, то ли город отчалил от берегов и поплыл навстречу неизвестному будущему.
В школьные годы предчувствие весны ощущалось ещё тоньше и одновременно острее. Просто однажды в восьмом часу утра, лениво позёвывая, ты вылезаешь из забитого до отказа невыспавшимся людом оранжевого «Икаруса», свернёшь в тёмный переулок, в конце которого светятся окна школы и вдруг остановишься, начнёшь оглядываться по сторонам. Откуда-то придёт тревожное и радостное понимание, что только что в мире что-то изменилось. Вроде бы впереди всё та же тропинка, которой ты ходишь шестой год подряд в одно и то же время, над головой всё та же луна, заблудившаяся в кронах деревьев, те же тускловатые, качающиеся от ветра фонари. Но над крышами, над заснеженным городом уже стоит гул, похожий на протяжный вздох облегчения. Всю зиму даже уличный шум смягчался, гас, замерзал на лету – а тут вдруг вырвался на волю, смешиваясь с шёпотом ветра, с криками на удивление сегодня бодрых ворон и музыкой из окон. И странная мысль шевельнётся где-то под шапкой: вот наступает ещё один день, который ещё неизвестно что принесёт – а, скорее всего, не принесёт ничего особенного, но останется в памяти только этим светлым моментом – первым аккордом ещё на самом деле очень далёкого весеннего пробуждения природы.
А потом ты будешь замечать, как с каждым утром всё бледнее сумерки и начнёшь соревноваться с солнцем: вчера первые его лучи догнали тебя на ступеньках школьного крыльца, какое-то время спустя встретят на автобусной остановке и наконец начнут будить на час раньше привычного времени. Гордый стройный снеговик около соседней школы будет постепенно оседать и расползаться, и под ногами уже не скрипит, а хлюпает – как, впрочем, и в носу тоже. Март – самое лучшее время для того, чтобы заболеть и сократить на недельку-другую каторжную, кажущуюся бесконечной третью четверть. В первый же день после весенних каникул школьный двор уже напоминает большое озеро, отражающее чистое синее небо.
Если подумать, то для школьника весна хороша не сама по себе, а тем, что за ней обязательно последует лето и три месяца полного безделья. Только по этой причине, может быть, самым любимым месяцем для меня на всю жизнь станет май, очень похожий на лето, но всё-таки ещё оставляющий какое-то время на раздумья, на построение планов, которые, конечно же, не сбудутся и на сотую долю, на сладкое предвкушение свободы, которое всегда приятнее самой свободы. А может быть, дело в том, что нам, северным жителям, всегда немного не хватает тепла и света, и что нет прекраснее цвета ранней, нежной майской листвы?
Весной даже шум в школьных коридорах становиться не таким, как раньше. Беспечные компании старшеклассников на переменах оккупировали во дворе все лавочки и подоконники, голосили магнитофоны, звенели гитары, взгляды мечтательно устремлялись куда-то вдаль:
Опять, я вижу, хмуришь брови.
Осадком — слов ненужных груды.
А между нами ревность бродит,
Порою мы друг с другом грубы.
А где-то полыхают сосны,
Сгорая на кострах рассвета.
Твои вопросы так несносны, —
Зачем нам говорить про это?
На заборах и кирпичных стенах появляются новые надписи мелом, типа: «Дима+Наташа=ЛИД» (в смысле – Любовь И Дружба!) После уроков на заднем дворе прогуливаются парочки, а среди курящих за углом и постоянно воровато оглядывающихся по сторонам парней кто-нибудь обязательно рассказывает, напустив на себя побольше взрослости и таинственности: «Я тут с такой бабой закрутил!.. Не знаю, чем это закончится, но это что-то с чем-то!..»
На самом деле в 80-х годах ХХ века в интернате для слепых и слабовидящих всё предельно просто и целомудренно. Максимум, что могли себе позволить шестиклашки, – это поцелуй через платочек. Любовные истории происходят у всех на виду и обсуждаются как в газетной светской хронике – кто кому предложил дружбу, кто с кем ходит, кто кого и куда именно послал. Большинство романов непродолжительны и быстро забываются, но двое из нашего класса, Коля и Валя, ходили-ходили, да и ушли так далеко, что уже больше двадцати лет женаты и имеют двоих детей.
А один пацан так загулял, что о его местонахождении долгое время вообще не догадывались ни учителя, ни одноклассники. Каждое утро Игорь на глазах у своей престарелой матери – а вернее бабушки, отобравшей его ещё во младенчестве у вконец опустившихся родителей-алкоголиков, собирал портфель и садился на автобус. Затем, проехав две остановки, выходил и отправлялся по своим делам. Бывает ли он на самом деле в школе, бывшая энкавэдэшница, даже на фотографиях из времён военной юности потрясавшая прежде всего колючим, пронизывающим насквозь взглядом, почему-то не особенно интересовалась, школьному же врачу время от времени предъявлялись справки о долгой и продолжительной болезни с тщательно подправленными датами. Но на каждого Штирлица всегда находится свой Мюллер. Исправления оказались слишком грубыми, чтобы не спалиться, дело закончилось скандалом и хитрецу дали возможность доучиться до конца восьмого класса только потому, что других претензий не имели. Как позднее выяснилось, Игорь затусовался с местными геями, хоть и находившимися на нелегальном положении, но имевшими постоянное место дислокации и даже неформального лидера в лице одной яркой театральной звезды. В последние недели перед выпускным его к остановке, уже не шифруясь, провожал бойфренд, успевший отмотать срок по знаменитой 121-й, и прощания были демонстративно долгими. Нормальным вроде отличником был, успехом у девчонок пользовался, в школьных постановках примерных комсомольцев играл, сам актёром мечтал сделаться, а кончил плохо. Во взрослой жизни не смог получить ни образования, ни профессии и однажды на излёте зимы найдётся с петлёй на шее, провисевшим как минимум три дня на чердаке какого-то заброшенного дома. Вот так весна, подобно хакеру, взламывает человеческие сердца и запускает такие вирусы, против которых ещё не придумано противоядия!
Меня же угораздило безнадёжно влюбиться в одноклассницу Свету в конце третьей четверти одиннадцатого класса – то есть в самое неподходящее время. Или это не было настоящей любовью? Всё-таки интернат – среда замкнутая, все у всех на виду, выбирать особенно не из кого. Но чистых светлых чувств очень хочется в пору, когда тебя колбасит так, что лезут прыщи и даже на контрольной по алгебре думаешь о чём угодно, кроме алгебры. Вот и останавливаешь взгляд на той, что меньше других курит и ругается матом – чтобы страдать на расстоянии и одновременно радоваться, что имеешь возможность находиться где-то неподалёку. Впервые в жизни не ждать со страхом конца коротеньких весенних каникул, а с тоской замечать, что тянутся они слишком долго. Делать непроницаемо-безразличный вид, когда её пытается лапать комсорг, лапавший вообще всех попавших под руку девчонок на правах самопровозглашённого альфа-самца. Убеждать себя, что ещё совсем немного – и начнётся совсем другая жизнь с новыми знакомствами, встречами, заботами. И в то же время задыхаться от одиночества тогда, когда все вокруг гуляют парами, пытаться уловить хотя бы в одной случайной реплике намёк на то, что ты можешь быть ей интересен. Прогуливаясь после выпускного вечера по тёмному городу, я на какое-то время окажусь рядом с ней, буду болтать о всяческой ерунде и потом долго-долго именно эти минуты вспоминать с ностальгией. На прощание подарю ей толстую общую тетрадь – самиздатовское собрание своих избранных произведений, которое составлял и оформлял в течение трёх недель, не забыв как бы для прикола на титульном листе вместо выходных данных разместить свой почтовый адрес.
Переписка будет долгой и временами вгоняющей в глубокую депрессию. Довольно скоро мне придётся смириться с мыслью, что мы должны остаться всего лишь друзьями, но это будет уже осенью и в совсем другой жизни. А в последней школьной весне всё-таки есть что-то щемящее, невыразимое словами. Ведь как бы ни сияло за окном весёлое солнышко, превращая в мелкие лужицы выпавший в ночь под Первомай снег, ни душа, ни ум не могут смириться с тем, что через несколько месяцев ты уже не услышишь этих звонков, не сядешь за эту парту, не будешь пытаться за несколько секунд до того, как тебя позовут к доске, придумывать убедительное оправдание невыполненному домашнему заданию… Всё в последний раз – а что дальше-то?
Весна студенческая всем хороша, кроме тревожного предчувствия неумолимо приближающейся летней сессии. На третьем курсе это уже не очень страшно, а на первом порой кажется, что ближайшего лета не переживёшь.
Не так давно, перелистывая случайно подвернувшиеся мне под руку старые тетради со стихами, я наткнулся на небольшой набросок, сделанный и тут же забытый когда-то на первом курсе филфака ПетрГУ:
День апреля проносится мимо,
и уже ощутимо вполне,
как учебный процесс обратимый
застревает в раскрытом окне…
Это стихотворение уже никогда не будет дописано. Ведь уже не вернуть того мироощущения, о котором поэт совсем из другого поколения однажды скажет: «…когда весна души опережает простую календарную весну…»! Уже никогда не выйти на залитое солнечным светом университетское крыльцо, сжимая в кармане зачётку с только что полученной не самой худшей оценкой по не самому любимому предмету. (Бессонная ночь над учебниками не пропала-таки даром!) Не вздохнуть облегчённо, не услышать, как тебя со всех сторон обступает весёлый шум только что проснувшегося города и не ощутить каждой клеточкой души, что тебе всего девятнадцать и впереди у тебя – большая и, несомненно, счастливая жизнь! А ещё тебя ждёт полный впечатлений день. Дома на письменном столе лежит недописанное письмо к той далёкой и недоступной, которой ты будешь назло всему пожизненно предан как Дон Кихот Дульсинее. А вечером будет очередное собрание литературного объединения, на котором ты станешь, затаив дыхание, слушать таких же, как ты – неизвестных, непризнанных, не успевших пока ещё напечатать не то что по несколько книг, но и вообще ни единой строчки. Слушать и прикасаться к истокам поэтического искусства! И как только могло всё это уместиться в одном дне? Как всё это в одной душе-то умещалось?!..
Почему-то именно в юности человек чувствует себя настолько уверенно, будто уже всё узнал, перепробовал и понял в этой жизни. Смешно сейчас вспоминать, как тогда, на первом курсе, чтение перед однокурсниками доклад о творчестве поэта Олега Чухонцева, я начал фразой: «Чухонцев начал писать стихи достаточно поздно – в девятнадцать лет…». Возникшее при этом весёлое оживление в аудитории так и осталось мне непонятным. Ведь все, кто хоть на год старше, казались конченными людьми, которым уже не узнать никогда, как легко думается, чувствуется, пишется в первую в твоей жизни студенческую весну.
А может, я был тогда прав? Недаром же, проходя по коридору и видя, как у дверей какой-то аудитории кучкуются нынешние первокурсники, судорожно листающие конспекты перед очередным зачётом, я испытываю какую-то смутную тоску по непростым, но всё-таки светлым временам, увы, уже невозвратимым. Я готов видеть поэтов в каждом из новых студентов. А в каждой своей новой строчке готов слышать отзвуки недосказанного в юности…
В одну из таких весён я узнаю, что Света вышла замуж и буду несколько недель бродить как лунатик, ничего вокруг не видя и чувствуя, как сердце превращается в готовую взорваться в любую минуту мину. Интернатское прошлое научило меня скрывать мысли и чувства от окружающих, но, видимо, что-то не то было написано на моём лице, раз одна строгая преподавательница однажды, прежде чем начать лекцию, посоветовала мне в порядке замечания «взять себя в руки». Увы, это прошло не сразу, а только несколько лет спустя – когда так же в мае совсем другая напишет мне: «Я больше не могу без тебя!».
Но до этого ещё должна была придти последняя студенческая весна. Я ещё находился в такой глубокой депрессии, что не пошёл праздновать выпуск вместе с однокурсниками, а в компании собратьев по перу, праздновавших выход новой книги руководителя литобъединения, напротив, впервые в жизни по-настоящему напился и бормотал весь вечер: «Ненавижу эту сволочную власть и их чёртову религию! Недавно читал в «Молодой гвардии», что все христиане – гомики и масоны!..». Так я узнал, что в отсутствии любви в человеке рано или поздно проснётся фашист.
И всё же то время запомнится прежде всего совсем другим. Уже были сданы все госэкзамены, написанная раньше всех мыслимых сроков дипломная работа вручена научному руководителю и оставалось только валяться на диване с книжками Пелевина и Лимонова, ждать защиты и прикидывать, где бы найти подходящую работу. Неопределённость ближайшего будущего немного тревожила. А между тем намечался ещё и переезд на новую квартиру. Все вещи, годами занимавшие раз и навсегда указанное им место, вдруг пришли в движение, оказались аккуратно упакованными и надолго недоступными. И такой милый сердцу гул влетал через открытую форточку в мою полупустую комнату и превращался в лёгкое, но непривычное здесь эхо. Я не помню, насколько поздно освободилось ото льда Онежское озеро, но хаос, окружавший меня, был покруче ледохода. Гармония и ожидание чего-то светлого улавливались разве что в звучавшем отовсюду хите сезона от Алёны Свиридовой: «Просто кончилась зима, кончилась зима-а-а…».
Двадцать лет прошло – а в глаза мне всё ещё бьёт скорее тогдашнее, чем сегодняшнее солнце!..
Наверное, всё-таки молодость – это когда ты стоишь на берегу большой реки и с восхищением наблюдаешь за мартовским ледоходом, мечтая поскорей уплыть куда-нибудь в дальние страны из своей богом забытой глубинки, а зрелость – это когда ты плывёшь льдинкой по течению, не выбирая пути, тая и заранее зная, что в конце пути не будет никаких приятных сюрпризов. Всё, что у тебя есть – это незнакомые берега и тёмная, холодная вода, в которой очень скоро придётся бесследно раствориться. Дни, месяцы, целые годы, похожие друг на друга, давно уже слились в настолько монотонный поток, что порой забываешь и сколько тебе лет. И не можешь понять ещё одной странной вещи: вот есть у меня прошлое, о котором можно многое рассказать, есть будущее, от которого по-прежнему чего-то жду, а настоящее-то где?
Господи, как же всё-таки хочется больших перемен! Не таких, за которыми наблюдаешь со стороны, а в которых лично участвуешь, радуясь, что наконец-то твоё время пришло. Хочется, чтобы весна была не только за окном, но и внутри меня тоже. Пусть даже такая коварная и непредсказуемая, как нынешняя – с воющим во дворе ночи напролёт злобным ветром и стремительно сменяющими друг друга тёплыми апрельскими и сонными февральскими пейзажами…
