Вроде бы не високосным был год 2014-й. А всё равно таким тяжёлым, что хочется поскорее сбросить его с плеч долой и позабыть навсегда. Для мира тревожным, для страны болезненным. Но если бы даже не случилось всех тех глобальных катаклизмов, которые всем известны, год бы все равно оставил свои зарубки на душе. Неизлечимые и глубокие.
Мне теперь всегда пусто будет в университете, в Петрозаводске, на планете Земля. Именно в 2014-м с небольшой разницей в несколько месяцев не стало двух людей, открывших мне целые миры, коренным образом повлиявших на мировоззрение и отчасти – на выбор профессии, двух Учителей, ставших для меня непререкаемым авторитетом: профессора кафедры литературы, доктора филологических наук Евгения Михайловича Неёлова и бывшего редактора газеты «Петрозаводский университет» Людмилы Георгиевны Кирилловой. Ум понимает, что это когда-нибудь должно было случиться, а душа не верит.
«Жизнь прошла, как не было. Не поговорили!..»
Трудно представить вообще, какое место в моей судьбе занял бы Петрозаводский государственный университет, если бы не эти двое. Осенью 1988 года я уже точно знал, что поступать после одиннадцатого класса буду именно туда, но никак не мог определиться с факультетом. В течение всего учебного года посещал подготовительные курсы и для историков, и для филологов, но это только вносило сумятицу в планы. Интересно было у всех – хотя бы потому, что совершенно не похоже на смертельно надоевшую школу. Звучавшие на лекциях имена и события вроде бы присутствовали и в школьных учебниках, но не имели к ним ровным счётом никакого отношения. Это была не скованная идеологическими рамками и языковыми штампами информация, которую ещё следовало осмыслить. И каждый из лекторов виделся личностью яркой, глубокой и немного загадочной.
Очередное занятие «Школа юного филолога» проходило в справочном отделе библиотеки ПетрГУ. Тема его в расписании была означена странной аббревиатурой: «РУНТ». Лишь в последний момент выяснилось, что это – Русское Устное Народное Творчество. Перспектива полтора часа слушать рассуждения о сказках, которые мы в последний раз перечитывали лет в семь, кажется, никого не обрадовала. Но вот в комнатку бодрой походкой вошёл человек лет сорока при бороде и очках, положил портфель на стол, приветливо оглядел сидящих. И уже через несколько минут мы знали, что истории про репку, курочку Рябу и Царевну-лягушку – не чтиво для самых маленьких и глупеньких, а гениальные произведения, полные глубокого философского смысла. Что не будь сказки – не зачитывались бы мы сейчас ни Стругацкими, ни Булычёвым, да, впрочем, и Толстой с Достоевским тоже были бы неизвестно где. И что наши далёкие первобытные предки тоже задумывались о смысле жизни, о тайне любви и смерти, и эти мысли воплощали в кажущиеся лишь на первый взгляд наивными тексты.
Далеко не все учёные, хорошо знающие свой предмет, умеют о нём хорошо рассказывать. Говорят, будто многие великие умы, имевшие мировую известность, в качестве лекторов выглядели просто комично. А уж популяризировать науку для скептически настроенной, плохо знающей даже какие-то элементарные вещи молодёжи и подавно не всем под силу. Евгений Михайлович с этой задачей справлялся легко, приводя доступные нашему пониманию примеры, пересказывая сказочные сюжеты как бы с иронией, как бы с сомнением, что современный читатель их может воспринимать всерьёз, а иногда и умело провоцируя дискуссию. Он обращался к слушателям с таким, например, неожиданным вопросом, как: «В каком году происходит действие сказки про Царевну-лягушку?» или: «Вы помните хоть одну сказку, которая бы заканчивалась плохо?» В последнем случае кто-нибудь из школьников, робея и стесняясь собственной дерзости, обязательно вставал и говорил: «Но ведь гайдаровский Мальчиш-Кибальчиш погибнет!..». И получал по полной программе опровержение – причём чувствовал себя не посрамлённым, а приобщённым к некой новой реальности.
В тот вечер жертвой провокации оказался я. После лекции сомнений уже не оставалось: «Чёрт с ней, с этой историей! Тут бы с «Репкой» хоть немного разобраться!..»
На филфаке во время неёловских лекций свободных стульев, как правило, не хватало. Как-то раз я приземлился в самом заднем ряду на последнее незанятое место на скамеечке между двумя девчонками. Когда прозвенел звонок на следующую перемену, мои соседки одновременно вскочили и отправились по своим делам, а я очутился лежащим на полу под столом. Скамеечка-то была ломаной и сохраняла равновесие исключительно благодаря равноудалённым от меня однокурсницам!
Подобной популярностью мог похвастаться далеко не каждый преподаватель. Кто-то свои аудитории заполнял исключительно угрозами, что даже один прогул по неуважительной причине чреват отчислением, кому-то вообще было всё по барабану и чтение вызубренного лет тридцать назад текста из хрестоматии перед двумя-тремя дремлющими студентами считалось привычным делом. Кое-кто даже не скрывал своей зависти и раздражения. Впрочем, моему поколению повезло – мы застали ещё очень и очень многих, без кого университетская история просто немыслима. Татьяна Георгиевна Мальчукова, рассказывавшая нам об античной и средневековой литературе, Лариса Николаевна Колесова, которая вела спецкурсы по детской литературе, советской критике и ещё что-то из области литературоведческой теории, Александр Васильевич Дворецкий, открывавший нам культуру Древнего Востока, Вячеслав Васильевич Яковлев, заставивший нас заново перечитать и по-настоящему полюбить Гоголя, Тургенева, Лескова, Чехова… Многие из них были весьма непростыми людьми – и по характеру, и по взглядам. Однако от стереотипов мышления лучше всего лечить жесточайшим шоком. Иначе просто мозги на место не встанут, глаза не откроются!
Неёлов принадлежал тоже к этой плеяде и выделялся прежде всего пристальным интересом к несерьёзным темам. «Филолог, ничего не знающий о фантастике, – всё равно, что студент консерватории, не знающий, что такое поп-музыка!» – такими словами он начинал свой спецкурс по современной научной фантастике для пятикурсников. История литературы для Евгения Михайловича не заканчивалась на Пушкине – он живо интересовался всеми новыми тенденциями и веяниями. Более того – именно он первым обратил внимание студентов на Виктора Пелевина, ещё не успевшего сделаться кумиром целого поколения. Но чувство современности в нём уживалось с представлением о культуре как о едином живом организме. Хороший преподаватель передает ученикам не только свои знания, но и знания своих учителей – непосредственных и заочных. И мы читали Проппа, Панченко, Лихачёва, Бахтина, Топорова, Лотмана, проникаясь их идеями, и прежде всего идеей памяти жанра, видя в ней ключ к пониманию чего угодно, вплоть до той же самой поп-музыки.Ключик-то золотым оказался!
В мои времена на филфаке ещё не готовили журналистов. Но фольклорист может быть экспертом в любом виде искусства потому, что именно он лучше всего знает, как рождаются, живут и умирают мифы. О чём бы я впоследствии ни писал, исследованием каких бы проблем по собственной инициативе ни занимался, фольклорно-мифологические корни крепко держат меня, не позволяя быть поверхностным, впадать в банальность.
Нынешняя публика, зомбированная «жёлтой прессой» и грубой политической пропагандой, аналитику подобного рода воспринимает гораздо хуже, чем двадцать лет назад. Обывателю гораздо приятнее открыть газету и прочитать якобы проблемную статью, начинающуюся словами, типа: «В последнее время стало модно говорить, будто дважды два – не четыре…» (И дальше – абзацев на двадцать доказательство истин, которые и без того всем известны!). Опуститься до такого уровня общения с читателями значило бы оскорбить тех, кто когда-то в меня поверил и теперь следит за каждой моей публикацией.
Как-то раз я напечатал в университетской газете положительную рецензию на книгу местного автора – очень трудно читаемую, но близкую мне идейно. В статье не было ни слова о литературе – сплошная политика. При первом же удобном случае Евгений Михайлович спросил: «Признайтесь честно – вам действительно понравился этот роман?». Я признался, что не очень. «Значит, социальный заказ выполняли?!..» – произнёс он печально, словно нечаянно научил меня чему-то нехорошему. Было очень стыдно, хотя я ни одной строчкой не солгал, лишь переключил читательское внимание с текста на контекст…
Его мнению, его вкусу можно было доверять безоговорочно. А ещё он был поэтом – хотя тщательно это скрывал, говоря пренебрежительно: «Так, баловался по молодости…». Даже в антологию университетской поэзии «Утро начинается с рассвета», вышедшую в 2006 году, попал с одним небольшим стихотворением – но каким!..
В небе звуки торжественных месс.
Птичьих крыльев осенняя линия.
Осень снова опутала лес
Паутиной тончайшего инея…
У кого писать курсовые и дипломную по фольклорным мотивам в сатирической прозе Владимира Войновича? Естественно, у Евгения Михайловича! Под чьим руководством писать диссертацию по ранним сказкам Алексея Ремизова? Другой альтернативы нет! Стоит ли идти на литературное мероприятие в университетской библиотеке? Если ведёт Неёлов, точно будет интересно. Очень хотелось сделать с ним большое интервью, но всё откладывал до какого-нибудь крупного информационного повода. Евгений Михайлович же подбрасывал идею устроить мой творческий вечер в одной из городских библиотек, где он курировал читательский клуб. Но лишний раз звонить, беспокоить, напоминать казалось неудобным – и не случилось.
Теперь не случится никогда…
В редакцию газеты «Петрозаводский университет» я пришёл первокурсником точно так же, как приходят многие – с папкой стихов под мышкой и с большим сомнением, что здесь вообще кому-то интересен. Тихонько, бочком, входил, стараясь никого не отвлекать от дел, клал рукопись на редакторский стол и исчезал прежде, чем на меня обращали внимание. А они напечатали один раз, другой, третий, а потом, заметив нерегулярность моих визитов, стали спрашивать: «Почему тебя так долго не было? Болел, что ли?». Так в огромном, ещё не обжитом и не изученном до конца, здании ПетрГУ появилось место, где меня всегда ждут.
Людмила Георгиевна Кириллова умела создавать в редакции тёплую, почти домашнюю атмосферу. Казалось бы, это несложно в маленьком коллективе, состоящем из собственно редактора, меня, постоянного обозревателя, да какой-нибудь девушки, сидящей за компьютером – они у нас почему-то надолго не задерживались, и каждый учебный год начинался с поиска новой специалистки по набору и вёрстке. Но почему-то подобная обстановка редко где встречается. В редакцию можно было прийти не только для того, чтобы сдать новый материал, но и чтобы просто поговорить, обсудить свежие новости, получить ценный совет в связи с какой-нибудь внезапно возникшей проблемой.
Утром в пятницу, в день выхода очередного номера, посетители шли один за другим. Ещё не доходя до редакционной двери можно было встретить выходящим из-за угла Г.Е. Терацуянца, наверняка опять написавшего что-то новое о своём хоре, где-то ближе к десяти, напевая «Приходит время – с юга птицы прилетают…», приносил заметки для спортивной странички Ю. Ланёв, потом появлялся В. Григорьев со свежими фотографиями, а после звонка на перемну вваливалось с десяток студентов – учеников Людмилы Георгиевны, имена которых через несколько лет будут мелькать на страницах самых популярных изданий республики.
Умение собирать вокруг себя крепкую команду из талантливых авторов, давать им дорогу в жизнь и поддерживать в трудные минуты – это тоже талант! Подобное всегда тянется к подобному. Сколько звёзд местной поэзии здесь зажглось, сколько успешных журналистских карьер началось на наших глазах! (Достаточно вспомнить хотя бы Александра Фукса, чью весёлую хронику студенческой жизни – рубрику «Фукс-пресс» на рубеже 80-90-х годов многие считали главной находкой газеты!). Всех нас не было бы без Людмилы Георгиевны – ну, и без времени, которое так располагало к творческим экспериментам, к нестандартным решениям.
Да, мы там не только разговаривали, но и легко, играючи, писали историю университета. Иногда нарывались на скандал – в том числе и на пустом месте. Ох, уж это вечное проклятие ведомственной прессы – железобетонный консерватизм! То и дело возмущенные острой критикой или просто какой-либо необычной фразой, привыкшие к строгому советскому стилю преподаватели, заведующие кафедр и прочие официальные лица прибегали в редакцию, звонили, устраивали бурные разносы на учёных советах. Обо всех этих инцидентах авторы узнавали уже позже в пересказах Людмилы Георгиевны. Сколько нервов, а, возможно, и лет жизни она потратила на то, чтобы отстоять нашу творческую свободу, уже никто не узнает. Может быть, и не во всём мы были правы, но своих не закладывают! Кроме того, редактору, большую часть времени проработавшему в годы жёсткой цензуры, когда даже беглое упоминание имён Гумилёва и Цветаевой приравнивалось к крамоле, вряд ли было интересно превращать газету в персональную записную книжку ректора. Должно же что-то быть и для студентов, круг интересов которых не замыкался на чисто внутриуниверситетских событиях! Советский опыт и чувство юмора как раз помогали умело уворачиваться от ударов и оценивать по достоинству ту постмодернистскую издёвку, которую иногда молодые журналисты зашифровывали в откровенно заказных официозных текстах.
А вообще Людмила Георгиевна отличалась удивительной скромностью. Говорят, будто она писала неплохие стихи, но никогда и никому не показывала – словно не хотела вступать в творческое соревнование с теми классиками местного масштаба, с которыми имела возможность общаться. Любые попытки выразить ей благодарность за что бы то ни было из текстов статей безжалостно вымарывала, предпочитая оставаться за кадром. И даже вышедшую в 2006 году в преддверии очередного круглого газетного юбилея книгу «Глагол, и жизнь, и просвещенье…» превратила из мемуаров в портретную галерею тех, с кем когда-либо сводила судьба:
«Мне хотелось рассказать не о том, что мы писали в газете полвека. Мне было важно представить людей, которые были с «Петрозаводским университетом» эти 50 лет, раскрыть еще одну важную функцию нашей газеты. Она – постоянно действующий клуб друзей издания, своеобразный оазис общения. Сюда приходили и приходят не только для того, чтобы опубликоваться. Сюда заходят «на огонек» со своими проблемами и радостями. И очень хорошо, что есть такое место в нашем серьезном, умном университете. Это признак высокого доверия к газете».
Сорок лет работы на столь вредном производстве – это не шутка! Она покинула свой пост лишь три года назад, когда здоровья уже совсем не осталось. И эти годы нельзя было назвать заслуженным отдыхом. После операции на ноге передвигаться даже по собственной квартире стало непросто. Одиночество скрашивали лишь собака, кот, книги да несколько давних, преданных подруг, до самых последних дней окружавших заботой и вниманием.
Интерес к хорошему чтению Людмила Георгиевна не теряла никогда и могла долго, увлечённо описывать свои впечатления. Так было и при нашей последней телефонной беседе где-то в середине октября. Говорили долго – около часа. Почему-то вспоминали многих общих знакомых по университету, уже покинувших наш мир. Она восхищалась новой прозой Игоря Григовича, в плане мудрости и глубины превзошедшего самого себя, огорчалась, что газета теряет лицо и профессиональный уровень материалов заметно снижается, тревожилась, что в обществе возрастает агрессия, что усиливается давление на инакомыслящих: «Кто они и кто Макаревич?! Вообще, это дежа вю какое-то! Ведь что-то похожее уже было в шестьдесят восьмом…». Голос звучал тише, слабее обычного, но ещё ничто не предвещало скорой непоправимой беды.
Я больше никогда не наберу этого номера. Даже 31 декабря – впервые за долгие годы…
Мы не сбавляем шаг и не считаем дней,
от бурь и передряг становимся сильней.
Но, слышишь, – бьют часы в тот самый миг наверняка,
когда никто не ждёт последнего звонка…
Когда-то в 95-м именно Людмиле Георгиевне я доверил написание предисловия к своему первому сборнику стихов, зная, что больше никто не сможет найти правильных слов для знакомства начинающего автора с читателями. Она же подсказала идею оформления почти всех обложек последующих книг. Вот бы ещё вспомнить, кому из двух наших героев, подписывая очередную книгу, я написал: «Быть Вашим учеником – это пожизненно!». Справедливо ведь это для обоих.
Одиноко будет без них.
Есть люди, от общения с которыми устаёшь уже через минуту и потом не знаешь, как бы от них поскорее и не по-хамски отделаться. А есть такие, жить в одно время с которыми настолько естественно, что, кажется, будто они были всегда и будут всегда уже после нас. Когда они уходят, в мире остаётся слишком много пустого пространства, которое нечем заполнить. А ещё – ощущение недосказанности. То ли спросить у них не успел что-то важное, то ли сказать им что-то, способное продлить их век. (Мы же все – филологи и знаем, какая это мощная сила – слово!)
Честно говоря, с некоторых пор мне стало трудно переступать порог университета, с которым связано уже целых двадцать пять лет жизни. И особенно трудно по пятницам. Полное ощущение, будто «враги сожгли родную хату». Или будто вернулся к себе домой после недолгого отсутствия, а там уже новые жильцы, чужая мебель, новенький замок в дверь врезан, а твоя судьба теперь – бомжевать до скончания века.
Но наша с вами жизнь зачем-то продолжается всё дальше и дальше. И значит, что нам надо жить, заниматься своим делом на пределе возможностей, и каждый раз, совершая какой-нибудь поступок, задумываться, что бы об этом сказали наши учителя.
Других судей у нас уже не будет.
