Я посылал в неизвестность, в космос, в параллельные вселенные сигналы: «Есть ли тут кто-то живой?! Эй!..»
Это ощущение я впервые, кажется, испытал лет в пятнадцать, сидя в одну из белых ночей на даче, где не было никаких благ цивилизации, в том числе электричества. Пока в громоздком радиоприемнике «Океан» ещё работали батарейки, с тотальной скукой ещё можно было бороться, вылавливая в мировом пространстве разнообразные звуки, перехватывая обрывки любой хоть сколько-то интересной информации. Однако батареек хватило ненадолго и однажды радиоэфир, в последний раз хрипло всхлипнув каким-то музыкальным аккордом, вырубился, оставив меня наедине с темнотой и тишиной.
Нет, в мире существовали звуки и краски. Всё-таки карельская ночь в июне – это скорее лёгкие сумерки, сугубо формально отделяющие один жаркий солнечный день от другого. Был едва различимый контур окна, было за ним серое небо с мелкими, синеватыми клочками облаков, были кажущиеся чёрными густые кроны деревьев, покачивавшиеся от ветра, был, наконец, вкрадчивый шорох этого лёгкого, летнего полуночного ветерка. И… в то же время вокруг не было ничего, напоминающего о существовании жизни во всей огромной вселенной. Я оказывался единственным, кто мог всё это видеть, слышать, ощущать. Единственным, кто теперь точно знал, что одиночество – это страшно, но не имел возможности поделиться хоть с кем-нибудь своим открытием.
Почему-то прежде я об этом не задумывался, хотя почти всю свою сознательную жизнь существовал отдельно от остального мира. Видимо, детству незнакомо такое понятие, как одиночество, в принципе. Ведь это можно ощутить лишь в одном случае – когда понимаешь, что в мире существует ещё кто-то живой. А когда вся вселенная вращается вокруг тебя, совсем другое дело. Вы когда-нибудь слышали, чтобы хоть в какой-то из религий мира богу было одиноко или хотя бы скучно? Вот то-то же!
В детский сад я не ходил, даже во двор в одиночку не спускался, заметив, что моя подслеповатость вызывает со стороны ровесников повышенное любопытство и неприятные вопросы. И никакого дискомфорта в связи с этим не испытывал никогда. Родная квартира представлялась мне отдельной планетой, на которой жизнь можно было обустроить так, как мне хочется, – особенно когда родители уходили на работу и я оставался один.
Чувства, что жизнь проносится мимо как поезда, колёса которых стучали где-то вдалеке, не было тем более. Каждый день вмещал в себя столько важных дел и событий, что времени на тоску о чём-то большем просто не оставалось. Попробуй, успей за один вечер выиграть несколько сражений пластмассовых солдатиков с жестокими и коварными врагами сначала на столе, а потом под столом, нагрузить грузовик кубиками и потом, разгрузив в противоположном углу, возвести замок замысловатой конструкции, собрать из конструктора башенный кран и в сотый раз перечитать уже знакомую наизусть книжку со сказкой Андерсена!
Медленно сгущающаяся в окне темнота не пугала. Окно вообще воспринималось скорее чем-то вроде телевизора, показывающего всё в режиме онлайн – хотя этого слова тогда ещё никто не знал. Пожар ли на соседней улице, когда в сторону чёрных клубов дыма с посвистом мчались большие красные машины, похоронная ли процессия во дворе, когда под громкую музыку что-то выносили из подъезда и грузили в пузатый автобус, укладка ли асфальта на новой автобусной остановке, сонное ли движение очереди около близлежащего магазина – всё было интересно, всё являлось объектом для изучения, и всё словно бы не имело никакого отношения ко мне. Тем более что происходящее в телевизоре и доносящееся из радиоприемника выглядело куда более ярким и привлекательным. Там люди разговаривали более складно, редко тратили время на такую ерунду, как сон, еда и умывание, а в туалет, кажется, вообще никогда не ходили. А ещё они знали много стихов и умели петь, тогда как по эту сторону телеэкрана песни можно было услышать разве что из квартиры в очередной раз выпивших соседей…
Нельзя сказать, будто попытки установить контакт с внешним миром не предпринимались вообще. Помню, как года в три, перевесившись через перила балкона, кричал грузчикам, разгружавшим во дворе набитый ящиками грузовик: «Эй!» И как меня потом за это долго ругали: «Кому ты кричал «эй»?!» Мне было непонятно, в чём моя вина, если они там друг другу орут то же самое и ещё много смешных и странных слов. А оказывается, у всех людей своя жизнь, свои заботы, свои дела и вмешиваться во всё это ни в коем случае не следует… Перед тем, как оставить меня одного дома, инструкции насчёт чужих давались простые: «Никому не открывай, с незнакомыми не разговаривай!..» В результате чего даже звонок невовремя пришедшего почтальона заставлял меня спрятаться под стол и замереть, сжавшись в комочек.
Лето я проводил у бабушки с дедушкой в маленьком городке Велиже, в котором тогда не было почти ничего городского – ни асфальта, ни непрерывного потока машин на узких улочках, ни даже телевизора в доме. Этот мир наполняло множество незнакомых вещей, явлений, слов, и что со всем этим делать, как себя среди всего этого вести, я не знал. Мои постоянные вопросы обо всём на свете быстро всех утомляли, а часть оставалась без внятного ответа. Однажды, наблюдая за дедом, обустругивавшим на своём верстаке какую-то деревяшку и пытаясь узнать назначение разложенных рядом инструментов, я спросил, указывая на круглую штуковину:
— Что это?
— Это наждак! — сказал не отличавшийся многословием дед.
— Я понимаю, но для чего это?
— Это наждак! — строго повторил он, размышляя о чём-то своём.
Ну и ладно! Не надо мне этого вашего дака, если жалко! И я с обидой в душе отправился исследовать близлежащую территорию. В результате в каких только отдаленных уголках сада меня ни отыскивали, из каких только луж ни вынимали, как только ни бранили за прогулку по огородным грядкам, которые я поначалу принял за обычную лужайку, покрытую травой! «Другие дети – как дети, а ты!..» — постоянно повторяла бабушка. Но как именно выглядят эти другие, оставалось загадкой. Если даже они и существовали, то ко мне они не приходили знакомиться, меня самого от дома далеко не отпускали. Да и не нужны мне были они уже, неинтересны.
Помню, как, играя во дворе, бегая до упаду от рассвета до заката, я воспринимал свежий весенний ветер как живое существо, мысленно разговаривал с ним – и он меня всегда понимал лучше, чем люди. Мы даже игру своеобразную придумали: разбежавшись, я пытался проскочить между распахнутыми ветром створками ворот раньше, чем они с грохотом захлопнутся. Пару раз больно получал по башке, несколько раз спотыкался и разбивал в кровь коленки и локти, но чаще всего выигрывал и искренне этому радовался. В четыре года, наверное, ещё не стыдно тратить время на подобную ерунду. Когда же я научился читать, то выгнать меня на улицу с заваленного книгами чердака стало невозможно.
Школы я боялся задолго до того, как переступил её порог впервые. И даже не потому, что там учителя строгие – хотя от толстовского рассказа «Филиппок», неоднократно прослушанного по радио, большого желания учиться не возникало. Я боялся встречи с теми чужими, о которых ровным счётом ничего не знал, и с которыми должен был провести рядом страшно сказать, сколько лет. Первое знакомство с двумя будущими одноклассниками и вправду вышло незабываемым.
Учительница Галина Лазаревна привела меня в пустой, ещё хранящий следы летнего ремонта класс и указала на двух субъектов в аккуратных пиджачках, прогуливавшихся между партами: «Это – Витя, а это – Игорь! Вы тут поговорите, а я пока к завучу схожу…» Тот высокий, что звался Витей, внимательно изучал висевшую на стенах наглядную агитацию, выдавая в себе будущего отличника и активиста. Мелкий же, понаблюдав за чем-то происходящим за окном со шкодливой ухмылкой, спросил у меня:
— Анекдоты какие-нибудь знаешь?
— Ага, — оживился я. Вот сегодня утром по «Маяку» рассказывали! «Мадам, вы принимаете меня за дурака?» «О, нет! Я не сужу о людях по первому впечатлению!»
Мне этот диалог казался безумно смешным, но его выслушали с кислыми физиономиями.
— Ну, а анекдот-то где?! Вот, слушай. Жили-были дед да баба, и что бы они ни делали, детей у них не было. Тогда баба говорит: «Я придумала! Я лягу на пол, а ты на меня прыгнешь со шкафа!» Ну, как сказали – так сделали, и им понравилось. Баба говорит: «Давай ещё раз повторим». А дед ей в ответ: «Погоди, только ногу вытащу!..»
Он заржал, а я понял, что школа – странный мир, где говорят на каком-то другом языке, как-то по-своему понимают, что такое смешное и уж совсем странное имеют представление о добре и зле. Мир интерната для слабовидящих оказался непохож на то, что рассказывали о школах мои любимые книги. Например, все книжные герои, старавшиеся хорошо учиться, имели непререкаемый авторитет у своих товарищей, а здесь мои знания и оценки волновали только учителя, который даже будучи добрым и справедливым, всё равно воспринимался как представитель враждебного лагеря.
Уже в первом классе несколько моих одноклассников попытались после отбоя побить чем-то разозлившую их воспитательницу – самую хрупкую и добродушную. Получилось это, правда, у них плохо – у шкетов, которые сами были в метр с кепкой, но ведь главное не победа, а участие! В книгах мальчики уважали девочек и не смели их даже дёргать за косичку. Когда двое из уже упомянутых шкетов в том же первом классе прижали в тёмном углу одноклассницу и раздели догола, растерянным педагогам не пришло а голову ничего иного, кроме как замять скандал и перевести бедняжку в другую школу подальше от позора. Остальных скандальная новость лишь развеселила. Книжные пионеры были примером для всех – а у нас в каждом сортире на каждой перемене можно было наблюдать окутанные табачным дымом силуэты в красных галстуках. И драться позволяли себе лишь отрицательные литературные герои. А мне как минимум раз в день приходилось сжимать кулак, чтобы напомнить кому-то, что так говорить или так поступать со мной не следует.
Однажды, придя в себя после очередного столкновения с заклятыми врагами на полу полутёмного коридора, я долго глядел на яркий диск Луны в окне и думал: «Какая же она всё-таки красивая!..» Я чем дальше, тем меньше понимал, что происходит тут, на Земле, но всё ещё не чувствовал себя одиноко. На войне – как на войне! Если они не берут меня в свои игры – буду играть один, сам с собой. Это даже лучше, ибо никому ничего не надо объяснять, не надо ни с кем спорить на тему «по правилам – не по правилам». Не надо ограничивать своё воображение какими-то ни было жёсткими рамками. Они не понимают, о чём я иногда говорю или им это неинтересно? Значит, надо придумать себе собеседников и делиться мыслями с ними на бумаге, лишь чисто формально придерживаясь темы заданного на дом сочинения.
Пожалуй, единым целым с ними я себя ощущал лишь поднимая руку в пионерском салюте под грохот барабана и простуженный хрипловатый стон горна, или с неестественным каменным лицом застывая под первые аккорды гимна на школьных линейках. Но они же – те, кто салютовал слева и справа от меня, выходя в коридор по окончании мероприятия, мурлыкали себе под нос: «Союз нерушимый! Лежу под машиной и кушаю кашу за родину нашу!..» Не потому ли большая часть совковых иллюзий в скором времени так легко и безболезненно меня покинула, что искренняя вера во всё это грозила мне одиночеством в квадрате?
Примерно за полгода до уже описанного выше дачного ночного кошмара мне, ещё не испытавшему первой любви, вдруг среди зимы почему-то приснилось, будто у меня есть любимая девушка. Я не видел, как она выглядит, не знал, как её зовут и откуда она взялась. Я просто шёл по улице – по своему родному Октябрьскому проспекту, а рядом со мной шла чья-то очень близкая мне душа. Я почему-то точно знал, что она женского рода и делился самыми сокровенными мыслями, а когда сон развеялся от скрипучего голоса будильника, было ощущение, будто я потерял навсегда кого-то или что-то очень важное.
Может быть, всё-таки именно тогда я понял, что человеку невозможно жить одному? Трудно сказать… Но только где-то в районе четырнадцати-пятнадцати лет моё отношение к окружающему миру стало резко меняться. Если раньше самым радостным временем казались каникулы, когда можно было запереться у себя в комнате и отдохнуть от людей, то теперь это уже не приносило радости. Я посылал в неизвестность, в космос, в параллельные вселенные сигналы: «Есть ли тут кто-то живой?! Эй!..» Я ввязываюсь во все сколько-нибудь понятные мне газетные дискуссии ранней перестройки, бомбардирую письмами редакции, высказываю своё дилетантское мнение о проблемах. Не ради возможной публикации и последующей славы, не ради того, чтобы осчастливить страну, направив реформы в правильное русло. Просто для того, чтобы заявить миру о своём существовании. Эй, вы!..
Мои первые стихи беспомощны и полны нелепых лозунгов типа: «Не теряйся у смерти в зубах!» Но в них вечно одинокий, вечно сомневающийся в себе герой, сбившийся с пути в ночи, в лабиринтах городских улиц, ищет тех, кто его поймёт. Эй, ну хоть кто-нибудь!.. Включая в своей комнате идеологически неправильную музыку, я хоть на ненадолго становлюсь частью того человечества, которой смело могу сказать: «Мы вместе!» И даже мечта о будущей профессии превратилась в одно большое «эй!». Не так важно, кем быть, важно – показать им всем, кто меня не принимал и не понимал, что я круче их всех. Чтобы не я к ним, а они ко мне потянулись, с покаянными лицами. И чтобы все девчонки мира были моими.
С первой школьной любовью, кстати сказать, мне очень не повезло. В замкнутом пространстве интерната выбирать особенно не из чего. И когда ставишь перед собой задачу в кого-нибудь влюбиться этой весной, действуешь методом исключения. Ищешь ту, что меньше других курит, реже других употребляет в разговорах ненормативную лексику, не самая злая и хоть чем-то похожа на женщину. И внушаешь себе, что это именно то, что ты искал всю жизнь, а потом жутко переживаешь, что ты совершенно не интересен ей.
Насколько напрасно были потеряны годы, потраченные на поиск дорожки к её сердцу, я узнаю много лет спустя. Тогда она заставит меня прочесть свой личный дневник, надеясь подарить мне хоть парочку занимательных сюжетов, и окажется, что отсутствие хоть каких-то упоминаний обо мне – это ещё полбеды. Печально, что муза всех моих самых душераздирающих ранних стихотворений уже в двадцать лет решила, что мужчины ей не нужны – и твёрдо придерживалась этого убеждения до той поры, пока сама перестала быть кому-либо нужной.
На третьем курсе, находясь в глубочайшей депрессии и не зная, как жить дальше, я не придумал ничего лучше, как уйти с головой в учёбу, к которой прежде относился довольно-таки халатно. И… странно – но именно с этого момента у меня начало кое-что получаться. Один за другим стали исчезать из поля зрения люди, общение с которыми казалось крайне неприятным, а новых врагов почему-то уже не появлялось. Стала образовываться среда, вращаясь в которой, со своими творческими экспериментами, можно не выглядеть городским сумасшедшим. Первый же прорыв во всероссийский радиоэфир вызвал такую волну писем от поклонниц, что романтических историй – пусть иногда и с весьма трагическим финалом, хватило лет на десять. И довольно быстро стало понятно: для того, чтобы не чувствовать себя одиноко и опустошённо, надо всего лишь заняться каким-то полезным делом. Пока ты не показал миру, что можешь что-то такое, чего другие не могут, или знаешь что-то такое, чего другие не знают, сколько бы ты ни жаловался на судьбу, как бы ни страдал, вряд ли на тебя обратят внимание даже из жалости. Сделайся хоть чем-то интересным – и прежде неприступный, непонятный мир сам постучится к тебе в двери!
Жаль только, что любая обнародованная мною строчка может начать жить какой-то самостоятельной жизнью, никак не связанной лично со мной. «Я писала не Вам, а Вашим стихам!» — призналась одна восторженная особа, прежде чем расстаться со мной окончательно. Горькие слова, наводящие на ещё более горькие мысли о том, что профессиональный успех все-таки неспособен сделать человека абсолютно счастливым.
Заниматься круглые сутки даже таким увлекательным делом, как творчество, невозможно. Иногда надо оторвать взгляд слезящихся глаз от клавиатуры компьютера, оглянуться вокруг и превратиться в обычного человека. А за окном, оказывается, всё такая же летняя ночь, что и много лет назад.
Где-то вдали стучат колёса поезда, уносящегося в ту незнакомую даль, где я, скорее всего, никогда не буду. В какой-то квартире нашего подъезда звучит музыка и шумят голоса – видимо, кто-то что-то празднует. Во дворе лают собаки и насвистывают свои нехитрые мелодии, посвящённые ещё не наступившему дню, невидимые в темноте птицы. Планета живёт своей жизнью и по-прежнему не замечает факта моего существования.
Открываю социальные сети, ставшие в последнее время моим единственным окном в мир и вглядываюсь в тех, кто значится в друзьях. Примерно о трети я, оказывается, вообще ничего не знаю. И откуда они здесь взялись, ума не приложу. Они зачем-то попросились, я их с лёгким сердцем пустил, и с тех пор вся эта массовка молча присутствует, не подавая признаков жизни. Человек тридцать – единомышленники, собратья по перу, соратники по тусовке, с которыми в разное время сводила судьба. С кем-то удаётся хоть изредка переброситься новостями и ссылками, а кто-то уже годами не выходит на связь. У всех своя жизнь, свои заботы, и тревожить их лишний раз совесть не позволяет. Есть несколько девушек, в лице которых не нажил врагов после того, как не удалось построить что-то серьёзное. Есть несколько музыкантов, которые так ценят моё мнение об их творчестве, что при выходе нового альбома за рецензией для популярного сайта обращаются именно ко мне. Все они мирно спят в разных точках земного шара. Кроме нескольких, чьи окна светятся в онлайне. В какое-то из них я бы хотел постучаться — вдруг именно там прячется призрак моего второго «я» из давнего сна. Но не смею этого сделать, ибо мне слишком рано объяснили, что чужих не следует беспокоить…
Вот ведь какая удивительная штука получается! Мы рассуждаем о внеземных цивилизациях, посылаем спутники к чужим планетам, рассматриваем в телескопы загадочные чёрные дыры, якобы связывающие нас с параллельными мирами. А в это время для кого-то гораздо страшнее великого молчания космических далей великое молчание телефона, великое молчание людных улиц в час пик, великое молчание сердца, давно забывшего, как это здорово – когда о тебе где-то думают или просто помнят…
Хотя, наверное, нет худа без добра. Ведь если нас на земле почти ничто не держит, то и улетать отсюда будет очень легко. Вверх, к звёздам!..
