Что хотите со мной делайте, а осень я всё-таки не люблю. Причём настолько, что убил бы, если б смог. Падающий с ветки жёлтый лист прекрасен лишь в минуту полёта – пока, описывая прощальный круг в воздухе, не присоединится к своим собратьям, не смешается с мутной водой и грязью, не помнётся и не порвётся в клочья под ногами прохожих.
И первое моё осеннее воспоминание – как стою четырёхлетний я, вжав лицо в оконное стекло и пытаюсь понять, куда делся тот яркий, залитый солнечным светом мир, который здесь был ещё вчера. А шумные струи холодного, злого ливня разбиваются об окно, падают на потемневший асфальт, на поникшую и выцветшую траву газонов, на непривычно пустую детскую площадку во дворе. Сегодня я не пойду гулять. Сегодня вообще не будет никакого дня – одни лишь серые сумерки, от которых так клонит в сон. Сегодня не будет никаких эмоций, кроме скуки и обиды – на весь свет, решивший вдруг показать себя с самой неприглядной стороны.
В школьные годы ощущение, что осень подкрадывается всё ближе и ближе, переживалось особенно остро. Ведь это значило, что вот-вот придёт конец каникулам, а ты так ничего и не успел. Просто однажды ты просыпаешься от необычного шума, отодвигаешь занавеску и видишь алое рассветное небо, испещрённое мелкими чёрными точками. Стаи грачей, тревожно перекликаясь, плывут к горизонту в только им одним известном направлении, и их тревога оказывается невероятно заразительной. Последние дни и недели августа тают с угрожающей скоростью как последние капли кислорода в тонущей подлодке. И вот уже поезд везёт меня домой мимо лесов, начинающих покрываться первыми золотинками, под низко летящими тучами, а радио в тамбуре поёт голосом Пугачёвой, нагнетая и без того невыносимую тоску:
Снова птицы в стаи собираются,
Ждет их за моря дорога дальняя.
Яркое, веселое, зеленое,
До свиданья, лето, до свидания!
За окном сентябрь
Провода качает,
За окном с утра
Серый дождь стеной.
Этим летом я
Встретилась с печалью,
А любовь прошла стороной…
А родной город на излете августа почему-то кажется особенно уютным и родным. Настолько, что даже немного жалеешь, что не провёл в нём всё лето – словно пропустил что-то очень важное. В то же время не так-то просто заново привыкнуть к городскому шуму и суете, проведя почти три месяца там, где самые громкие звуки за окном – это щебет птиц в кронах деревьев, да рычание лодочного мотора где-то неподалёку на реке. Постепенно та тихая, почти не испорченная цивилизацией реальность всё больше начинает казаться приснившейся, призрачной, а прежний ритм жизни, в котором я существовал весь прежний учебный год, всё заметнее начинает давать о себе знать. Темнеет всё раньше и среди ночи в ещё не отапливаемой кирпичной пятиэтажке нет-нет, да и проснешься от забирающегося под одеяло назойливого холода. Или от предчувствия надвигающегося как глобальная катастрофа 1 сентября?
Однажды я просыпаюсь не со звонком будильника, а примерно за полчаса до него, и не в девять утра, а в половине седьмого. Даже если за окном разгорается ясный, солнечный день, он все равно видится подёрнутым какой-то туманной дымкой. Шум улицы, голоса родителей за стеной, тревожный стук собственного сердца заставляют сжаться в комок и замереть. Вот-вот меня придут будить, и всё начнётся заново уже в который раз: непостижимые нормальным рассудком теоремы по геометрии, драки в школьных коридорах с вечными моими врагами, ругань за вечно невыученные уроки, двойки и тройки, вечное напряжение, вечное ощущение, что ты не принадлежишь самому себе и нехватка свободного времени на интересные лишь тебе занятия. А может быть, не станут будить, забудут и уйдут на работу, а мои каникулы продлятся хотя бы на день? Или вот сейчас я включу радиоприемник и узнаю из новостей, что проклятая школа провалилась сквозь землю? Или произойдёт ещё какое-то чудо, придумать которое я не успеваю.
Через час я уже понуро бреду к автобусной остановке, рассматривая под ногами трещины асфальта и абстрактную живопись первых сентябрьских луж, в которых дрожат такие радостные и такие теперь несвоевременные солнечные блики. А ранец, висящий у меня за плечами, болтается на ремнях и бьёт то в левый, то в правый бок, и в недрах его, подскакивая при каждом моём шаге, подскакивают новые, ещё не успевшие растрепаться, учебники, тетради, сияющие девственной белизной страниц и пенал. Почему-то очень плохо помню свои самые первые дни в школе, а вот эти противные оплеухи ранца ощущаю почти физически.
Пришли мы в нашу школу –
Просторный светлый дом,
Где много дней веселых
Мы вместе проведем.
Эти строчки и поныне мне неведомого автора я декламировал на первой в своей жизни торжественной линейке. Голос звенел, рассыпаясь эхом по коридору и в то же время дрожал, ибо мне ещё ни разу не приходилось читать вслух хоть что-нибудь при таком огромном скоплении народа. Я старался глядеть не на слушающую меня шеренгу учителей и учеников, а в потолок – чтобы ничто не отвлекало, не сбило с толку. Ещё в душе сидела лёгкая обида на учительницу, которая выдала другим моим ровесникам для заучивания стихи с такими серьёзными, взрослыми словами, как «партия», «Ленин», «мир», «коммунизм», а на мою долю выпала какая-то унылая лирика.
Потом старшеклассники нам вручали буквари, потом мы вручали букеты цветов почётным гостям линейки. Поскольку заранее нам не давали никаких указаний, кто что должен делать, я задумался и стоял в растерянности до тех пор, пока сзади кто-то из старшеклассников не подтолкнул к оставшемуся без букета седому мужчине, кажется, представляющему министерство образования. Маршировали под грохот барабана и хрип горна пионеры, звучали бодрые речи, врубался на всю катушку «Союз нерушимый…» – вся эта буря звуков, эмоций и слов так ошеломляла, что в какой-то момент я перестал понимать, где нахожусь, что делаю здесь и попаду ли когда-нибудь снова домой.
Учиться показалось поначалу не так интересно, как представлялось издалека. Я думал, будто в школе узнаю что-то новое, однако первый день меня ничем не удивил. Я уже умел читать и успел одолеть всего «Незнайку», «Денискины рассказы» и сказки Андерсена, а почти все остальные ещё не знали ни единой буквы. Я умел считать аж до двадцати, а на первом уроке математики нам показывали указкой на таблицу с разноцветными кругами и спрашивали, каких кружков больше – красненьких или зелёненьких? При этом солнце, пробивавшееся сквозь шторы, пригревало почти по-летнему, мешая сосредоточиться и маня наружу, на свежий воздух.
Сколько мне осталось отбывать в этой чёртовой школе? Всего ничего – одиннадцать лет каких-то! Что ж, пока потерплю – ведь за это время и мир останется тем же, и я ничуть, наверное, не изменюсь. Помучаюсь ещё немножко – и вернусь к прежнему беззаботному укладу жизни!.. Но дни и недели учебного года тянулись медленно. Каждое новое утро казалось серее предыдущего, холодные сквозняки выдували остатки наивного энтузиазма, и даже на долгожданных переменах бегалось уже не так бодро.
Стоят девчонки, грустят в сторонке,
Платочки в руках теребят –
Потому, что на десять девчонок
По статистике насморк один…
Когда я впервые в своей школьной жизни простужусь и заболею, мне даже в бреду будут мерещиться ряды парт, исписанная мелом классная доска и таблица умножения. В дальнейшем этот период осени – когда холода уже пришли, а отопление ещё не подключили, станет для меня самым трудным, ибо удержаться от того, чтоб не заболеть на неделю-другую очень трудно. И в то же время простуда будет восприниматься как неожиданная возможность хоть недолго выпасть из школьной жизни, перевести дух и забыть, какое отвратительное сейчас время года.
Наверное, именно для того, чтобы укрепить наше здоровье, каждый год в конце сентября нас заставляли участвовать в кроссе, независимо от погоды. Ради этого в одну из суббот отменялись все уроки и всё население школы-интерната для слабовидящих выгоняли на стадион. Абсолютно слепые тоже должны были бегать, чтобы не портить статистику мероприятия. И у меня до сих пор при слове «кросс» перед глазами встаёт одна и та же картинка: мы в тонких спортивных костюмчиках нарезаем круги вокруг школы, я бегу, как всегда, предпоследним, поёживаясь и внутренне матерясь, а сзади меня две девчонки волокут за руки не скрывающего своих эмоций абсолютно незрячего Андрюху. И ветер кружит над нами стаи первых снежинок…
После одного из таких забегов мне даже какую-то грамоту всучили, которую я, сочтя это за издёвку, сразу же по окончании линейки спустил в урну. Любое дело, где ты не можешь быть первым, недостойно моего внимания! И спорт с тех пор стал мне неинтересен.
Чем ещё запомнилась хотя бы одна осень из школьных лет? Может быть, походом всем классом в лес в неожиданно выдавшийся тёплый солнечный денёк, когда из уст учительницы мы впервые услышали странное словосочетание «бабье лето», но постеснялись спросить, при чём тут, собственно, бабы? Гербарием из жёлтых кленовых листьев, собранным в первом классе по заданию всё той же учительницы? Ежегодным сбором стручков акации с кустов, растущих на заднем школьном дворе? Приёмом во «внучата Ильича», когда какой-то старшеклассник всё никак не мог трясущимися руками приколоть к моему пиджаку октябрятскую звёздочку? Алым пионерским галстуком, засиявшим у меня на груди в день рождения Николая Островского, имя коего носила наша дружина? Или тихим первым снегом, исцелявшим от осенней депрессии и напоминавшим, что скоро ноябрьские праздники, каникулы – а там уже и до Нового года рукой подать? Пожалуй, лишь эта мысль и грела душу в ноябре, когда улицы превращались в сплошной каток, а день становился так короток, что я уходил в школу затемно и затемно же возвращался домой.
А вот в студенческие годы приближение сентября само по себе не воспринималось уже столь трагически. Вроде бы и вставать приходилось ещё раньше, если учился в первую смену, и нагрузка была больше, а свободного времени ещё меньше. И простужался я всё так же аккурат с началом первых заморозков. Да только дело было, видимо, не в погоде, а в царящей вокруг атмосфере и в понимании, что какие бы трудности меня здесь ни ждали, этот путь выбран мной самим. Новая обстановка, к которой ещё надо привыкнуть и приспособиться, новые люди, взаимоотношения с которыми надо строить тоже как-то по-новому, не по-школьному, поток новой информации, которую невозможно сразу переварить – всё это занимало во мне столько места, что для грусти сил почти не оставалось.
Окативший меня с головы до ног по дороге в университет холодный ливень вмиг забывался, когда первая лекция почти на два часа погружала всех в атмосферу солнечной Древней Греции, вторая – в загадочную Древнюю Русь, а третья отправляла блуждать по лабиринтам литературоведческой или лингвистической теории. И всё-таки символом первой моей студенческой осени стал прежде всего телевизор с добрым доктором Кашпировским, как раз начинавшим околдовывать всю страну. Я приходил домой, плюхался в кресло перед экраном и вместе со всеми ждал чуда. И тут же засыпал – то ли под воздействием глаз-буравчиков великого и ужасного гипнотизёра, то ли от элементарной усталости. Факт лишь в том, что головой я при этом не мотал, никаких ярких глюков не видел и просыпался как раз под конец сеанса. Разве что однажды после пробуждения обнаружил, что левая моя рука почему-то сжата в виде кукиша. К чему бы это – до сих пор не знаю!
В те годы мы особенно остро ощущали неотделимость своей судьбы от судьбы страны, даже если не становились свидетелями каких-либо важных исторических событий. Поэтому сентябрь 1991-го начинался с возбужденных разговоров, кого и где застал путч и как мы всё это пережили. Две недели жили лишь воспоминаниями о трёх тревожных августовских днях, пока одна девушка не воскликнула, перекрывая шум очередной политической дискуссии с кем-то из преподавателей: «Ну, сколько можно про это ГКЧП?!!!»
И была невеселая осень 1992-го, когда все однокурсники, подсчитывая стипендию, которой уже ни на что не хватало, только и повторяли: «Поскорее бы отучиться, да свалить отсюда куда-нибудь!» А осенью 1993-го казалось, что уже валить поздно, уже не сегодня-завтра всем крышка, одна надежда – если там, в Москве, дерущиеся за власть вожди перебьют друг друга к чертям собачьим. И так – вплоть до кризисного 1998 года, ярче всего запечатлевшегося в памяти мёртвыми, заколоченными ларьками возле троллейбусных остановок и каким-то дядькой – видимо, мелким предпринимателем, который на переговорном пункте орал в телефон: «Почём, говоришь, в Питере уже продают? Не может быть!!!». И, выходя, уже самому себе, но так же громко: «Хоть застрелись теперь, блин!..»
Настроение той осени лучше всех выразил певший на всех радиоволнах и у меня лично никогда не вызывавший особых симпатий Дима Маликов:
Никого не пощадила эта осень,
Даже солнце не в ту сторону упало.
Вот и листья разлетаются, как гости
После бала, после бала, после бала.
Эти двое в темно-красном взялись за руки напрасно.
Чуть подует — все пройдет, и все пропало.
Этот в желтом — одинокий всем бросается под ноги,
Ищет счастья после бала, после бала.
Ну, а тот совсем зеленый, лунным светом опаленный,
Не поймет, куда несет, куда попал он.
И у самой двери рая он поймет, что умирает,
Как же можно после бала, после бала.
Никого не пощадила эта осень,
Листопад кружит в сто тысяч баллов,
И как раны ножевые на асфальте неживые
Горы пепла после бала, после бала.
Никого не пощадила эта осень,
Даже солнце не в ту сторону упало
Вот и листья разлетаются, как гости
После бала, после бала, после бала.
На фоне мировых катаклизмов происходили и наши маленькие, малозаметные частные жизни, которые тоже не щадила осенняя стихия. В ту мрачную пору, наверное, на всём белом свете существовало лишь два человека, которые не замечали или старались не замечать окружающей их паники и катастрофы. Одним человеком был я, вторым – приехавшая ко мне из далекой Сибири любимая девушка Таня, за сердце которой я боролся два года и ещё около года убеждал в необходимости личной встречи. Да, по вечерам мы включали телевизор и смотрели новости, но плохо понимали их смысл. В светлое же время мы в основном бродили по мокрым улицам, спеша рассказать друг другу всё то, что ещё не знали. Серое небо, отражённое в огромных Таниных глазах – вот что ещё осталось от той осени. И отражение бликов от настольной лампы – вместе с обрывками разговоров, затянувшихся далеко за полночь.
А в соседней комнате умирала от рака моя бабушка. Она ещё могла более-менее свободно передвигаться, узнавала всех и не кричала от боли круглые сутки – всё это начнётся уже после Таниного отъезда. Но мы уже знали, что ад постучится в наши двери через месяц, через неделю или со дня на день и ждали… Удушающая атмосфера мрачных предчувствий, соседство любви и смерти – не это ли убило самую сильную и выстраданную в моей жизни любовь? Как совместить эти два стоп-кадра – ставшее окончательно родным улыбающееся мне из окна вагона лицо и первые снежинки, кружащиеся над кладбищем?
Много осеней спустя ту же самую улыбку я узнаю на фотографии в одной из соцсетей. Ту же улыбку – и усталые, погасшие глаза. Из скупых, немногочисленных писем узнаю, что Таня не вернулась ко мне лишь из-за боязни переселяться на другой конец страны, в так и не понятую, неуютную Карелию, что три года спустя она вышла замуж, но настоящего счастья не узнала, а единственную дочь назвала Олей – чтоб было созвучно с моим именем. Когда-нибудь любой ценой я должен буду вернуть этот долг. Не столько Татьяне, которую скорее всего никогда не увижу, сколько судьбе, когда-то подарившей мне несколько лет светлой надежды.
Но когда и как – непонятно. Жизнь идёт своим чередом, раз за разом повторяя сюжет пережитой мной трагедии в разных – но мало чем отличающихся друг от друга, вариантах. Почему-то любовь всегда настигала меня в середине зимы и покидала именно осенью. Именно осенью обрывались все мои самые важные переписки, именно осенью мой голос вдруг переставали узнавать при попытках дозвониться. Именно под хищный вой ветра за окном я слышал отвратительную и ни к чему не обязывающую фразу: «Давай останемся друзьями!». Так можно ли любить время года, отнимающее у тебя смысл жизни?
Вроде бы и не было того светлого сентябрьского дня, когда я впервые появился в стенах родного университета не в качестве студента, а в качестве обозревателя университетской газеты и начал свою взрослую профессиональную деятельность! Словно бы не стоял десять лет спустя у окна в фёдоровской клинике после операции, ловя жёлтые лучи московского сентябрьского солнца и радуясь, что снова начинаю видеть! И почти все книги у меня созревали именно к осени. И самые интересные творческие идеи, похожие на наваждение, рождались из-за осенней бессонницы, из-за жуткого ощущения, что с каждым годом время бежит всё быстрее.
Почему-то всё это вспоминается в предпоследнюю очередь. И уже в последнюю – цитаты из великих:
Уж небо осенью дышало,
Уж реже солнышко блистало…
Я снова второклассник, стоящий у доски и выдавливающий из себя заданные накануне для заучивания пушкинские строки о том, что осень – это хорошо. Получив свою заслуженную четвёрку, я сажусь на место и ещё половину урока слушаю тот же самый текст в сбивчивом пересказе своих одноклассников, всё больше и больше ненавидя и Александра Сергеевича, и описываемый им унылый пейзаж, и поэзию в целом.
Хотя на самом деле ни в чём они не виноваты. Не они такие – время такое!
Ведь, если подумать, то что такое осень с чисто бытовой, житейской точки зрения? Да всего лишь лето с истекшим сроком годности! В ноябре его заморозят и положат в холодильник – подальше от глаз, в конце марта вынут – и оно растечётся мутной, жирной, зловонной жижей.
И тогда люди поймут, что пора покупать новое лето!..
