Алёне Яблоковой 25 лет. О себе пишет: «В литературных объединениях не состою, нигде не печаталась. Образование — филологический факультет СПбГУ, кафедра английского языка и перевода».
Ее рассказ стал 59-м из прошедших предварительный отбор и опубликованных. Всего на конкурс поступило 1344 рассказа.
Как-то сломался телефон у бабушки, пришел монтер и исправил неполадку. Потом оказалось, что надо бы еще лампу в люстре заменить, поставили табурет на стол, бабушка боялась и придерживала, а потом оказалось, что неспроста все это, и что их жизни отныне связаны будут. Дедушкина мама непросто приняла новую женщину, настоящую, прятала от нее тряпки и потом руки взбрасывала, мол, какая нерадивая. Что я все дедушка да дедушка, никогда такого не было, — было коротко дед. Однажды даже братья осадили, мол, надо дедушка, а ты неуважительно. Кусок в горле встал. Внутри все сколотилось, я же из нежности, из любви такой, что как камень на ощупь, а внутри этого камня как маленькая река пульсирует. В общем, дедова мама Христина не очень Ганне доверяла и глаза черные щурила.
Немеют ноги, и я шлепаю на кухню за чашкой чая и банкой меда, словно ластами, по холодному кафелю. Чай налью и сижу, думаю, вот он и остыл, пыль с кошачьей шерстью осели на поверхности.
Нас трое было, внуков, два пацана и девочка, падали, слушались, но то собаку неместную приведем, то на гараж залезем и как шелковица попадаем. Дед руками своими локти, коленки наши чинил, и вечно его руки тоже в порезах и ушибах, таких, когда пластина ногтевая чернеет. Он же этими руками и рамки с сотами вытаскивал, и по пяткам нашим детским напевки отстукивал. Как же это там пелось, ток-ток-ток, так стучит молоток.
А однажды проучил. Было у нас правило калитку последнему закрывать, а иногда вбегаешь домой, уже одной ногой в завтрашнем дне, и все наказы про калитки, зубы летят и разбиваются, так и не претворенные в настоящее. И как-то все трое вбежали, опустились на диван, и дед: «Кто последним заходил?» Ближний от деда посмотрел на среднего, средний на последнего. Взгляд вернулся к деду. Вдруг я, но так не хочется признаваться, вдруг по темноте придется еще одному тащиться закрывать, а по ночам акация так шумит, будто женщина гречку пересыпает. И мерещится неповадное. И тут старший выпаливает: «Я». Дурное чувство — «ну хоть не я», — начинает предательски греть. Дед протягивает руку: «Молодец, закрыл калитку».
Мама рассказывала, что плакал он часто после бабушкиной смерти. Мы все плакали, взрослые неделю пили коньяк, я плакала за четыре тысячи километров, плакала потом еще семь лет, плачу до сих пор. За пару дней до смерти пасха была, и я узнавала рецепт кулича по телефону, три раза бабушка повторила его. Смешно было, а потом понятно.
Я каждый день будто жду, но это ожидание заплутавших кораблей и самолетов. Поэтому я просто иногда останавливаюсь и перебираю :
«Она смеется, держит крепко табурет, на котором он стоит и вкручивает лампу.
— Ну, чего ты, дурная, смеешься? Держи крепко.
— Не знаю, Антоша, будто в ямке надгрудинной щекотно, от этого смешно, что со мной, сама на себя не похожа».
