«Меня зовут Евгений Сологуб. Мне 25 лет. Родом из Петрозаводска. Окончил Петрозаводский государственный университет, филологический факультет. Живу и работаю в Санкт-Петербурге».
***
Он помнил, как все закончилось.
Скачущие глаза Киры. Ее рассеянный взгляд в окно. Рваная рана побережья с сочащейся из нее влагой моря в ее зрачках. Август, или сентябрь. Что-то ссыхающееся, уносящее радость прочь.
Трасса выливалась из-под колес тихо и спокойно. Они выезжали из города. Из маленькой Евпатории.
Он видел себя за рулем, обращал внимание на детали салона: на блеск наполированной торпеды, на скользящую оранжевую стрелку в круге спидометра (уж очень часто она останавливалась на отметке 150), на запах лаванды и чабреца.
Кира вбирала в себя стремящийся улизнуть пейзаж, только изредка ее бронзовая рука опускалась на его колено, как бы умоляя — не гнать так сильно. В салоне совсем новой, толком не объезженной «Вольво» они делили тишину: отламывали по кусочку и кормили друг друга. Казалось, такое заботливое и участливое к их будущему молчание стекает с потолка, по стеклам, оседая теплым зверьком где-то в ногах.
Он вспоминал, как всем знакомым, всем соприкасающимся с их жизнью она хвасталась: «Мы с Мишей едем в гости к Ней и Евпатору»; и как заливала всех брызгами смеха, зарываясь в свою глуповатую шутку.
После были каменные плиты, песчаные замки, сладковатое, с привкусом медовой пахлавы, солнце; было, наконец, пряное и терпко-жгучее вино, от которого, казалось, немело все внутри; маленькие трамвайчики и походы по городку; зазывающие благоухающие и густые от народа рынки, ночное купание, шепуче-щипучее море; вареные креветки; свет внутри и роняющие лужи света ночные фонари; разговоры с незнакомцами…
Один из таких разговоров и преследовал его.
Сухощавый маленький старичок, до синевы загорелый, навестил их со своей бутылочкой портвейна прямо на пляже (посреди чернеющего мрака и пенящегося моря). Он подошел тихо, и так же тихо, словно опасаясь лишнего внимания, спросил разрешения присесть. Она, любительница проверить, куда приведет новая тропинка, радостно закивала.
«Вот спасибо», — только и сказал старичок.
Ни имени, ни цели. Так в полном молчании и сидели (Кира – из-за детского стеснения, Миша – из-за лени). Старичок потягивал портвейн местного разлива и всматривался в бесконечность звездного неба.
«А я, знаете, что больше всего люблю?» — вдруг спросил старичок.
«Что же?» – загорелась Кира.
«Людям напоследок что-нибудь доброе сказать, ласковое. Что-то такое, что улыбнуться заставит, а не в комок сжаться, иглы пустить. Человека, может, не увидишь, зачем душу ему искорчевывать, грех на себя брать? Он весь день и следующий ходить будет, злобу носить. Да и на своих же, на любимых все выблюет, прошу прощения, до крошки последней».
«Лицемерия не признаете или греха?» — спросил и Миша тогда.
«Я Зла боюсь. На каждом шагу встретит, накормит вкусненько, да с собой уведет. Начеку нужно каждый раз быть и добром бой держать, тогда живым выйдешь».
«Добром и молитвой»?
«А все – одно и то же, как ни назови. Ты для себя реши. Что тебе ближе? Бог или ты сам. От этого и отталкивайся».
«А если я от себя отталкиваюсь».
«Так и останешься… в себе».
«Как вещь?» — попыталась Кира, уже раззадорившаяся, отшутиться.
«Как букашка в янтаре».
Кира поперхнулась вином и задиристо рассмеялась. Бродяга размяк и улыбался. Больше ни о чем не говорили. Старичок потягивал свои запасы, они – свои. Только порой легонько прикасались бутылка к бутылке, чтобы скрепить дружеский союз.
Миша чувствовал ее под своими ладонями, слышал ее запах, запах мандарина и базилика. Прикасался ухом к бьющемуся комку в груди. Пытался нащупать душу, не отдавая своей.
Он помнил, как все закончилось.
Оставаясь подолгу один в своем кабинете. Погружаясь во мрак и обращаясь в южную ночь, он помнил, как сквозь густую тишину в салоне нового «Вольво», в их любовное молчание, сквозь обжигающую боль, раз за разом неловко и слезно врывался незнакомый человек в белом с мелкими крапинками багрянца халате.
«Мне очень жаль»,
— прожевывал человек
и обращался в пыльный мрак.
Питер. Февраль. 2016
