«…И если хотите, так любите меня со всем плохим и хорошим. А вы так мало знаете дурную Марусю».
1923 г., из письма Илье Ильфу от его Маруси
Едешь на нижней полке, смотришь, как красиво скована вода неизвестной реки льдом, а облака низкие, тяжелые, будто взгляд исподлобья. Такая красота словно лита из меди или будто сама камень: крепкая, что никакой бесполый гогот не замечающих ее людей не даст ни скола, ни трещины.
К этой поездке мое сердце уже словно поп деревенский, пора бы и подпоясаться: огромное, вместившее в себя и хлеб, и разговоры других людей, и текст господней хрестоматии. И вот едешь на нижней полке мимо полей черных, которым вот через пару месяцев уже рожать, проезжаешь дома русские-ставни резные, а справа человек коньяк пьет и говорит: «Хорошо-то как на земле русской жить».
В тамбуре стою-перетаптываюсь, давно хотелось написать о севере, но что я могла и могу о нем написать: так мало пройдено и увидено. Лучше вспомнить несколько вещей и через них пропустить мой север, так и получится мое холодное топливо. Именно так: два противоположных слова, образующие особенную основу.
В тот раз за своего приняли. Женщины из плацкартного отсека достали кружки, развязали мешочки с конфетами и с печеньем, посмотрели на меня, расстегнули верхние пуговицы кофт, выдохнули, встряхнули волосами и сказали: «Ну что, домой? Да, в гостях хорошо, а дома лучше». Тогда я подумала, что было бы гораздо легче, если бы этих гипербореев от других людей отличала деталь вроде подшерстка на внутренней стороне ладони или дополнительного ребра. Потому что в этот момент это отличие как раз должно было появиться у меня, так как именно тогда чувство «домой на север» разлилось будто горячим киселем внутри.
О севере обычно пишут как – серебристая рыба, медная вода, янтарное солнце; а у меня север бытовой, одомашненный, ежедневный. Мера для меня в нем – дома и живущие в них люди. Стоит вернуться оттуда, через день снова изводишься, исходишь – обратно хочешь. Будто хлебные крошки запутались в шерстяной кофте, так и я – ногами, головой, по уши – в севере.
В Соломенном снег как разломанная меренга в те дни был, проберешься и упадешь навзничь – снег греет спину; небо бескрайнее, цвета речной воды. В церкви бабушка намывала купель, а потом подошла к нам поговорить. Рассказала, что прошла десять сеансов криотерапии, чтобы избавиться от гипертонии и остеохондроза:
– Вот вы знаете, гориллы, они кулаками по груди стучат, – зажав в кулаке тряпку, приложила руки к груди, – То же самое хочется сделать после сеанса. Такая эйфория наступает, прости, Господи, – бабушка перекрестилась и пошла домывать купель. Легко показаться смешным в искренности, но как сложно позволить себе быть искренним.
Может, и права нет у меня о любви говорить, куда там, незрелый плод, не вспомнить мне плохого.
На вокзале прошу провожающих пораньше уйти, а я постою еще минут шесть. Я постою еще, подышу целым городом. В поезде словно детдомовский я не расстилаю постель, ведь не расстилаешь – будто бы там еще. Деревья повально в снегу, вагон 00 обледенелый, напротив меня едет кот, свернувшись клубком. Тишина вокруг, и только мне слышно, как стучит сердце по рукам, в голове, в животе и оказывается где-то в горле.
Сидишь за столом плацкарта и мысленно переносишься за стол, где сидел еще пару часов назад – лицом к Онежскому озеру. Солнце садилось, кресты церквей загорались в последних лучах, как огни маяка.
Север отпускает меня каждый раз, оставаясь ровно таким же, в отличие от меня. Может, каждое расставание и есть то плохое, которое я глотаю, потому что люблю.
В отсеке вагона очень просторно, но ни один поезд не сможет уместить все то, что я каждый раз увожу обратно. Так и хочется найти бабушку-ворожку, которая бы рассказала, что такое у меня с этим краем, что каждый раз так отдается внутри примерно так:
Ни уложить спать,
Ни залить водой,
Ни выпустить погулять,
Ни поломать, ни отдать, ни потерять.
