15 февраля замечательному поэту, переводчику и филологу Армасу Иосифовичу Мишину (1935 — 2018) исполнилось бы 84 года
Романтически высокое, страстное служение литературе было делом всей жизни Армаса Мишина. Его «одна, но пламенная страсть» к искусству слова, казалось, наложила отпечаток даже на его повседневный облик и манеру поведения. В стремительности походки, порывистости движений, непосредственности эмоциональных реакций, юношеской искренности и пылкости, даже в сангвинической открытости к общению порой угадывались сполохи, отдаленные отсветы его творческого горения.
Лейтмотивом его поэтических откровений были романтическое ощущение первозданности, вечной молодости мира и душевный восторг перед ним, которые так подкупают нас в лучших стихах Армаса Иосифовича.
Да, даже незаурядный талант — часто всего лишь полдела: без энергии всепоглощающей любви к музе, Прекрасной даме поэта и прозаика, ему не реализовать себя вполне.
С народом и в гуще жизни
Мало кто жил всецело литературным делом так бескорыстно, самозабвенно–преданно, как Армас Мишин в мучительно трудные для литературы первые пятнадцать постсоветских лет, когда он руководил Союзом писателей Карелии.
Сколько раз я, бывало, заходил к нему в большую, по–зимнему стылую комнату Союза в здании на улице Пушкинской, где он, набросив на плечи пальто, в зябком и, казалось мне, безрадостном одиночестве сидел за столом и, отвлекаясь от многочисленных предписаний, а подчас и нелепых придирок со стороны всяких надзорных органов, читал, правил и рецензировал рукописи авторов — русских, финских, карельских, вепсских.
Литературный процесс продолжался. Лучшие произведения шли через руки Армаса Иосифовича в «самиздат» и «госиздат» и далее к читателю. В члены Союза писателей принимались новые таланты, обогатившие нашу литературу новыми гранями единого в своем многоязычии Слова.
Все четыре ветви нашей литературы — русско–, финно–, карело– и вепсоязычная — были одинаково дороги сердцу Армаса Иосифовича. Его авторитет поэта, литературного критика, фольклориста и литературоведа был высок. Для карелов и вепсов, возрождавших и развивавших свою младописьменную литературу, он был взыскательным, мудрым и чутким наставником в литературном мастерстве.
Воистине благословенна карельская земля, где этот российский, ингерманландский финн смог найти свое земное счастье, ощутить всю полноту духовного, творческого бытия, внести свой многогранный вклад в культуру края и завещать нам радость бытия и благоговение перед жизнью!
«За жизнь свою благодарю творца…» Так бы и нам, кто знал Армаса Иосифовича и перечитывает сейчас его стихи, видеть и сознавать пронзительно и ясно ценность дара жизни сквозь пелену повседневности.
Не могу даже представить Армаса Мишина в другом географическом регионе, в другой народной, этнокультурной и интеллектуальной среде — настолько органично он вписался в литературную, научную и общественную жизнь республики, настолько созвучна была эта среда всему строю его личности и настолько благоприятными оказались здешние условия для дела его жизни.
В фундаментальной серии «Классики карельской литературы» Армасу Мишину посвящен целый том под названием «Четыре родины». Это его «малая родина» Ингерманландия, где он родился, Сибирь, где он вместе с матерью пережил в эвакуации военное лихолетье, Карелия, где он прожил многие десятилетия, начиная с ранней юности, и Финляндия, где он провел последние несколько лет своей жизни.
Все они умещались в его сердце как одна большая духовная родина. И все же именно здесь, на Северо–Западе России, раскрылось в полной мере душевное сродство поэта с коллективной душой края. Звание Народного писателя Карелии — свидетельство прежде всего глубокого единства поэта с народной душой, гораздо более убедительное, чем классический лавровый венок.
Нездоровье, недуги пожилого возраста вынудили Армаса Иосифовича и Ольгу Федоровну в конце концов переехать в Финляндию, поближе к семье сына, которая стала им опорой в старости. С Карелией Армас Иосифович расставался тяжело, с болью, терзаясь муками совести и чуть ли вины перед столь близкой ему родиной. Друзья и коллеги убеждали его в том, что в наше время переезд за границу не обрывает глубокой связи патриота с родным краем и его людьми.
Певец экзистенциальной радости
Малая Пустошь, ингерманландская «рябиновая родина» среди неброской северной природы осталась на всю жизнь центром земного притяжения поэта. Там он хотел учительствовать по окончании Карельского пединститута в конце 1950–х годов, но не был принят туда местной властью.
Ингерманландия! Край бирюзовый.
Я разлучаться с тобой не хотел.
Где бы ни странствовал, мысленным взором,
сердцем тянулся в твой милый предел.
В доперестроечный период подспудная тоска ингерманландских финнов по утраченной в бурях и невзгодах века малой родине находила свое выражение в проникновенной поэтической интонации Армаса Мишина, чуждой всякой аффектации, сгущения красок.
Родина все–таки в сердце жива…
Тянет отечество силой земною.
Вечны родного наречья слова,
всюду с тобою они и со мною.
Как чуткий выразитель народной души, умевший соизмерять «весомость слов простых» с весомостью простых вещей, он был всегда близок старшему поколению российских финнов. С годами горечь утраты и фантомная боль сменялись тихой смиренной печалью и светлыми реминисценциями:
Сколько видел подлого и злого,
но, своих не растравляя мук,
откликаюсь на добро, на слово
и душой оттаиваю вдруг..
Поэзия Армаса Мищина светится радостью жизни, ощущением ее неизменной новизны и счастья от своего бытия в мире, которое даже в своей повседневности переживается в ранние часы дня как озарение и откровение.
В каждом миге — ожиданье таинства.
Все значенья скрытого полно.
Это возвышенное в своей естественной простоте благоговение перед божьим миром света и радости передается читателю и, скажу без пафоса, одухотворяет его волю и вкус к жизни. Так Армас Мишин воплощал в своем творчестве завет удачно переведенного им на русский язык прекрасного сортавальского поэта Илмари Сааринена:
Если очень хочешь быть счастливым,
сам кого–то счастьем одари.
Не знаю, что конкретно имел в виду Армас Иосифович, когда упоминал в интервью финскому филологу и культурологу Пертти Виртаранта о своем интересе к экзистенциализму. От литературного экзистенциализма часто веет упадком духа, скукой и кладбищенской тоской.
Думаю, что в конкретном разговоре на эту тему он бы отмежевался от такого жизнеощущения и смыслотворчества. В моей памяти он живет как благодарный жизни певец вселенского света и экзистенциальной радости.
Мне иного не надобно:
подниматься с зарей,
видеть тихую радугу
над омытой землей,
черпать солнце ладонями
из живых родников
и ходить коридорами
золотых сосняков.
Зачинатель «калевальского ренессанса»
Творчество Армаса Мишина венчают русские переводы всех пяти версий, или редакций, эпоса «Калевала», выполненные в творческом тандеме с фольклористом Эйно Киуру в 1990—2000–е гг. Это «Наброски к «Калевале»», «Кантеле Вяйнямейнена (Перво–Калевала)», первое издание «Калевалы» (1835), второе, расширенное издание эпоса (1849) и «Школьная «Калевала»».
Не отрицая непреходящей ценности классического перевода Леонида Бельского, Мишин и Киуру исходили из своего видения природы «Калевалы». В отличие от других мировых эпосов, «Калевала» — это не пронизанный воинственным духом борьбы героический эпос, а мирный крестьянский эпос, проникнутый духом созидания, солидарности и согласия.
Переводчики опирались в своей интерпретации «Калевалы» на результаты научного изучения эпоса в ХХ веке.
Армас Мишин неустанно подчеркивал личный творческий вклад Элиаса Леннрота: «Калевала» — эпическая поэма Леннрота, созданная им на основе богатейшего фольклорного материала.
Благодаря переводам Мишина и Киуру, мы теперь ясно представляем длительный, многоэтапный процесс создания «Калевалы». Кроме того, пять версий «Калевалы» воспринимаются и как своего рода «серийное произведение» в том смысле, который вкладывает в это понятие Умберто Эко. Действительно, как он говорит, «можно наслаждаться новизной истории (которая все время одна и та же), хотя в реальности ценится повторение той нарративной интриги, которая остается неизменной».
Новое прочтение эпоса вызвало к жизни настоящий «калевальский ренессанс» у нас в Карелии, широкий интерес к «Калевале», который, несомненно, войдет яркой страницей в историю культуры республики.
Запоздалый монолог
Армас Иосифович считал меня единомышленником в понимании природы «Калевалы». Другом он назвал меня один раз, в нашем телефонном разговоре лет пятнадцать назад.
В 2017 году мне захотелось съездить в Турку в качестве туриста, чтобы повидаться с Армасом Иосифовичем. Кровавая драма, устроенная там летом на улице города каким–то ближневосточным эмигрантом, потрясла меня так, что мне расхотелось тогда ехать. Съездил в Турку увы, лишь в ноябре 2018 года, чтобы сказать Армасу Иосифовичу последнее «прости».
В преддверии 170–летия полного издания «Калевалы» и в развитие той интерпретации эпоса, которую разъяснял и пропагандировал Армас Иосифович, хотелось бы подчеркнуть, что «Калевала» по своей жанровой природе именно лиро–эпическая поэма. Армас Иосифович согласился с этим определением в одной из своих последних статей.
Слишком узкое стереотипное понимание жанра леннротовской поэмы проявляется у некоторых интерпретаторов не только в неприятии цикла «Айно», якобы неуместного в составе эпоса по причине своих лирических мотивов. Оно проявляется и в том, что из изданий «Калевалы» подчас выпадают руны 20—24 по той же причине.
Эти пять рун отсутствуют, например, в издании перевода Бельского: Санкт–Петербург, издательство «Азбука–классика», 2003, а также в финноязычном издании «Каlevala lyhennettynä», издательство «Карелия», 1993.
Это не адаптация великого эпоса к современному читателю, а по–эпигонски бесцеремонное нарушение творческой воли автора, избранной им для своего произведения художественной меры. «Калевала» — не сборник фольклора, и Леннрот — никакой не составитель сборника, который можно издавать то в большем, то в меньшем формате.
Думаю, Армас Иосифович согласился бы сегодня и с тем, что литературный характер «Калевалы» надо понимать более дифференцированно и тонко, как это понимал финский исследователь эпосов Лаури Хонко, которого он, кстати, знал и глубоко уважал.
Л. Хонко различает три типа эпосов: устные эпосы, литературные эпосы и фольклорные, то есть основанные на устной традиции, эпосы.
Носителями устного эпоса были в прошлом жившие в народной гуще неграмотные певцы. Свое исполнение песен, или рун, они воспринимали как простое следование традиции и могли даже отрицать проявления собственной креативности.
У литературного же эпоса есть индивидуальный создатель. Например, автором «Потерянного рая» является Джон Мильтон, хотя он и опирается на глубокую христианскую традицию.
Создатель фольклорного эпоса тоже следует традиции и выражает ее, но не подчеркивает своего личного вклада, хотя и использует письменную культуру и литературные приемы.
В этой типологии фольклорный эпос занимает промежуточное положение между устным и литературным эпосом. Хонко совершенно справедливо относит «Калевалу» к фольклорным эпосам.
Эту особенность «Калевалы» мы должны помнить как из уважения к научно установленной истине, так и из уважения к народу — создателю и носителю фольклора.
Народ присутствует в своей суверенной мощи языкотворца в каждой руне «Калевалы», практически во всех ее строках, даже в тех немногих, которые сочинил для связности структуры сам Леннрот.
Нельзя отделять «Калевалу» от устного эпоса «китайской стеной, трактуя ее как чисто литературный эпос и оставляя суверена–языкотворца в стороне от «парадного подъезда» величественного храма высокой литературы.
Сам Леннрот ввел народ как коллективного создателя эпоса в храм литературы, позиционируя себя как народного рунопевца, а не как автора поэмы.
Народ Беломорской Карелии ощущал интуитивно это глубокое изначальное единство «Калевалы» со своим устным эпосом.
Типология Лаури Хонко помогает осознать двуединую фольклорно–литературную природу «Калевалы» на концептуальном уровне. Она может положить конец бесплодным спорам, в которых «Калевала» сводится одними к устному эпосу, а другими — к чисто литературному.
Наверное, Армас Иосифович согласился бы с этими доводами сегодня.
Армас Мишин принадлежал к блестящей плеяде классиков послевоенной литературы Карелии. Он был младшим современником патриарха нашей национальной литературы Урхо Руханена, великого карела Яакко Ругоева и непоколебимого ревнителя правды и справедливости Дмитрия Гусарова, снискавшим их доверие и дружбу. Как я благодарен судьбе за десятилетия работы и духовного общения с такой незаурядной личностью!
