Телефон и адрес Фолке Ниеминена добыть оказалось непросто. Из моих финских друзей никто такого художника не знал. Не было его координат и в толстенной телефонной книге, где, кажется, фиксировались телефоны всех жителей Хельсинки.
В год столетия Карелии у автора «Лицея», писательницы Галины Акбулатовой в петербургском издательстве «Реноме» вышла очень карельская книга, о чем говорит уже само ее название – «Финский кофе и Осударева дорога».
В аннотации к книге говорится следующее:
Новый сборник эссе Галины Акбулатовой имеет конкретную географическую привязку – Карелия. Ее особенность – почти восьмисоткилометровая граница с одной из стран Евросоюза – Финляндией. Взаимосвязь народов – карел, финнов, русских, немцев… – через живые, порой трагические людские судьбы, отраженные в произведениях писателей, – суть этого сборника.
В какой-то степени книга отражает не только историю республики, но и историю постсоветской литературы Карелии за последние тридцать лет. Здесь представлено творчество Яны Жемойтелите, Дмитрия Новикова, Александра Бушковского, Ирины Мамаевой, Константина Гнетнева… Отклики Галины Акбулатовой на произведения этих писателей в течение ряда лет публиковались в «Лицее» и вошли в состав книги.
Предлагаем вашему внимания отрывок из эссе «Крик из глубины» – о драматической судьбе сына красного финна, известного карельского художника Фолке Ниеминена, с которым в конце девяностых Галина Акбулатова встретилась в Хельсинки.
Галина Акбулатова
В гостях у Фолке Ниеминена
1
В конце ноября 1998-го я возвращалась из Швеции с литературного семинара. Решила задержаться на пару дней в Питере.
Оставив вещи в мастерской друга нашей семьи художника Владимира Горохова, я отправилась гулять по городу. На Литейном мое внимание привлекло небольшое частное кафе-галерея Георгия Михайлова (так было на вывеске). И я решила полюбопытствовать, на каких условиях здесь можно устроить выставку иногородних художников (имела в виду мужа и его друзей), а заодно выпить чашечку кофе. Разумеется, я тогда понятия не имела, кто такой Георгий Михайлов. Что это фантастическая фигура русского андеграунда: галерист, коллекционер, основатель и владелец Фонда свободного русского современного искусства.
…По невысоким ступенькам я поднялась в галерею и увидела небольшой зал с картинами на стенах (в основном это были добротные, выполненные в реалистической манере пейзажи, иногда с вкраплениями архитектурных памятников). Направо от входа располагалась стойка бара, в глубине стояли несколько круглых столиков. За одним из них сидела женщина в черном и что-то записывала в тетрадь. «Наверное, смотрительница», – решила я.
За стойкой бара никого не было, и я разглядывала в витрине разные вкусности, выбирая, что подешевле (1998-й для гуманитариев – трудный год). В это время с заварочным чайничком в руках подошла «смотрительница» – долить кипятку. Я отметила про себя ее зрелую восточную красоту.
В ожидании барменши мы разговорились. То есть разговор начала я с интересующего меня вопроса – как здесь выставиться художнику из провинции. «Смотрительница» в свою очередь спросила, откуда я.
– Из Петрозаводска.
В глазах женщины мелькнул огонек интереса:
– А Поморцева знаете?… А Ланкинена?.. А набережная такая же? А музей?..
– Вы что, тоже из Петрозаводска? – обрадовалась я.
И тут женщина сказала, что она – Нелли, первая жена Фолке Ниеминена, и именно ее он изобразил на портрете «Женщина в белом».
Я оторопела. Но Нелли быстро пригасила мою растерянность сердечной улыбкой и пригласила за свой столик.
Оказывается, в галерее были выставлены картины ее мужа, и она приходит сюда каждый день. Приносит с собой бутерброды, заварку, конфеты. В баре берет только кипяток. Посетителей бывает мало. В основном это ее знакомые и знакомые мужа.
– Видите, какая здесь живая зелень… – комментировала Нелли работы мужа. – И эта рыжая проплешина тоже живая. А здание мертво. Это потому, что зелень он писал с натуры, а Исаакиевский с открытки…
Я сказала, что работаю в журнале «Север», который неравнодушен к карельским художникам, в том числе и к Фолке. Спросила:
– Вы в Питере с ним виделись?
– Я избегала его. Но однажды он пришел ко мне прямо на работу. Ему нужно было для выезда из страны, чтобы я подписала бумагу, что претензий к нему не имею… Но в нотариальной он, видимо, кому-то не понравился, придрались, мол, фотография не та. Фолке закричал… У него дрожали руки. Он, наверно, боялся, что в другой раз я с ним не пойду и он не уедет в свою Финляндию. Я сказала: «Успокойся. Сделаю все как надо». После этого мы с ним не виделись. Слышала, что он разбогател, куча заказов… Однажды написала ему, просила картину с Лолой, но он мне не ответил…
(Лола – дочь Нелли и Фолке, умершая в раннем возрасте).
Я слушала рассказ Нелли, не прерывая ее и не задавая лишних вопросов.
– …Мы оба родились в ноябре. Только он в 31-м, а я в 36-м. Оба учились в Мухинке. Фолке на старшем курсе, я на первом. Когда мы познакомились, я совсем девочка была. При мне никогда вольно не выражались. «Нелли не от мира сего», – говорили. В середине пятидесятых поженились… Как я его чувствовала! И он – меня. По два письма каждый день писал. Я слышала от некоторых, что он скуп, холоден, но для меня он никогда не был ни скуп, ни холоден… Когда его мать, Свеа Францевна, увидела меня, она сказала: «Нелли, вы именно такая, какой мне описал вас Фолке… Солнечная, светлая… Я мечтала именно о такой невестке. Вы мне как дочь…».
…Когда я уходила, мы договорились встретиться на следующий день. Нелли сказала, что принесет какие-то фотографии, имеющие отношение к Фолке.
Но фотографий не оказалось. Нелли объяснила:
– Я недавно сильно болела, думала, конец. Достала коробку с его письмами и фотографиями – и уничтожила… Остались только две фотографии.
Эти два фото я и увидела. Одно с автопортретом Фолке («Он так его и не закончил – смывал, писал, снова смывал…»). Было видно «двойное» плечо, разные глаза: один широко открыт, другой – полуприкрыт…
Другое фото – с картины «Лола». На картине – кубики, разбросанные по полу, и распластанный кукленок-голыш. («Эту куколку привезли в подарок Лоле родственники из Финляндии», – сказала Нелли). Лола – маленькая, черноволосая, очень серьезная девочка с кисточкой в руке смотрит на того, кто ее рисует, то есть на папу…
Такой запомнилась мне эта картина, и такой я увидела ее спустя полгода в Хельсинки.
2
Перед поездкой в Суоми главред «Севера» Олег Тихонов предложил – почему бы не совместить приятное с полезным – взять интервью у сына «красного финна», художника Фолке Ниеминена. Почему бы не узнать, как ему там живется-работается и не хочет ли он вернуться в Россию, естественно, в духовном плане. Тем более финский период творчества художника в карельском Музее ИЗО не представлен даже в виде статьи или рецензии. «Проиллюстрируем интервью работами прежних лет и новыми…»
Действительно – почему? Тем более, тема «красных финнов» была для «Севера» узловой: именно финны в двадцатые годы преобразовали Олонецкую губернию в Карельскую Трудовую Коммуну, чем заложили основу государственности сегодняшней республики.
В журнале публиковались исследования по истории красного финского движения, воспоминания бежавших из Суоми «красных финнов» и их детей – о том, как адаптировались они на русской земле, как врастали в чужую страну, в чужой язык, как становились или не становились здесь своими… Так что история сына «красного финна» Эйно Ниеминена была, как говорится, в жилу. Родился в СССР, здесь получил образование, стал известным художником и прославил советский пролетариат своими «Тяжбуммашевцами»…
Идею рассказать о финском периоде Фолке поддержал и мой муж, художник Борис Акбулатов. Одним из питерских учителей Бориса в училище был сокурсник Ниеминена – Николай Устинович Мартынов. «Устиныч», как звали его ученики, показывал начинающим живописцам и графикам иллюстрации работ Фолке, которые он хранил в особой папке и говорил, что это очень талантливый художник, к тому же хороший товарищ: никогда не отказывал в творческой помощи сокурсникам по «Мухе».
А уж каким авторитетом как интеллектуал и мастер живописного дела пользовался Фолке у карельских художников и говорить не приходится. Благодаря Фолке коллекция карельского музея ИЗО пополнилась полотнами участников известной ленинградской группы «Одиннадцать»: Ярослава Крестовского, Виталия Тюленева, Валерия Ватенина, Бориса Шаманова…
…Телефон и адрес Фолке Ниеминена добыть оказалось непросто. Во-первых, из моих финских друзей никто такого художника не знал. Не было его координат и в толстенной телефонной книге, где, кажется, фиксировались телефоны всех жителей Хельсинки. Но известная финская писательница Марья-Леена Миккола, у которой я остановилась, по каким-то своим каналам все-таки получила телефон Фолке, позвонила ему и передала трубку мне.
– К художнику Акбулатову имеете отношение? (В Союз художников Борис Акбулатов вступал при Фолке-председателе. – Г.А.)
– Я его жена.
Это, кажется, и решило возможность нашей встречи. Хотя в начале семидесятых мне приходилось встречаться с Фолке как с председателем Союза художников, но вряд ли он запомнил начинающего репортера, да и фамилия у меня тогда была другая.
На следующий день Марья-Леена привезла меня к Фолке, и по ее реакции было видно, что она поражена как расположением его двухуровневой мастерской (Siltasaaren kärki – в самом центре финской столицы, на берегу залива), так и ее размерами и всей изысканной обстановкой. Она быстро раскланялась и вечером не поддержала мой разговор о картинах Фолке, хотя всегда интересовалась искусством и не могла не обратить внимание на живописные полотна, занимавшие всю стену в мастерской художника.
Но, возможно, вот в чем дело. Марья-Леена по жизни, по воспитанию была демократкой. Свою прозу, в том числе и ту, что печаталась в «Севере», она посвящала простым людям, их повседневным заботам. Так называемые «капиталистические ценности» писательнице были чужды. Фолке в его роскошной мастерской и с его «эстетскими» работами она могла воспринять как преуспевающего художника, обслуживающего высшее общество. Тем более в то время Марья-Леена интересовалась новым искусством, представленным в суперсовременном музее «Киасма».
3
…68-летний Фолке, на мой взгляд, изменился мало – все такой же стройный, скупой на эмоции интеллектуал и эстет. Разве что седины в бороде и в волосах прибавилось.
Он отлично смотрелся на фоне своих картин, старинной мебели и огромных, во всю стену, окон мастерской, которые выходили на живописную набережную.
Я заметила:
– Из вашей мастерской можно наблюдать жизнь… Столько людей… Такие типы…
– Я не знаю этих новых людей… Они в основном дружат только с компьютером… Хотя часто наблюдаю… Вот, например сегодня: на улице жара, двое идут рядом, они полураздеты. Мужчина смотрит на женщину. Возможно, он видит прыщик на ее обнаженном плече. Женщина не обращает на мужчину внимания. Она смотрит прямо перед собой. Это современная женщина. В Финляндии отсутствует интерес полов друг к другу, вообще интереса друг к другу нет. Но приезжаешь в Петербург, идешь с Московского вокзала… О, женщины есть! Реагируют… Я на стороне женщины, но… Я хочу понять современную женщину…
Нет, он все-таки изменился, стал не таким закрытым, если со мной, в общем-то незнакомым ему человеком, говорит столь откровенно.
Я подошла к полотну с изображением старого дерева. Под деревом лежало разбитое яйцо. Разбитое не вдребезги, а словно надломленное, с отпавшей, отколупнутой скорлупой… Символический реализм. Как у моего любимого художника Эндрю Уайета. Я обернулась, чтобы спросить… И увидела, что Фолке, сложив руки на груди, наблюдает за мной, ну как если бы он был естествоиспытателем, а я – объектом изучения. И все-таки я спросила:
– Вам нравится Эндрю Уайет?
– Да, это мой любимый художник. В его картинах всегда есть тайна. Теперь тайны нет.
И Фолке высказал свое мнение о современном финском искусстве:
– …В Финляндии у искусства слишком много свободы – нет разницы между плохим и хорошим, никто не знает, что есть что, всё сводится к делу вкуса. Но должны быть определенные правила, определенные границы…
И это говорил тот, кто в Карелии поддерживал именно свободное искусство! Искусство Александра Харитонова, Евгения Судакова…
– Здесь изобразительное искусство не развивается, потому что отказались от традиции. А когда традицию убивают, прекращается и движение. …Финское искусство сегодня очень пессимистично, жестоко и упадочно. Как правило, мало людей на выставках. Что можно сказать о работе «Убийство топором кошки»? Вряд ли ее автора можно назвать художником. Или вот еще одна из типичных выставок: мужская рубаха на вешалке, на стене прикреплены какие-то дощечки, покрашенные в какие-то противные цвета. Я что-то сказал, глядя на все это. Рядом стоящая девушка подумала, что это ей. Мы разговорились. И вдруг… «Ваши Веласкесы, Рембрандты – говнюки…» Да, старую телегу везут на свалку, но что может быть современнее, чем Рембрандт, Гойя или древнее искусство Египта…
…Все вырождается… Классику превращают в китч… Реклама беспрестанно нивелирует все… Что я могу испытывать, глядя, как Адам и Бог тянутся руками к джинсам, и сами они в джинсах… В театре то же самое. Я был на спектакле в Оулу. Там по сцене бегали голые и запускали дерьмом в зрителей… И это глубокомысленно обсуждают… Фарс в чистом виде…
…Всего много, но плоско… Все расширяется, но не углубляется… Это называется «идти в ногу со временем»… По-моему, нужно идти не в ногу, а против… Важно видеть не по-новому и не по-старому, важно видеть по-своему…
– Есть в Финляндии художники, которые вам нравятся?
– В Хельсинки был на выставке Ээро Нелимаркка. У него высокое мастерство. Я был восхищен… Хорошие художники Раймо Аррас, Кауко Лехтинен…
– Художники из России здесь есть?
– Да, есть. Они основали в Хельсинки общество русских художников. Самый опытный из них, по-моему, Геннадьев.
Это имя мне было хорошо знакомо и сразу вызвало в памяти другие имена питерских художников-нонконформистов – Вика, Гуменюка, Овчинникова… – с творчеством которых познакомил меня в начале семидесятых график Юрий Люкшин, ныне заслуженный художник России.
– Пойдемте, я покажу вам мастерскую, – пригласил Фолке.
4
По лестнице мы поднялись на второй этаж. Там была зона отдыха и «закусочная» со столом, плитой и большим холодильником, который Фолке тут же открыл.
– Паула (жена. – Г.А.) закупает еду на неделю. В основном это заморозка. Зато готовить не надо – разогреешь, и обед готов.
Удивила слишком просторная душевая.
– Это для собак, – пояснил Фолке. – Паула разводит редкую породу… (какую именно, я пропустила мимо ушей, не посчитав для себя важным. – Г.А.) Ее бизнес… Сейчас она в Питторески.
В Питторески у Фолке была еще одна мастерская. И я вспомнила разговор с карельским искусствоведом Серафимой Поляковой, которую однажды принимал у себя Фолке: «Он помешан на мастерских… Одна лучше другой…»
Мы спустились вниз, и, глядя в окно на набережную, Фолке сказал:
– Здесь у меня нет проблем. Я доволен сейчас собственным миром.
(Почему-то на этих словах, может, потому, что я не заметила живого, жизненного блеска в глазах Фолке, вспомнился обещанный Воландом булгаковскому Мастеру покой в домике под вишневыми деревьями)
В это время в дверь позвонили. Фолке пошел открывать и вернулся с коробкой, полной флакончиков.
– Жене косметические фирмы присылают пробники. Сейчас я ей позвоню.
Вполуха слышала, как Фолке говорил по-фински. А говорил он так, как говорил бы русский студент, изучающий финский в Петрозаводском университете.
Наконец Фолке вернулся и сказал, что жена разрешила подарить мне присланные пробники.
Я отшутилась, мол, пользуюсь только французскими духами.
Фолке предложил мне сесть в красивое старинное кресло и стал фотографировать.
– Это кресло семнадцатого века Я купил его в одном из антикварных магазинов. У вас таких магазинов нет, потому что Петрозаводск – город без истории, точнее, с историей, которая все время обрывается, не успев накопить старины.
Признался, что никогда не видит во сне ни Петрозаводск, ни Петербург.
– Вижу какой-то город, но отчего-то знаю, что это Петрозаводск. Я всегда чувствовал себя там немного чужим, другим, хотя и своим тоже чувствовал… Когда меня выбирали председателем Союза художников (с 1973 по 1978 год Фолке Ниеминен возглавлял Союз художников Карелии. – Г.А.), у меня было такое ощущение, что я сам, своей волей иду в тюрьму, а отказаться было невозможно: Киуру и Штыков настоятельно меня рекомендовали. И вот приглашают на собрание. Заседают: Манькин, Колмовский, Штыков, Киуру, Халл. Манькин спрашивает: «Вы кто? Вы с кем?» Тогда я им и озвучил свою теорию: мол, у нас будто одна партия, а практически две: партийный блок и беспартийный. Я хочу остаться в блоке беспартийных. Манькин возмутился: «Вы же рубите сук, на котором сидите!» И все же мою кандидатуру утвердили. На таком собрании я был всего один раз, но с чиновниками общался: выбивал квартиры, мастерские для художников… В целом же вел независимый образ жизни.
– К вашему творчеству есть интерес в Карелии. Почему бы вам не выставиться в Музее ИЗО с новыми работами?
– Министерство культуры Финляндии и Министерство культуры Карелии могли бы объединиться в организации моей выставки в Петрозаводске, но у меня нет потребности в этом.
Фолке – заядлый собиратель: у него полное собрание книг издания «Academia», коллекция старинных каталогов:
– Интересно проследить путь той или иной работы, – объяснял он свое увлечение. – Зачастую они оказываются не в знаменитом музее, а у частников. Иногда можно обнаружить, как кто-то у кого-то украл композицию, вероятно, считая, что вряд ли кто узнает об этом, поскольку таких каталогов остались единицы.
Художник выписывает журнал «Библиофил», посещает библиофильские ярмарки в Петербурге.
И я снова вспомнила рассказ Серафимы Поляковой о том, что Фолке часто ездит в Петербург, который он называет «единственным островком духовности».
Его огорчило, что в программе последней библиофильской ярмарки не нашлось ни строчки, посвященной Пушкину.
– …Возможно, у вас перебор с Пушкиным. У нас, к сожалению, такого перебора нет. В канун юбилея Рунеберга расспрашивал на улице прохожих. Никто не знал этого имени. Только один хорошо одетый пожилой мужчина сказал: «Как же, я знаю…»
…Поэзии никогда не бывает много, тем более в наш век, когда люди так мало читают. А чтение – благороднейшее занятие… Беседа, диалог с автором книги… Две тысячи лет мы узнаем, что происходило и происходит с нами.
5
Фолке стал расспрашивать об общих петрозаводских знакомых. Впрочем, быстро потерял интерес. И я поняла почему: художник был глуховат. Что ж, я пришла сюда не для того, чтобы рассказывать, а для того, чтобы слушать. Например, о том, как складывалась жизнь Фолке в России.
– …В основном финская интеллигенция жила в доме на углу Свердлова и Куйбышева. Многие, как мои родители, вынужденно покинули Финляндию. Папа был одним из редакторов газеты «Свободное слово» в Тампере, техническим директором типографии в Вазе (Ваза – старое название города; современное – Вааса. – Г.А.), где печаталась левая пресса. В это время в Европе распространялся национализм. В Германии под водительством Гитлера, в Италии – Муссолини, в Финляндии – Косола, вождь лапуасцев. Они-то и устроили погром типографии в Вазе. Папа был свидетелем в суде по делу погромщиков. Когда кончилось судебное заседание, он вышел на площадь, а там уже собрались триста молодчиков, стали толкать папу в спину… Возникла драка, в которой папе сломали ребра, и было много серьезных ушибов, его еле спасли. В газетах были приведены слова лапуасцев: «Ниеминен выскользнул из наших рук, но мы его убьем».
…В Вазе папа скрывался в подполье, откуда они с мамой бежали в Стокгольм. Там папа переводил, занимался литературой, живописью, рекламой, но лапуасцы не оставляли своих угроз, и в 1930 году родители уехали в СССР, сначала в Ленинград, затем в Петрозаводск.
…Папа быстро выучил русский, преподавал на финноязычном рабфаке историю, географию. Построил дом на Бараньем Берегу на паях с одним финном – без права продажи, потом финн все-таки продал. Мы проводили там каждое лето.
…Два года прожили в Петрозаводске и вернулись в Ленинград, где папе дали комнату. В тридцать третьем он умер в больнице. Врачи говорили, что были отбиты почки и легкие – лапуасцы постарались. Похоронен он на Новодевичьем кладбище, но могилы там его нет. После нескольких бомбардировок во время Второй мировой ту часть кладбища, где был похоронен папа, разнесло.
…После смерти папы где-то через год-два мама познакомилась с инженером из Канады, эмигрировавшем в СССР, стала с ним жить. Он привез из Канады целый машиностроительный завод. Мне он тоже подарил машинку, американскую. Был он склонен к алкоголю, что маме не нравилось.
…Мне исполнилось четыре года, я был нелюдимым, неразговорчивым, не участвовал в детских играх и не общался со сверстниками, так как не знал русского языка и сильно заикался. Меня осматривали невропатологи, психиатры… Одна мудрая врач рекомендовала больше быть на природе, читать вслух стихи, петь, самому с собой разговаривать… У меня это осталось на всю жизнь. Когда я работаю, сам с собой разговариваю. А тогда меня отправили в санаторий в Детском Селе. В санатории я пробыл около двух месяцев. После санатория состояние немного улучшилось.
…В 1937-м отчима арестовали. Когда его взяли, нас лишили всего, мама потеряла работу, мы стали жить у дедушки с бабушкой, родителей мамы. Копали картошку, ездили на лошади… Я из книг строил дома, башни, все что угодно… От бабушки мне досталось покрывало. На его фоне нарисован натюрморт «С Новым годом, Ван дер Вейден!».
– Какова судьба отчима?
– Он умер в сибирском лагере.
6
В 1938 году Фолке поступает в одну из ленинградских финских школ. С началом финской кампании эти школы были закрыты. И это был один из драматических моментов в жизни Фолке:
– …Я оказался в русской школе, не зная русского языка, к тому же заикался. Все смеялись надо мной. В это же время в доме появилась «История римского государства», и я там насмотрел рисунок, похожий на свастику. И вот однажды я раздобыл где-то угля, пошел на площадь, и на иконостасе с политбюро по всем портретам нарисовал свастику. Меня схватили, увезли в КГБ. Прибежала мама, что уж она там говорила, не знаю. Но каким-то чудом спасся.
…В 1941-м нас эвакуировали в Сибирь, в Кемеровскую область. Мы жили у поляка из ссыльных – Анатолия Андреевича Маховенко. Он делал ложки на базар. И меня приобщил. «Ты делаешь лучше меня», – сказал он как-то мне и предложил нарисовать его портрет. Получилось похоже. Потом я нарисовал маму. Местные называли нас, финнов, немцами, фашистами… Когда однажды при мне обозвали маму, я кинулся на обидчика, вцепился так, что в глазах потемнело, дрался до крови…
…После войны, когда мы вернулись в Петрозаводск, мне исполнилось четырнадцать. Мама по-прежнему плохо знала русский и говорила с акцентом. Но благодаря знанию европейских языков – шведского, финского, немецкого, английского – устроилась преподавателем на курсах скандинавских языков для ответственных работников Карелии.
…У меня появился старший друг – финн Теуво. Он приехал в Карелию с родителями маленьким мальчиком. Он хорошо рисовал. Я мечтал научиться рисовать так же, как он. Он рассказал мне свою печальную историю. Во время войны финнов не брали на фронт, их отправляли в трудовые лагеря. Чтобы пойти на фронт, Теуво сменил фамилию. Он воевал, стал капитаном, был награжден орденами. Его даже представили к званию Героя Советского Союза. Но когда стали изучать его биографию, то выяснили, что он – финн. Все ордена, звания – долой и в лагерь. Там его сломали, он стал много пить. Потому что он в России – преступник и в Финляндии – преступник. Здесь не нужен и там не нужен. А ведь он всю жизнь боролся за справедливость, как и его родители.
…В 1948-м, когда я поступил в архитектурно-строительный техникум, я еще сильно заикался. Вместе со мной учились Юрий Черных и будущий директор «Карелгражданпроекта» Владимир Антохин, с которым мы жили в одном доме… С Юрой мы договорились поддерживать друг друга во всем. Уже тогда я понял, что одному быть нельзя – заклюют. Поэтому с самого детства я инстинктивно искал друга, но такого друга, который любил бы рисовать. Юра любил рисовать. Его отец, художник Лев Иосифович Гильберт, принимал большое участие в моей судьбе.
…Среди знакомых мамы была ингерманландская финка Айно Семеновна Лутта, создатель Института биологии в Карелии. Она была беременна сыном, когда муж получил через кого-то известие: тебя заберут. У него был пистолет. Он решил, что застрелится сам и застрелит всю семью. Айно Семеновну и ее дочку спасло то, что окно было открыто – они успели выпрыгнуть из окна, когда раздался выстрел… Мама бывала с Айно Семеновной в экспедициях, и я тоже ездил.
…В 1951 году поступил в Мухинку. С Борей Шамановым на одном курсе учился. Учителя: профессор Бучкин, профессор Оболенский, профессор Степашкин, Казанцев Анатолий Алексеевич, Рублев Георгий Осипович.
…Были постоянные проблемы с пропиской. По советскому закону человек добровольно может принять гражданство другой страны. Если у него рождается ребенок, он тоже гражданин той страны. Поскольку у родителей не было гражданства России, то и я не был гражданином России. Когда началась война, маме пригрозили: вы – гражданка враждебной нам страны и должны сделать соответствующие выводы. Мама сделала: стала советской гражданкой. А я до 16 лет был гражданином Финляндии. Паспорт получил значительно позже, до того было лишь удостоверение личности. Я каждый год должен был получать разрешение на прописку. Без прописки меня могли бы отчислить из училища.
…На последнем курсе из Карелии пришел на меня запрос, и, получив диплом, я с женой и ребенком приехал в Петрозаводск. Потом снова вернулся в Питер, упрямо добивался прописки. Айно Семеновна Лутта рекомендовала меня Евгению Никаноровичу Павловскому, трижды лауреату Сталинской премии, генерал-лейтенанту медицинской службы… Он и помог мне получить ордер на комнату. Мама к тому времени вышла на пенсию, и я забрал ее в Питер…
7
…Фолке взял коробку и стал показывать мне вырезки из финских газет (в основном – региональных) со статьями о нем.
Вот что писала финская газета Satakunnan kansa в марте 1982 года, еще до переезда художника в Финляндию:
«Фолке Ниеминен только что приехал в гости на родину своих родителей. У него здесь так много родственников, тетей, дядей, двоюродных братьев и сестер, что едва хватит трех месяцев всех посетить. Остановился он в Пори, где когда-то в типографии Ваза работал его отец. В Советском Союзе Фолке Ниеминена считают одним из самых заметных и интересных художников-портретистов. Он часто писал картины по заказу государства. В 1981 г. им написаны портреты двух композиторов – Чайковского и Скрябина – для свердловского Дома культуры. За каждую художник получил 3000 рублей в переводе на финские марки 18000. Кроме того, он рисовал натюрморты и пейзажи. У него несколько сотен работ преимущественно большого размера. Практически все они написаны маслом…
Откидывая рукой темные волосы, закуривая сигарету за сигаретой, художник рассказывает по-фински с заметным акцентом истории, связанные с его творчеством. Он ищет финские слова, но не находит. Мысли не выходят наружу. Когда речь заходит о глубинных вещах, чтобы их выразить, финского не хватает. На помощь приходят фотографии его работ…».
– …Мои модели – это профессора, руководители фирм, чиновники… – рассказывал Фолке. – Портреты сильных, волевых людей. В Карелии у меня была такая модель. Это известная в прошлом арфистка Ариадна Тугай. Ей приходилось быть расчетливой, деловой, так как она не только исполняла музыку, но на ней была и вся организация ее выступлений. Это сказывалось на ее лице, суховатости образа, хотя я и пытался его смягчить, романтизировать…
Судя по фоторепродукциям работ, которых не было в его мастерской на Siltasaaren kärki, а остались либо в Питторески, либо отправились к заказчикам, реализм финских портретов был превосходен. Высокое социальное положение, образованность, аристократизм моделей не оставляли сомнений. Идея каждого портретируемого также прочитывалась: чувство собственного достоинства, основательность…
Но «Женщина в белом» – портрет жены, армянки Нелли – была и остается, на мой взгляд, лучшей картиной художника. В ней нет ни грана той театральности, которую заметили критики в портретах художника финского периода: «Он не избегает ни мелодрамы, ни пафоса…» (газета Lansi –Suomi, 1989, № 84). В портрете Нелли нам была явлена сама душа художника – в ее наивысшем расцвете.
Этот портрет был создан художником в год окончания «Мухинки» (1957). Девическая прелесть лица, плеч, гибких, аристократически-изящных рук молодой женщины, ее белое платье, подчеркивающее стройность фигуры и точеную талию… Сколько жизни во всем этом! С какой любовью написано!
«Все полотно, пронизанное солнечным светом и воздухом, лирическим настроением, было созвучно “оттепели” в жизни страны… Воздух плэнера, воздух импрессионизма, уже присутствовал везде…» – писали восхищенные зрители и спустя многие годы после создания портрета «Женщина в белом. Нелли» (http://veniamin1.livejournal.com/169272.html).
Дружившая с Ф. Ниеминеном искусствовед Серафима Полякова отмечала в этом портрете «душевную гармонию, безоблачное счастье».
– …Я не стыжусь, что пишу много картин на заказ, – продолжал Фолке. – Рембрандт девяносто пять процентов своих работ написал на заказ. Это картины, которыми восхищается весь мир.
А вот и знакомая картина, собственность автора – «В Телятниково». В этой заонежской деревне в старом доме на берегу озера Фолке жил в начале семидесятых. У искусствоведа Серафимы Поляковой сохранилось письмо об этом периоде в жизни художника:
«Меня не покидает мысль о Телятникове. Осень! Конечно, до Болдинской может и далековато. Шутка шуткой, но месяц в Телятникове останется на всю мою жизнь!»
Обращаешь внимание на прозрачную, словно бы задуваемую озерным ветром занавеску на окне. Такие «эстетские» занавески вряд ли можно было встретить в старом деревенском доме, зато они напоминали картину Эндрю Уайета «Ветер с моря».
В этой работе, написанной в 1973 году, Фолке смотрит на нас с автопортрета, помещенного в правом углу. Но на самом деле он смотрит на себя, так как мы видим лицо художника, отраженное в зеркале. Изображает себя Фолке в том же правом углу и на картине «Семейный портрет в интерьере».
Прием не новый, к нему прибегали художники Возрождения и более раннего периода. Вероятно, тем самым Фолке обозначил перекличку с мастерами прошлого. А возможно, утверждал значение личности творца в авторитарном государстве.
«Семейный портрет в интерьере» – последняя работа Фолке, созданная им в Петрозаводске. С ней, по словам бывшего секретаря Союза художников Эммы Карловны Сумманен, в какой-то мере связано решение Фолке покинуть Карелию: у него тогда не взяли на всесоюзную выставку две работы: портрет арфистки Ариадны Тугай и «Семейный портрет в интерьере», где Фолке изобразил финскую семью – своих близких друзей Лео и Ирму Кайпиайнен и двух их сыновей.
В интервью финскому журналисту Фолке назовет эту картину «немного странным произведением». «Здесь изображена петрозаводская семья Лео и Ирмы Кайпиайнен на фоне ее повседневной жизни. Лео – известный ученый-биофизик, Ирма – журналистка финноязычной газеты “Советская Карелия”. Этот семейный портрет вызвал у зрителей как одобрение так и упреки…» (Satakunnan kansa,1982).
В чем странность, за что упреки – Фолке не расшифровал. Присмотревшись, замечаешь, что каждый из трех мужчин на картине – в зрелых годах отец и юные сыновья – словно бы наособицу. Объединяющее начало – жена и мать – Ирма.
С Ирмой я была хорошо знакома: журналисты республиканских газет работали тогда в одном здании и посещали одни и те же официальные мероприятия. Однажды на каком-то юбилейном банкете, где Ирма сидела рядом со своим мужем Лео, она спросила у меня, молодоженки, почему я без мужа, мол, на такие вечера нужно ходить парой, «семья – это очень трудная работа». Увы, спустя несколько лет этот надежный, на первый взгляд, союз распадется.
8
В папке с репродукциями и фотографиями много детских портретов, а также фотографий самого Фолке с детьми. Детьми знакомых. Но вот снимок для газетной статьи, где Фолке заснят на фоне мольберта с картиной «Лола», его трехлетней дочки. На другом снимке – Фолке рядом с мамой на фоне ее портрета.
Я переводила взгляд с Лолы на портрет Свеи Францевны. Черное платье… белый воротничок гармонирует с белоснежной сединой волос… Руки на книге по искусству Финляндии…
Подпись под снимком: «В ателье художника висит портрет его матери – Свеи Стааф. Взгляд выдает непростое прошлое. Об этом прошлом Свеа подумывает написать книгу. Сюжетов для книги более чем достаточно: жизнь Свеи и ее мужа была насыщена событиями…»
Фамилия Стааф – в переводе брус, то есть железо. А женщины по имени Свеа отличаются упрямством и лидерскими качествами. В своих поступках привыкли опираться на логику и здравый смысл. Так говорили словари. И это подтверждала лепка лица и особенно складка губ пожилой женщины… Они выдавали сильный характер и волю…
– Мама всегда была для меня идеалом… – донесся голос Фолке. – Нет мамы, и нет ощущения защищенности…
Фолке заговорил о значении женщины в доме:
– …Дом – царство женщины, и как только мужчина попадает в это царство, он должен следовать законам, порядку, указаниям хозяйки дома. Теперь мир семьи распадается. Мир семьи, где мать была воспитателем, учителем – его нет. Дети брошены…
Мне показалось, что и сам Фолке в чем-то «брошенный ребенок». Чего стоит его мимолетное признание: «Я забываю поесть, и, если мне не напомнить, могу не есть целый день…»
– Но дети по-прежнему рождаются… – сказала я как бы про себя
– Дети такая же иллюзия. Они вырастают и уходят.
И вот тут у меня невольно вырвалось, что я видела в Петербурге его первую жену Нелли, разговаривала с ней.
– Наверно, она старая, – сказал Фолке равнодушно.
– Нет, она красивая, – с некоторым вызовом ответила я.
– Я целое лето писал ее тогда… В ней была поэзия, чистота, юность…
Фолке замолчал, как будто ушел в себя. И вдруг стал рассказывать свои сны:
– …Снится бесконечный океан. Вода – вязкая жидкость, в ней невозможно утонуть… Я плыву¸ плыву, конца не видно…
…Или ночь, я как будто лечу в темноте тоннеля, который никогда не кончится, и во сне я понимаю, что никогда не достигну света…
…Или: я падаю, падаю, падаю… Хаотичное падение… Но знаю, что дна не будет…
…Или: я на какой-то планете, не на земле, потому что смотрю на землю сверху… На земле затмение и еще кресты, кресты, кресты на могилах… Нет выхода… Всегда нет выхода…
…Я боюсь снов. Особенно, где спираль. Этот образ преследует меня всю жизнь… Страшно, когда она распрямляется…
Я убеждена: настоящий художник всегда медиум, через которого тонкий, невидимый обыкновенным человеческим глазом мир дает о себе знать.
P.S.
В июле 2010 года Фолке не стало. А в январе 2012-го в карельском Музее ИЗО состоялась выставка «Фолке Ниеминен и круг его друзей». Куратор выставки Людмила Соловьева, которой я отдала часть подаренных мне Фолке репродукций, на открытии экспозиции сказала:
«Последние двадцать пять лет художник жил в Финляндии, много работал, но, говорят, всё же тосковал по необъяснимой русской духовной атмосфере. С большим трудом удалось узнать о дате его смерти, есть сведения, что последнее время он находился в хосписе…»
Нет ничего удивительного в том, что, несмотря на современную мобильную связь, с трудом узнали о дате смерти. Смерть человека в современном мире, как и его юбилеи, частное дело. Хоспис – тоже знамение времени. Теперь редко кто умирает в окружении чад и домочадцев.
Симптоматично однако то, что, несмотря на долгое отсутствие Фолке в Карелии, здесь его по-прежнему считали своим. Членом семьи, которую он, как когда-то и его родители, покинул ради мечты о стране обетованной. По старой советской традиции бывшие советские домочадцы и отдали дань памяти художнику.
Как заметила искусствовед Серафима Полякова: «Всё в этом мире связано невидимыми нитями – прошлое и настоящее, вещи и люди, некогда ими владевшие, микро и макрокосмос…»
