Профессор Владимир Прозоров на смерть Д.Д. Сэлинджера
Умер Джером Дэвид Сэлинджер, прожив больше девяноста лет, половину из которых практически в полном уединении в своем поместье в Нью-Гемпшире. Последний рассказ был напечатан в 1965 году, больше ни строчки. Не дал ни одного интервью.
Не разрешил экранизировать ни одну из своих книг. Набросился с кулаками на подстерегшего его фотографа. Год назад через суд остановил публикацию «продолжения» неким предприимчивым литератором своего единственного романа. Это молчание – в эпоху безудержного размножения звуковых и визуальных клонов – становилось все громче и значимее. Сэлинджера продолжали читать. Одно из врезавшихся американских впечатлений: на автовокзале в Чикаго бледненькая девочка с волосами хвостиком, сидя на тощем рюкзачке, листает «Над пропастью во ржи».
Публикация Сэлинджера в СССР – отдельная история. Каким-то образом кого-то на литературно-партийном верху удалось убедить в «критической и антибуржуазной» направленности» романа. Строго говоря, это в книге есть. Только читалась она не «про них», а «про себя».
Я первый раз открыл «Над пропастью во ржи» в середине 60-х, примерно в возрасте Холдена Колфилда, когда только начинаешь задумываться над тем, что видишь вокруг. И отвращение Холдена к липе – липкой фальши, ежедневному притворству – воспринималась как собственное. А наша советская липа – плакатов и лозунгов, праздничных демонстраций и ленинских зачетов, галстуков и значков – была еще толще и развесистее. Красная бейсболка Холдена, надетая задом наперед, стала знаком вызова. Его искренность, нежелание принимать ценности и стандарты системы воспринимались как призыв «жить не по лжи».
Но для самого Сэлинджера социальное никогда не было главным. Кроме «Над пропастью во ржи» он опубликовал десяток рассказов и цикл коротких повестей о семье Глассов (значащая фамилия – «Стекло», так же тонок и хрупок внутренний мир братьев и сестры). Как и роман, повести о невыносимой тяжести взросления: о необходимости – и невозможности – вписаться в «нормальный мир».
Вот старший Симор женится на обожаемой им Мюриэл – и через пять лет застрелится рядом с кроватью, на которой она спит. Вот Френни Гласс идет на свидание со вполне завидным во всех отношениях бой-френдом. Ей, наверное, тоже хочется простого девичьего счастья, но себя не переделаешь: внутри все переворачивается, бунтует желудок, и после обморока губы шепотом повторяют имя неведомого Бога. Быть «как все» «мелко, бессмысленно и уныло». А стать «богемой» – «все равно тот же конформизм, только «шиворот-навыворот». Тупик. И заканчивается все психлечебницей, самоубийством, в лучшем случае кельей.
В последних повестях Сэлинджера отчетливо звучат мотивы восточной философии. Согласно индуизму полная человеческая жизнь должна включать четыре этапа: первый посвящен учебе, второй – дому и семье, третий – уходу в лес для размышлений и медитации. На четвертом человек, преодолев суету земного бытия, возвращается в мир как духовный наставник. Но Сэлинджер не вышел из своего «леса». Не было что сказать? Или не надеялся, что поймут?
Сейчас все ломают голову над тем, какие рукописи оставил писатель, и какие распоряжения относительно них дал: все сжечь, все напечатать, сейчас, через 20 лет?
Нужно ли что-то добавлять к молчанию? На самый простой вопрос Фрэнни Гласс отвечает «Да. Нет. Не знаю».
«Лицей» № 3 2010
