Беседа с известным поэтом о вере, любви к женщине и нелюбви к фальши, тоске по девятнадцатому веку и о том, как выживают литераторы.
В июне поэту и писателю Дмитрию Вересову присвоили звание заслуженного работника культуры Карелии. Это заставило меня достать старый блокнот, где еще летом прошлого года записала вопросы для интервью с одним из любимейших мною карельских поэтов. «Его поэзия принадлежит пространству вечности», – сказала о Вересове его коллега по цеху Яна Жемойтелите. Сказано настолько верно, что хочется повторить. В самом деле, читая его стихи, удивляешься щедрости божественного дара, а сам становишься как будто чище и ближе к небу. Наш разговор с Дмитрием случился на веранде дачи, где в окна просилась белая сирень с белой ночью на пару, а на столе безнадежно остывал чай. Мы говорим о молодых поэтах Карелии.
– Сейчас я не отслеживаю, что происходит в поэзии среди молодых так, как это делал в течение десяти лет, когда работал в отделе поэзии журнала «Север». Но кое-кто из них мне симпатичен. Например, Илья Раскольников, Егор Сергеев. Очень талантлива Анна Матасова из Питкяранты. Правда, сейчас многие часто подражают то Мандельштаму, то Цветаевой, то Бродскому. Слов нет, Бродский гениальный поэт, но спина проводника хороша только до какого-то определенного времени. Надо это понимать.
– А кто был вашим проводником? Тютчев?
– У меня была масса увлечений. Я учился в школе и думать не думал, что буду писать стихи, уж не говоря о прозе, но… влюбился. И начал писать стихи, а потом чувство ушло, и эту свою тетрадку со стихами я выбросил в реку с досады. А по-настоящему я стал писать стихи уже в университете.
– Вы поступили на филфак?
– В том-то и дело, что нет. Я родился и жил в семье обычных людей, отец – инженер, мама – биолог. Но в нашем доме всегда была тьма книг, а родители мои были страшные книгочеи, за что я им благодарен. Образ отца мне так и видится: с сигаретой и непременно с книгой в руке. Потребность читать, как я теперь понимаю, закладывается в детстве. Так вот, любовь к слову заставила меня в конце концов уйти с третьго курса лесоинженерного факультета. Я отслужил в армии и поступил в Литературный институт. Кстати, я очень благодарен Марату Тарасову, к которому ходил в литературное объединение, и я по сей день считаю его в некотором роде своим учителем.
– Так поэтами рождаются или становятся?
– Конечно же, рождаются. Стих – как выдох. Когда поэт пишет стихотворение, он никогда не знает, чем и как оно закончится. Среди наших поэтов ценю Александра Васильева, Григория Чернобровкина, из прозаиков – Дмитрия Новикова, Ирину Мамаеву. Вдруг кого не назвал – извините.
– Но вы ведь и прозу пишете? В чем разница при создании того или иного произведения между прозой и поэзией? Как рождается стих?
– Прозаик, грубо говоря, рассказывает историю о том, как Иван Петрович женился на Марье Федоровне, а потом у них родились дети и так далее. Поэт передает мгновенную информацию. Это трудно объяснить… Есть множество определений поэзии, но все они неправильные. Просто есть какой-то толчок, первая строчка, интонация, ритм. Это может случиться в любой момент, когда я иду, например, зубы чистить или в магазин. Если эта строка меня не отпускает, я понимаю, что из этого что-то получится. Потом рождается стихотворение. Странно, но у меня концовки стихов всегда получаются более оптимистичными, какими бы печальными ни были первые. Конечно, потом я сажусь за стол и записываю стихотворение, редактирую то, что получилось. Кстати, Бродский говорил, что не язык является инструментом поэта, а поэт является средством языка. У меня, правда, к Бродскому противоречивое отношение. Он, конечно, привнес в русскую поэзию свою интонацию, ритм. Мне очень нравились его ранние стихи, написанные еще в Советском Союзе. «Рождественский романс» – это чудо просто, а стихотворение, посвященное Джону Донну? Его монотонный ритм просто завораживает.
– Для вас важно, что у вас есть почитатели вашего таланта?
– Мне очень важно знать, что темы, о которых я думаю и на которые пишу, могут быть созвучны другим людям. Надеюсь, смогу и в прозе еще что-то сказать. Я, конечно, не имею в виду сценарии детективов, которые пишу для телевидения. Их пишет большая часть моих друзей по литинституту, чтобы заработать на жизнь. Стихи денег не приносят.
– Я не смотрела ни «Улицы разбитых фонарей», ни другие фильмы по вашим сценариям, но хочу спросить: вам не кажется, что, создавая такие сценарии, вы множите ненастоящее кино?
– А как жить? Мой друг-писатель живет в Финляндии. Как только он задумал писать роман, тут же получил средства для того, чтобы прокормить себя и свою семью в течение полутора лет. В советское время писатели выезжали в район к читателям. В библиотеках и предприятиях читались стихи. Эти поездки хорошо оплачивались. До сих пор помню, что члену Союза писателей за одно такое выступление платили 16 рублей. За три-четыре дня можно было заработать приличную сумму. В общем, на эти деньги можно было жить безбедно. За тоненькую книжку стихов гонорар платили три тысячи рублей. Для сравнения – «Москвич» стоил тогда пять тысяч рублей.
– У вас изданы три сборника стихов. За чей счет они были напечатаны?
– На два из них деньги дал мой друг, он сейчас живет за границей, а на третий средства выделила республика, и я даже получил гонорар.
– А что вы любили читать в юности?
– Как многие, в юности я любил читать фантастику. В 7-8 классах обожал Стругацких. Прочитал все, что было возможно взять в библиотеке. Кстати, еще со школы был записан в три библиотеки: Дома культуры ОТЗ, публичку и городскую, рядом с домом. Я не могу похвастаться своей памятью, но читаю очень быстро.
– Как вы любите отдыхать?
– Я, конечно, люблю путешествовать, но… Помните, у Рубцова:
Стукну по карману – не звенит.
Стукну по другому – не слыхать.
Если только буду знаменит,
То поеду в Ялту отдыхать…
Подолгу живу на даче. Что вы думаете я читаю в свободное время? Толстого! «Войну и мир». Я перечитал роман раз десять. Это лучшее, что было написано в прозе во всей литературе. Я иногда читаю любой том, просто открыв посередине. Чехова, Бунина… Сейчас вот привез еще из города трехтомник Довлатова. Дело не только в книгах… Люблю пойти с удочкой на озеро и смотреть на воду. А вообще я бы хотел побывать на острове в Тихом океане, который называется Бора-Бора.
– Бывают паузы, когда стихи не идут?
– Конечно, такое бывает со всяким поэтом. У меня был момент, когда я три года не писал стихов вообще. Это был момент расставания с юностью. Такие моменты, я знаю, были у Пастернака, Тютчева. Свои последние стихи я вообще не тороплюсь показать. Теперь нет такого зуда, такой жажды, как в молодости: написал и бежишь прочитать друзьям, хочется, чтобы все услышали, похвалили, конечно.
– У вас есть такие прекрасные строки «Ах, это летит девятнадцатый век…». Как вы ощущаете время?
– Если честно, в этом стихотворении я выразил свою тоску по девятнадцатому веку, в котором хотел бы жить. Имел бы небольшую усадьбу, совсем крошечную, писал бы стихи, встречал друзей. Там было другое ощущение жизни.
– И погиб бы на дуэли?
– Нет. Не хотел бы…
– Любовь, влюбленность нужны поэту?
– Конечно. Но знаете, для меня самый удивительный пример любви – моих родителей, которые прожили душа в душу почти пятьдесят лет. И до самой смерти моей мамы, она ушла из жизни восемь лет назад, отец обнимал ее и говорил: «Зоя, ты моя самая красивая, самая лучшая!».
– Вы считаете, что поэзия – это дело вашей жизни, ваша миссия?
– Я не готов жечь глаголом сердца людей, это правда. Но все-таки я здесь, чтобы сказать свое слово.
– Высоцкий говорил: «Я не люблю уверенности сытой». А что не любите вы?
– Больше всего не люблю фальши. Я ее чувствую мгновенно. В жизни и в стихах, в общении.
– Судя по вашим стихам, вы человек верующий. Вспоминаю вашу с фотографом Олегом Семененко книгу о Соловках и ваши стихи к его фотографиям. Они прекрасны.
– Я съездил тогда на Соловки. Побродил там, чтобы почувствовать дух этого места, его атмосферу. Мне захотелось отказаться от рифмованных строчек. Эти стихи – своего рода медитация. За них я получил премию «Сампо». А вообще, писать стихи и быть неверующим – невозможно. Дело не в метафизике. Мир наш настолько сложен, удивителен и прекрасен, что если вычленить из него слово Бог, то он станет скучным, мелким и плоским. А когда есть высший смысл, всё преображается.
