Хювинге необычную пациентку не забыл. На стене старого санаторного корпуса, построенного выдающимся Ларсом Сонком, мемориальная доска с неповторимым профилем и терновыми ветвями на трех языках сообщает о пребывании здесь в октябре 1915 года великой русской поэтессы Анны Ахматовой.
…Случаются в сентябре такие блаженные погожие дни, для которых трудно придумать занятие лучше, чем сесть поутру в электричку и отправиться из Хельсинки прочь. Недалеко и не то чтобы по делу, за грибами-ягодами или достопримечательность какую посетить, нет. Просто купить билет, занять место у вагонного окошка и наблюдать, как проплывут за ним сначала башни и эркеры Кайсы и Хаканиеми, затем скучноватые постройки спальных районов и, наконец, начнут мелькать, сменяя друг друга, живописные картинки на тему «Осень в Финляндии».
Поезд движется, словно альбом с репродукциями листаешь: вот фермерский дом посреди жнивья — сочный бордовый мазок на охряном фоне, за ним темно-зеленая лента ельника, редкие пока еще желто-красные брызги на осинах, скалы, сосны, сосны, перрон с аккуратным деревянным вокзальчиком… Станция Хювинкяя, можно выходить.
Воскресным утром здесь почти безлюдно и очень тихо. Настолько тихо, что можно услышать, как на станционную парковку, где под кронами деревьев послушно ожидают своих хозяев велосипеды, с глухим стуком падают с ветвей маленькие красные яблоки. Сонное царство финской провинции.
А ведь когда-то к прибытию поезда сюда спешили все местные извозчики. Особенно к составу, следующему из Санкт-Петербурга в Гельсингфорс. Столичные пассажиры были особенные. Из синих вагонов первого класса степенно выгружались русские генералы и царские адъютанты, гордо ступали на перрон важные сановники, элегантно выпархивали представители золотой молодежи. Порой в толпе прибывших можно было разглядеть фигуру известного художника, писателя или музыканта. Как-то замечен был сам великий Шаляпин.
Вся эта благородная публика приезжала в Хювинге — а в Российской империи Хювинкяя знали под этим шведоязычным названием — для поправки здоровья.
В полукилометре от станции её ждал курорт, который в начале двадцатого века вполне мог по популярности своей посоперничать со здравницами Крыма. Во всяком случае, столичные врачи настоятельно рекомендовали своим пациентам, нуждающимся в климатолечении, обратить внимание на хювингскую санаторию, расположенную «на абсолютно сухомъ песчаномъ грунтѣ в сосновомъ лѣсу, защищающемъ от вѣтровъ и тумановъ».
Вручаемый больному рекламный листок сообщал, что «санаторiя открыта круглый годъ, причемъ кромѣ лицъ нуждающихся в отдыхѣ и возстановленiи силъ принимаются больные, страдающiе общей слабостью, безсонницей, головными болями, нервной диспепсiей, Базедовой болѣзнью, неврастенiей, истерiей, малокровiемъ, ревматизмомъ, заболѣванiями сердца и почекъ. Особенно полезное дѣйствiе сухой воздухъ Хювинге оказываетъ на бронхiальные катарры».
Для петербургских жителей эти самые «бронхiальные катарры» были настоящим бичом. Будь ты богат, как Крёз, гордись знатностью рода, достигни высочайших карьерных вершин, а болотный промозглый воздух возьмет, да и сделает свое дело. Стылым туманом проползет он под любую высокосановную шинель, никакие ценные меха ему не преграда. И вот уже лихорадка, кашель, терзающий месяцами, страшные мысли о чахотке, которая, выбирая себе очередную жертву, на голубую кровь и регалии даже не взглянет. Ведь даже родного брата государя-императора Николая II не пощадила, прибрала великого князя Георгия Александровича 28 лет от роду…
Избавления от кашля и уныния искали в крымской Ялте, немецком Баден-Бадене, швейцарском Давосе. А в начале века пошли разговоры о Хювинге. Место красоты удивительной — величественные нагромождения суровых, принесенных ледником гранитных камней, крутые перепады высот, живописные склоны, поросшие ароматными хвойными лесами. Чем не финская Швейцария? И чудодейственные фитонциды, летающие в местном сосновом воздухе, не хуже давосских борются с бактериями. За первое десятилетие XX века открывшийся в 1896 году санаторий приобрел столь большую популярность у страдающих легочными и нервными болезнями петербургских аристократов, что к 1915 году уже три четверти его пациентов были русскими из привилегированного сословия.
«При леченiи применяются разнообразные методы как то различныя ванны, паровые шкафы, души, обвертыванiя, далѣе лечение горячимъ воздухомъ, электрическими и грязевыми ваннами, усиленнымъ питанiемъ и т.д.».
Но не процедурами едиными жив был санаторий и его обитатели. Как и положено курорту, Хювинге был особым замкнутым мирком, со своим укладом, собственными печалями и радостями. Этот мир остался жить в стихах одной из пациенток — малоизвестной поэтессы Екатерины Галати. Дочь богатых и знатных петербуржцев, она с компанией золотой молодежи отдыхала в санатории в начале 1911 года, а, вернувшись домой полная счастливых воспоминаний, посвятила друзьям целую «Хювингенскую поэму»:
Я вспоминаю бесконечно
Хювинге милые места,
Где воздух нежен безупречно,
Где блещет сосен красота,
Где исчезала понемногу
Моя заветная тоска,
Где бесконечную тревогу
Смела незримая рука.
————————————
В мечтах я вижу с умиленьем
Целебных сливок гущину,
Коробку с тающим печеньем,
Ночей морозных тишину;
Фигуру Schwester стройно-белой
И “bitte” Oberin сухой,
И баронессы белоспелой
Улыбок надоевший рой;
С пикантной ямочкой субъекта,
Что улыбался как конфекта
И взор Калинина больной
С необходимою слезой.
Гортанный голос Безбородко,
Студента-скульптора с чахоткой,
И комплиментов сладкий яд
И визги праздничных ребят,
И звон бубенчиков веселый,
И санок окрыленный бег,
И биофона мрак тяжелый
И важный милый, милый снег;
И вас, любезнейшие други,
С кем, в санаторные досуги,
Я не изведала тоски,
Играя в шашки, в дураки.
Совершая прописанный врачами моцион, веселая компания Галати вполне могла встречать на своем пути щуплого молодого человека невысокого роста, движущегося по заснеженным санаторным дорожкам странной, прыгающей, словно птичьей походкой. Это прогуливался, высоко задрав на несуразно тонкой длинной шее свою гениальную голову, Осип Мандельштам. В Хювинге он бывал много раз. В марте 1910 года отправил Вячеславу Иванову открытку с идиллическим видом местной санатории: «Я буду в течение нескольких недель в Финляндии из-за моего плохого здоровья».
Свое слабое здоровье Мандельштам доверял врачам в Гельсингфорсе, пробовал целебное действие морского воздуха на неврастению в Ханко, и особенно ему нравилось в Хювинге. Болезненное напряжение нервов, которое мучило его с юности, в любимой Суоми ослабевало, наступало, наконец, такое желанное умиротворение. «Я люблю буржуазный европейский комфорт, и я привязан к нему не только физически, но и эмоционально», — писал он. Финская санатория в этом отношении была идеальна.
Но вот великой подруге Мандельштама буржуазный европейский комфорт Хювинге на душу не лег. 15 октября 1915 года в санаторной регистрационной книге появилась еще одна русская фамилия — «Gumilowa». Новую пациентку, слабую и испуганную, привез муж. Муж был ласков и нежен, как новобрачный, но все с ним было уже кончено. Осенний лес не растерял еще красок, воздух восхитительно пах хвоей и палой листвой, а она думала, что умирает. Как это отвратительно и противоестественно, когда тебе 26 лет, а ты умираешь! Не от любви и страсти, и не оттого, что тебя разлюбили, а совершенно всерьез, по-настоящему, от чахотки.
В том, что у нее чахотка, Анна Андреевна была уверена. Доктора выслушивали, выстукивали, говорили успокаивающие слова про катар, но она знала: беспощадная сила, всю жизнь крадущаяся за ней по пятам, настигла ее, наконец, и душит, покрывает липким потом, высасывает радость.
Ей было всего семь, когда она впервые почувствовала жуткое присутствие этой силы рядом. Тогда исчезла вдруг из ее детского мира маленькая четырехлетняя сестра Рика.
Всю ночь не давали заснуть,
Говорили тревожно, звонко,
Кто-то ехал в далекий путь,
Увозил больного ребенка,
А мать в полутемных сенях
Ломала иссохшие пальцы
И долго искала впотьмах
Чистый чепчик и одеяльце.
Малышку, у которой обнаружилась отрытая форма туберкулеза, в страхе за здоровье остальных детей и беременной матери спешно увезли из родного дома к тетке. Придавленные горем взрослые молчали о случившейся беде, но в день, когда несчастная Рика умерла, Аня вдруг поняла, ощутила, что младшей сестры больше нет не только дома. Ее нет вообще. Хрупкая маленькая девочка исчезла навсегда, зато откуда-то из ниоткуда на мир наползла страшная тень, готовая поглотить и ее, Аню. И тень эта больше не исчезала. Через девять лет, в 1906-м, она втянула в себя еще одну Анину сестру, Инну. Инне исполнился двадцать один, она совсем недавно вышла замуж.
«Не знаю, слышали ли Вы о моей болезни, которая отняла у меня надежду на возможность счастливой жизни. Я болела легкими (это секрет), и, может быть, мне грозит туберкулез. Мне кажется, что я переживаю то же, что Инна, и теперь ясно понимаю состояние ее духа… Я болею, тоскую и худею. Был плеврит, бронхит и хронический катар легких. Теперь мучаюсь с горлом. Очень боюсь горловую чахотку. Она хуже легочной», — писала семнадцатилетняя Анна Инниному вдовцу, Сергею фон Штейну. И опасения ее не были игрой воспаленного воображения, несколько раз роковая болезнь подходила совсем близко.
И жар по вечерам, и утром вялость,
И губ потрескавшихся вкус кровавый.
Так вот она — последняя усталость,
Так вот оно — преддверье царства славы.
Гляжу весь день из круглого окошка:
Белеет потеплевшая ограда,
И лебедою заросла дорожка,
А мне б идти по ней — такая радость.
Чтобы песок хрустел и лапы елок —
И черные и влажные — шуршали,
Чтоб месяца бесформенный осколок
Опять увидеть в голубом канале.
***
Не в лесу мы, довольно аукать, —
Я насмешек твоих не люблю…
Что же ты не приходишь баюкать
Уязвленную совесть мою?..
У тебя заботы другие,
У тебя другая жена…
И глядит мне в глаза сухие
Петербургская весна.
Трудным кашлем, вечерним жаром
Наградит по заслугам, убьет.
На Неве, под млеющим паром
Начинается ледоход».
****
Буду тихо на погосте
Под доской дубовой спать,
Будешь, милый, к маме в гости
В воскресенье прибегать —
Через речку и по горке,
Так что взрослым не догнать,
Издалека, мальчик зоркий,
Будешь крест мой узнавать.
Знаю, милый, можешь мало
Обо мне припоминать:
Не бранила, не ласкала,
Не водила причащать.
Мальчика Лёвушку срочно забрали к бабушке в имение под Бежецк , когда осенью 1915 года врачи обнаружили у его мамы затемнение в верхушке левого легкого. Состояние Анны ухудшалось. По утрам с трудом поднималась с постели, через силу завтракала, вновь ложилась. Не было сил.
В отношениях с Лёвушкиным отцом давно уже растаял и след близости. Но Гумилев, потрясенный только что пережитым на войне, вернувшись домой, испытывал столь сильную нежность к домашним, что все обиды, нелюбовь, взаимные измены, ненавистное постоянное «Николай, нам надо объясниться!» — всё стало неважным. Только что похоронившая отца, измученная болезнью и страхами, Анна снова была для него светлоглазой девочкой, в которую он влюбился гимназистом, его Дафной и Примаверой, наконец, Гумильвицей, матерью его Гумильвенка. Ее надо было спасать и он повез жену в Хювинге.
Несколько лет назад он уже проделывал этот путь. Печальная была поездка — ездил прощаться с двоюродной племянницей, Марией Александровной Кузьминой-Караваевой, в которую был так нешуточно влюблен, что даже предлагал ей руку и сердце, словно позабыв, что женат на прекрасной Анне. «Машенька, я никогда не думал, что можно так любить и грустить», — сказал он ей при расставании. Расставались навсегда, не помогли чудесные хювингские сосны, убил туберкулез Машу.
И вот теперь Анна. Когда-то он написал ей: «Я понял, что в мире меня интересует только то, что имеет отношение к Вам». И теперь, две недели, что она провела в санатории, отправлял ей ежедневно любовные, нежнейшие письма, будто эта давнишняя фраза по-прежнему в силе. И будто еще можно что-то спасти.
А Анна написала в Хювинге стихи:
Как невеста, получаю
Каждый вечер по письму,
Поздно ночью отвечаю
Другу моему.
«Я гощу у смерти белой
По дороге в тьму.
Зла, мой ласковый, не делай
В мире никому».
И стоит звезда большая
Между двух стволов,
Так спокойно обещая
Исполненье снов.
Строки эти были вовсе не о письмах Гумилева. Они посвящены другому мужчине, другому Николаю — влюбленному в нее поэту Недоброво. Он скоро тоже станет жертвой туберкулеза, и жена его обвинит в болезни и смерти супруга Анну. Анна Андреевна действительно будет долгие годы винить себя в смерти человека, без встречи с которым ее поэзия была бы, видимо, другой. Впрочем, возможность заражения она отрицала категорически, да и вообще полагала, что туберкулез здесь не при чем — Недоброво не пережил ее измены и предательства друга Анрепа, с которым он познакомил свою возлюбленную. Возможно, она была права, но трудно было в те годы найти более искусного убийцу, чем туберкулез. Серийного убийцу.
Пациентке Gumilow в санатории становилось все хуже. Она совсем перестала есть, потеряла сон. Муж дважды приезжал, просила: «Забери меня умирать». 30 октября она покинула Хювинге и вернулась в Петербург, где удивительно быстро пошла на поправку. Санатории возненавидела с той поры навсегда. Будто знала, что спустя целую долгую жизнь именно в таком заведении ей предстоит встретить свой последний час.
Хювинге необычную пациентку не забыл. На стене старого санаторного корпуса, построенного выдающимся Ларсом Сонком, мемориальная доска с неповторимым профилем и терновыми ветвями на трех языках сообщает о пребывании здесь в октябре 1915 года великой русской поэтессы Анны Ахматовой.
Красивое здание-замок несколько раз перестраивалось, во время Зимней войны пережило бомбардировку, не без ущерба, но было восстановлено. Его коридоры, быть может, все еще помнят и поступь Анны Андреевны, и нервную походку Осипа Мандельштама, и шаги Владимира Пяста. Сосны Хювинге этих удивительных людей точно помнят. Так же, как «финского Пушкина» Эйно Лейно и знаменитую художницу Хелен Шерфбек, которая 20 лет писала в Хювинге свои загадочные картины. А старший ее брат Магнус строил старый санаторный корпус — флигель, до сих пор белеющий среди деревьев.
В этих зданиях теперь оздоровительный центр. Санаторий прекратил свое существование в 1939 году и «студента-скульптора с чахоткой» здесь, конечно, уже не встретишь. Воздух безопасен и чист. По стволам вверх-вниз с шорохом носятся белки, где-то скрипят качели, пахнет дымом саун и яблоками.
Тихий сон финской провинции. И где-то на дне этого сна, на дне времени остался мир, где гостила « у смерти белой по дороге в тьму» великая Анна. Так глубоко на дне, что в него и поверить трудно. Но блаженным погожим сентябрьским днем можно запросто добраться на электричке из Хельсинки. В Серебряный век, ненадолго.
Фото Ларисы Хенинен
