«Там, между Беломорско-Балтийском каналом и Мурманской железной дорогой, началась жизнь моей мамы Клавдии Ивановны. И в прямом, и в гипотетическом смысле, потому что призраки и мифы великой стройки сопровождали ее весь долгий век».
Повесть Яны Жемойтелите «Тридцать седьмой. Глава в коллективную монографию» увидела свет в журнале «Урал». В предисловии к публикации поясняется: «Тридцать седьмой — это не год, а порядковый номер писателя. Яна Жемойтелите — тридцать седьмой писатель в коллективной монографии «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина. История строительства», выпущенной в 1934 году под редакцией Максима Горького.
Не важно, что эта книга вышла восемьдесят четыре года назад. Литературный процесс непрерывен, да и главный герой — Беломорско-Балтийский канал — до сих пор жив и продолжает служить людям». (№11 2019 год)
Акимушке, Прову и тетке Фекле
Из-за такта
Она родилась то ли в 1931-м, то ли в 1932 году. Дату рождения то ли перепутали в сельсовете, то ли сознательно изменили ради каких-то там льгот… Это теперь уже не имеет значения. Главное, что она родилась вместе с Беломорканалом, ради которого затопили сорок две старинные деревни Выгозерья, и жители их оказались участниками великой стройки или, по крайней мере, свидетелями. Нет, все-таки участниками, унесенными ветром глобальных перемен в социалистическую новь, ближе к железной дороге, а значит, и большому миру.
Жизнь на железной дороге — транзитное состояние духа. Ближе к ночи все затихает вокруг, тогда в перестуке колес чудится призыв к вечному движению вперед-вверх, к заветным целям, блистающему новому миру, строительство которого прямо за калиткой уже началось — из дерева, глины и камней, лопатами и кирками. Ничего иного и не существовало вокруг. И не было никакого понятия о том, кто строил канал и зачем. И не было ни малейшего подозрения, что через каких-то десять лет начнется война. Какая война? Были только дом на канале, корова, небольшой огород и пролетающие мимо поезда. «Вагоны шли привычной линией, подрагивали и скрипели…» Нет, не так. Казалось, что вагоны пролетали станцию на огромной скорости, а паровоз свистел пронзительно, обдавая окрестности едким черным дымом, и если кто осмеливался подойти поближе, то непременно на физиономию и одежду оседала жирная копоть.
Там, между Беломорско-Балтийском каналом и Мурманской железной дорогой, началась жизнь моей мамы Клавдии Ивановны. И в прямом, и в гипотетическом смысле, потому что призраки и мифы великой стройки сопровождали ее весь долгий век, и с раннего детства усвоила она принципы социалистического общежития: не болтай, не выступай, не имей собственного мнения, дружи с начальством, поддерживай генеральную линию и т.д., иначе тебя посадят и будешь по колено в грязи, стиснув зубы, толкать тачку вперед и вперед, в то время как другие продвигаются по служебной лестнице. Эти простые правила бытия и я слышала с самого детства, так что я тоже оттуда — из коммунистического далека, вектор которого, однако, теперь повернут в обратную сторону, в наше недавнее героическое прошлое. Как написано в коллективной писательской монографии 1934 года, «говорят, что человек складывается в юности. И вот юность моя прошла в партии. Ее принципы, дисциплина, ее коллективная воля у меня в крови, в мозгу, в костях» (гл. 5). Так и есть. Социализм, как бы мы к нему ни относились, у нас в костях, а вместе с ним и строительство ББК.
Беломорско-Балтийский водный путь — это 19 шлюзов, 15 плотин и 9 дамб. Рассказывают, что попутно были вырыты водохранилища с запасом воды 7,1 миллиарда кубометров и что якобы этой водой можно было поить все население земли в течение семи лет. Хотя никто, конечно, этого делать не собирался. Запасы воды нужны были для безопасного судоходства, и возможно, что в перспективе по каналу собирались пускать океанские лайнеры — они прежде были не столь большого размера. А какие планировались лесозаготовки в зоне затопления, это же восемьдесят тысяч гектаров спелого леса! Но — срубленный лес остался гнить на делянках, попросту людей недоставало, чтобы его вывезти!.. Вот в это все и упиралось. Громадье планов разбивалось об отсутствие рабсилы, в понятие которой входили люди и лошади.
Люди, лошади и прочая скотина
Лошадей особенно жалко, потому что их вообще жалеть не принято, это во-первых. Во-вторых, если з/к и были в чем-либо виноваты — грабежах, насилии, убийствах, растратах, контрреволюционной деятельности или просто излишней образованности, то лошади уж точно ни в чем виноваты не были. Скотина — она скотина и есть. Привязывается, дура, к человеку, который будто бы выше ее в цепочке эволюции, а если копнуть поглубже, так ведь гад гадом. Только она этого, скотина такая, никак не понимает, вот в чем все дело.
Скотину конфисковывали в «кулацких» хозяйствах. У бабушки со двора тоже Сивушку увели, он потом в колхозном хлеву стоял и плакал, а бабушка ходила его подкармливать, потому что для нее свой скот был все равно что человек, только что разговаривать не умел. По-моему, так и лучше, что скотина говорить не умеет. А то бы научилась от людей всяким глупостям и грубостям. Иному человеку так и вообще лучше рта никогда не раскрывать.
Вот как, например, пишут, что некто Ледеркин агитировал лошадь, трудящуюся на Беломорканале, против советской власти:
«Ледеркин воевал с лошадью бесшумно, втихую, он портил это коричневое и мирное государственное имущество исподволь, не спеша, без лишних ран.
Ледеркин пугал лошадь, когда она ела. Едва принимался коричневый конь жевать, как Ледеркин кричал на него и замахивался руками. Конь отходил от кормушки. Затем, помахав хвостом, пофыркав, поглядев на Ледеркина, он приближался к кормушке вновь. Огромная вера в человека жила в этой лошади. Она не понимала Ледеркина. Она думала, что все его действия входят в какую-то сложную и новую систему защиты ее и кормления. И, поморгав, она вновь погружала морду в кормушку.
Тогда Ледеркин пугал ее снова.
В лесу он ее лупцевал. Затянув вожжи, хлопал ее кнутом. Лошадь рвалась вперед, полагая, что от нее требуют быстроты. Она готова была отдать всю свою быстроту на радость и счастье человечества. Однако вожжи сдерживали ее. Голова ее вздернута была вверх, к небу. Ледеркин, согласно вековому коду, установленному для разговоров с лошадью, требовал одновременно и быстроты, и недвижимости.
Прошел месяц. Ледеркин возненавидел лошадей. Они казались ему слишком веселыми. Его раздражала беззаботность лошадей, ему хотелось, чтобы все они грустили по прошлой жизни, по той жизни, когда они не были еще государственными. Ему хотелось, чтобы отчаяние царило среди лошадей, чтобы слышалось печальное ржание. Особенно не любил Ледеркин свою коричневую лошадь. Этот государственный конь жил и резвился, будто при капитализме. Он нагулял себе бока и отрастил пузо, будто в мирное время. Это был конь, примирившийся с новым строем. Предатель. Враг. И Ледеркин бил его, чтобы выбить из него спокойствие и благодушие, он вбивал в эту лошадь печаль и грусть — утром и вечером, огромными дозами. Лошадь стала худеть. Она слабела, вырабатывала все меньше и меньше, паек Ледеркина снизился…» (Гл. 6)
То есть Ледеркин сам себе подобным образом навредил. Об этом подробно написано в той самой книжке про строительство Беломорканала. Кто точно писал — неизвестно, и я так полагаю, что с самого начала задумывалось, что зэки коллективно строят канал, и в этом строительстве личность каждого размывается, становясь клеточкой единого социалистического организма; точно так же и личность каждого писателя должна была размыться внутри коллективного писательского труда, превратившегося в единый радостный возглас и единую голову, вздернутую вверх, к небу. И все-таки в этой несчастной лошади жила гораздо большая вера в человека, нежели в отдельно взятых писателях, тем более если они были отмечены талантом. Странным образом сквозь описание социалистического труда и быта на строительстве ББК пробивается художественная правда — там, где, может быть, даже вне воли автора прорастает эта самая художественность. Вот, пытаясь примириться с новой действительностью, которой отмеряно наперед целых десять лет, завершает трудовой день каналоармеец:
«Так-с, — подумал он, — так-с. Вроде как жить на этой каторге еще все-таки кое-как можно». (…)
Ночью в бараке кричало, лопаясь в ушах, радио:
— Бригада Семушкина побила кунгурцев. Кунгурцы дали 160 процентов, а бригада Семушкина 210! Ура! Ура! Ура!
Новичок засыпал.
Засыпая, он видел своего вола. Его сводили со двора. Раскулачивали. Белый вол идет не торопясь, поматываясь и вертя упругим хвостом с метелкой. Вдруг остановился и обернулся. Смотрит. У него розовая морда, крупные белые ресницы и синие живые глаза, движущиеся и выпуклые, громадные, словно они глядят через зажигательные стекла…» (Гл. 5)
Новичка судили за убийство представителя власти. Он был кулаком, озлобленным на весь мир, и ничего хорошего впереди не видел.
А про вола хорошо написано. Просто хорошо. И кто теперь скажет, что конкретно имел в виду неизвестный автор: то, что собственническое начало не вытравишь из человека никаким каторжным коллективным трудом, он же, сука, все равно свое добро поминает, или же автор исподволь сочувствует этому потерянному в северных лесах человеку, который попросту не понимает, что такое происходит вокруг, в этом холодном, неприветливом краю, как равно не понимает и вол, почему вдруг от него отказался хозяин, которого он любил и на которого он работал. Как и хозяин, соответственно, работал на вола.
А что касается этого Ледеркина, он относился к лошади так, как советская власть ко всем, кто относительно неплохо жил при капитализме. К кулакам, священникам, учителям и врачам — «мироедам» и «кровопийцам» из шибко грамотных. Эдак мы тоже можем на печке лежать да книжки почитывать, а ты поди-ка поработай лопатой. Какой во всем это смысл? Нет, то есть в те годы смысл был вполне прозрачен: дешевая рабсила, которая вдобавок в процессе перековки еще и демонстрировала всему миру облагораживающую роль труда. Но по большому-то счету какой смысл в том, чтобы заставить профессора рыть русло будущего канала? Много ли он там накопал своими интеллигентскими пальцами?
Да что там профессор! Рассказывают, что жил себе на Украине кулак Балабуха. Когда его раскулачивали, он сильно сопротивлялся, поэтому и попал на Беломор. На стройке он сперва раздувал в мехбазе горн, а потом стал слесарем. Трудился ударно, поэтому ему разрешали отлучаться из лагеря. И вот в выходной день увидел он вспаханное поле, а на нем волов. Подошел к нему сивый вол, замычал и ласково лизнул руку. Тогда Балабуха признал своего вола, положил голову между рогов и заплакал. Поплакав, пришел на мехбазу и стал проситься работать в совхоз. А ему и говорят:
«— Работал всю жизнь вол на мужика, мужик — на вола. Крутились они немазаным колесом, — зачем тебе это дело, когда ты слесарь второй руки?
Подумал Балабуха и сказал:
— Ладно. Буду я ходить к волу в гости по выходным дням» (гл. 6).
Неужели Балабуха чего-то не понял? Ну, что нужно не за землю держаться и не своего вола, а крепить пролетарскую закалку, целенаправленно вливаясь в ряды рабочего класса, как струйка самогона в стакан?..
Этой книги нет в нашей Национальной библиотеке Республики Карелия. Ее вообще ни в одной библиотеке нет: тираж был уничтожен в 1937-м, потому что партия отказалась от курса на перековку и перешла к уничтожению классового врага.
Зато в фондах библиотеки хранится местная пресса тех лет. Я пролистала подшивки газеты «Беломорская трибуна» за 1932–1933 годы. Как ни странно, там вообще ни слова нет о великой стройке социализма. Пишут о Днепрогэсе, о продовольственных карточках — где их получить и отоварить, мимоходом упоминают о том, что на выборах в рейхстаг общенациональный список национал-социалистов возглавляет какой-то Гитлер, что в Берлине бременский суд вынес приговор по делу шести коммунистов и что один обвиняемый приговорен к 8 годам каторги, а другие пятеро — к каторжным работам на сроки от двух с половиной до пяти лет. Еще пишут — надо же! — о хорошем отношении к лошадям. Существовал, оказывается, даже день коня!..
В основном же газетные полосы заполняют вовсе незначительные новости о текущей жизни, жалобы населения на плохое снабжение и обслуживание, а также обычная ругня по поводу срыва производственных планов и поголовного пьянства. Вот, например:
«Сумская изба-читальня — рыбацкая. Она бы должна обслуживать рыбаков, которых в данное время в Сумпосаде много со всего района. Но рыбаки в избу-читальню не имеют возможности зайти. В избе-читальне нет никакого уюта. Вечером в избе-читальне собирается компания хулиганов, которые курят и ругаются, бросают стулья и что хочешь» (Беломорская трибуна, 20.01.1933, № 8, стр. 3).
Или еще:
«При привозе рыбы с моря улов делится между заправителями “артели”. Счетовод Макеев, ловя рыбу, целыми днями не является на работу. Когда колхозники в избе-читальне указали Фролову и Макееву на недопустимость подобных явлений, (…) Макеев сказал: “Мы морду набьем тому, кто напишет”» (Там же).
«В селе Надвоицы колхозник Костин Клим без согласия колхоза устроился в “Кареллес” пом. капитана на буксирный катер. Заметим, что раньше Костин на этой должности не работал, он плавал на пароходе в качестве пассажира. Неквалифицированному пом. капитана дела мало, поэтому Костин, имея свободное время и приличный оклад, часто пьянствовал. Особенно отличился во время “масляной”. В пьяном угаре, едва помня себя, бродил с гармошкой по деревне из дома в дом» (Беломорская трибуна, 25.03.1932 № 26–27, стр. 6).
А вот другой Костин, Костин М., пишет, что в Парандово завершили сев зерновых и приступили к посадке картофеля. Костин М., может быть, даже мой дальний родственник. Мой беломорский дед был Иван Костин из деревни Парандово.
И как будто ничего иного не происходило вокруг, кроме посадки картошки и пьяных песен. Как будто строительство канала велось в закрытом режиме и никто не знал, что там работают зэки. Странная возникает коллизия. Читаешь коллективный труд писателей — на зоне порядок, ударники труда и полноценный культурный досуг. А на воле, судя по газетным статьям, прорывы, саботаж и повальное пьянство. Достаточно бегло просмотреть одни заголовки, и возникает впечатление коллективной истерики:
«Преступное невыполнение заданий партии»;
«Просто не желают работать»;
«Может ли это называться руководством?» (То есть, конечно, не может.);
«Сломить кулацкий саботаж»;
«Позор колхознику Прохорову!»;
«Дайте сытный и дешевый обед!» (Значит, кормили дорого и невкусно.);
«В боях за рыбу»;
И даже: «В бой против клопов!».
Грязь, воровство, бесхозяйственность, бедность, массовые приписки… И все это преподносится как кулацкие происки и целенаправленное вредительство колхозному строю. Однако положительных примеров на общем фоне на удивление немного, разве что удачная посевная в деревне Парандово. Нет, вообще, мало ли кто как интерпретировал повсеместные прорывы и преступное невыполнение планов, мало ли каких искал и находил виноватых. За всей этой истерией проступает объективная картина невозможности колхозного строительства, когда люди вот именно что просто не хотят работать и не понимают, какого лешего трудиться на государство, а не на себя. Неужели только на зоне социалистическая сознательность сама собой прорастает, продергивается наружу и люди наконец понимают, что трудиться на общее благо — это хорошо?
Я просмотрела еще подшивку газеты «Медвежьегорский большевик» за 1932 год. Медвежьегорск — административный центр ББК с вычурным зданием вокзальчика и гостиницей, похожей на корабль, со смотровой башни которой открывается вид на канал. Сейчас, впрочем, не открывается, потому что вход в башню забит досками, а сама гостиница давно продана, и в холле узбеки рубят мясо. Нынешний Медвежьегорск действительно похож на большую зону, причем полуразрушенную, а в начале 1930-х там кипела своя жизнь. Лагерная, подневольная, но все-таки жизнь, со своими газетами и даже профессиональным театром чуть ли не из бывших мхатовцев. Вообще, отголоски запертой в лагерь интеллигенции в Медгоре ощущаются до сих пор. В местной библиотеке встречаются на редкость продвинутые читатели, а какая там детская художественная школа!.. Впрочем, вернемся к прессе.
Вот «Медвежьегорский большевик» от 20 января 1932 года пишет:
«На 11 разъезде в карьере работают 90 рабочих и 90 плотников. Все эти рабочие живут в грязном, тесном помещении. Общественное питание не налажено. Было организовано котловое довольствие, но и то в январе ликвидировано (ТПО отказало в отпуске продуктов). Рабочие готовят пищу каждый сам для себя, а некоторые питаются одним хлебом.
Культурно-массовая работа совершенно не проводится. В течение 3-х месяцев не было даже ни одного собрания, не говоря уже о лекциях, беседах, кружках. Производственных совещаний, соцсоревнования и ударничества нет и в помине. Газеты не выписываются ни по линии профорганизации, ни самими рабочими. В свободное время — вместо культурного развлечения пьянка, а подчас и драка. (…) Техника безопасности отсутствует. В карьере работают днем и ночью, а карьер не освещен, приходится работать ночью ощупью. Все эти безобразия создают текучесть работы, низкую производительность труда и развал трудовой дисциплины».
По крайней мере, бедственное положение описано честно и без прикрас. Вынесено на суд общественности, так сказать. А что она, эта общественность, может, если подобное безобразие творилось повсеместно. Впрочем, если посетить современную стройку, там обнаружится нечто подобное, а то и похуже. А чтобы рабочие еще что-то читали — это вообще фантастика, потому что чаще всего они по-русски понимают плохо. Потому что узбеки.
И такое возникает впечатление, что и на воле трудились из-под палки, буквально за кусок хлеба, ну разве что еще выпить с получки. А всякая там культура, которая повсеместно внедрялась в широкие массы, на фиг этим массам была нужна. Хотя все-таки кого-то же пробивала, наверное. Кого-то, не целиком покрытого корой невежества, с отверстиями для ушей. И такой еще следует вывод из вышесказанного, простите за бюрократизм, но шершавый язык газет тридцатых годов обязывает следовать стилистике; так вот, вывод следует такой, что эту самую культуру все равно следует ежечасно внедрять в народные массы, потому что стоит только дать слабину, и тут же бурьяном прорастает невежество и пошлость. И вместо культурного развлечения — совершенно верно — пьянка, а подчас и драка…
А вот еще та же самая газета пишет о строительстве самолета «Медвежьегорский большевик» на средства трудящихся. И становится понятно, что средства собирали с трудящихся с большим трудом. «Самые крупные предприятия района молчат!» — пишет газета, и отдельной строкой упоминается, что Повенецкий леспромхоз вообще не участвует в постройке самолета. Далее следуют сводки по заготовке леса и повсеместном срыве производственных планов, но опять — ни слова о великой стройке социализма. Как будто трудящиеся не знали, что идет строительство ББК, что строят канал заключенные и что некоторые из числа ударников имеют доступ на волю и даже обменивают некоторые предметы труда и тюремного быта, как-то: пилы или одеяла — на хлеб, картошку и пр. Потому что поощрительные пирожки с капустой, о которых с таким восторгом писали советские писатели, скорее всего, были показательной акцией.
Читайте повесть на портале «Журнальный зал»: magazines.gorky.media
