Литература

«Сливаясь с вымыслом и явью…»

О новом поэтическом сборнике Натальи Лайдинен «Карельское солнце»

Любовь с её окрыляющими взлëтами, жестокими разочарованиями и роковыми падениями — сквозной мотив поэзии Натальи Лайдинен.

Не должен быть очень несчастным

И главное скрытным. — О нет!

Чтоб быть современнику ясным,

Весь настежь распахнут поэт.

(Анна Ахматова)

Наталья Лайдинен. Фото Дмитрия Цвибеля
Наталья Лайдинен. Фото Дмитрия Цвибеля

Солнце на всех одно, но оно  бывает, очевидно,  родным и близким человеку по–разному. Генеалогия, география и  биография,  да и многое другое сопрягаются в новом поэтическом сборнике Натальи Лайдинен «Карельское солнце» ( 2020), претворяясь в проникновенный образ карельской родины, осенëнного северным небом и солнцем неповторимого земного края.

Уже в названии отражается характерный для творчества Натальи Лайдинен мотив двуединства небесного и земного начал. Помню, как меня изумил великолепный сборник её стихов «Небесные песни» (2004)  просветленностью поэтического чувствования, устремлëнностью души к небу в экзистенциальной диалектике «верха» и «низа», её соприродностью небесному началу:

Во мне судьба соединила

И дух небес, и  сок земной…

Как аналог тогдашнего читательского сопереживания я ощутил  подобное тяготение ввысь  позднее в венском католическом Соборе  Святого Стефана, когда необоримый ток какой–то невидимой стихии подхватил меня почти физически, вознося вверх в сакральном пространстве храма.  Это отнюдь не обязательно религиозное переживание. Оно варьируется и во всëм громадном пространстве  человеческой культуры, переливаясь гранями светской мысли и чувства.

Сама стихия тяготения ввысь обретается, конечно, в глубинах человеческой души, но проявляется, наверное, не всегда и не у каждого. Ещё  в 2000 году, до знакомства с «Небесными песнями», я под впечатлением романа одной современной финской писательницы  написал на него рецензию «Люди без неба». 

Речь шла о типе людей, замкнувшихся в своëм плоско–бытовом, даже низменно–житейском социал–дарвинизме. Мне тогда подумалось: сколь многого и отдельный человек, и всë человечество были бы лишены, если бы  небо над землёй  было на века плотно затянуто непроницаемыми облаками…  Что это за жизнь  без неба —  голубого и светозарного днëм и бездонного с мириадами мерцающих звёзд ночью!

Но тогда нашими храмами — и в религии, и в поэзии — были бы  пронзившие облачную пелену горные вершины, и  путь души к небу напоминал бы восхождение на Фудзияму.

Эти мотивы  в стихах Н. Лайдинен вспыхивают искрами пронзительных откровений:

Есть в таинстве ночи мгновенье одно,

Когда открывается в вечность окно;

 

Вздохнув, замирают блаженно поля,

И с небом сливается в песне земля;

 

Великая твердь вдохновенно молчит.

Лишь музыка сфер  над мирами звучит…

В центре  поэтического мира — душа,  которая без кьекегоровского «страха и трепета»  ощущает свою глубинную причастность и к земному бытию, и  к небесной бездне:

Но отчего ночами,

Когда подступает бездна,

Бесстрашно в неё глядится

И тянется к ней душа?

В поэзии Н. Лайдинен  —  в «Небесных песнях», «Солнечных стрелах»,  «Яблоке», «Излучении любви», «Приметах времени», «Многоголосии» и  «Карельском солнце» — дело идёт «по гамбургскому счëту» о душе. «Тяжелый подвиг постиженья» — это жизнь в первую очередь души, «странничество сердца», поиски самого себя и путь к себе через душевные взлëты и терзания: 

Только то и живо в человеке,

Что открытой познано душой.

Да, есть и  познание рассудочное, узко интеллектуальное многознание,  не соразмерное с душой, в худшем случае связанное с отрешением и отпадением от неё — на мифологическом языке религии это сделка с дьяволом. В стихотворении «Старый Граф» фаустианский герой  именно потому и страдает от поистине космического одиночества, неизбывного экзистенциального кризиса, хотя в его «заброшенном замке вся мудрость миров»:

От книг надломился ореховый шкаф,

Но к знаньям остыл сей сиятельный граф,

Бессмертье души за него запродав…

Действительно, «какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?» (Евангелие от Матфея).  Даже если он завладеет миром не  силой оружия или денег, а силой мысли и всеобъемлющего знания хода вещей. Эту истину, разумеется, нельзя понимать в духе религиозного обскурантизма, неприятия  просвещения и рационального мышления.

Кстати,  отчуждение души, остро переживаемое как её «потеря», знакомо и человеку дофаустианского типа  на обыденном уровне даже у так называемых примитивных народов. В этом случае утрата души,  интимной, глубинной идентичности человека — это погружение сознательных элементов «я»  в  глубины  бессознательного, а то и исчезновение в его пучинах.

Приверженность к платоническому, небесному началу роднит музу Н. Лайдинен  с  «надмирной» поэзией Серебряного века, и поэт это сознаёт в «Небесных песнях»:

Мне бы родиться в столетье серебряном,

Но неспроста судьбой

Избрано было иное — безвременье —

Жребий жестокий мой.

Почти пятнадцать лет спустя в «Многоголосии»  итоги безвременья подводятся с горечью, с заниженно–бытовой интонацией — иной оно и не заслуживает:

Пока ссорились да галдели —

Поколение  проглядели,

Промотали, как на базаре,

Племя с солнечными глазами.

Без поддержки, ища ответов,

Мы сто раз обошли планету,

Но чужими побыв всюду,

Перестали стремиться к чуду.

Из этого племени «выжили, сдюжили» одиночки, они «получили бессмертный голос» и сберегли «пламя», чтобы светить идущим вослед. «Пламя я для земли, а не пленница…» В этом и заключается,  если воспользоваться выражением Кьеркегора, «запечатанное поручение» поэта:

Нужно только успеть порученье исполнить:

Проводить для людей восхождения свет…

Мотив поручения варьируется в «Карельском солнце» как проводническая миссия восхождения к свету:

Я поспешу исполнить пророчество,

Вывести к солнцу из облачной мглы

Всех обречённых на одиночество

В царстве застывших северных глыб.

Пламя — это горение души и духа, «дар от реальности другой, / Высокой, милосердной, светлой». Лирическое «я» взыскует прежде всего любви — единой в своей небесно–земной сущности, в «слиянии неба и души»: «Любовь вне времени течëт, / В ней каждый любящий — оправдан». 

Любовь с её окрыляющими взлëтами, жестокими разочарованиями и роковыми падениями — сквозной мотив поэтических сборников Н. Лайдинен. Вот один из примеров горького прозрения:

Волшебник, повелитель, мастер,

Сам для себя — мудрец, герой,

Ты ищешь не любви, но власти,

Опасной поглощен игрой.

Таков  «утративший огонь души» нарциссичный интеллектуал–харизматик, лишëнный  дара взаимности и нежности в любви. Героиня расстаётся с ним спокойно, с холодным достоинством, хотя «в целительстве порой уходят годы / На очищенье от чужих даров»:

Я ухожу, жива покуда,

И помнить не желаю зла.

Разлука — это отблеск чуда

В осколках битого стекла.

Но «опьяненье именем искусного ловца» кончается порой  и душевным опустошением, состоянием бессилия и ужаса обманутой в своих чувствах женщины. Стихотворение «Помилуй и прости меня…» потрясает по–цветаевски как «вопль женщин  всех времëн»:

Огонь души растратила,

Рассыпала золой…

Я стала вещью краденной

Рукой неверной, злой.

……………………………..

И плакала от ужаса.

Бессилия вкусив…

От страсти жизни рушатся

У женщин на Руси!  

После  таких пронзительно– исповедальных строк глубже задумываешься над признанием поэта:

Она смятенна и неясна,

Как сонной раковины гул, 

Моя поэзия! Напрасно 

С судьбой смириться не могу.

Смятенность и неясность  здесь — эстетически полноценные качества музы, на них лежит печать глубокого самопостижения:

Позволь восторг незримой скрипки

Лучом на землю провести.

………………………………

Зов неба, слышный еле–еле…

Мелодия незримой скрипки и едва слышный зов неба, даже «сонной раковины гул» —  это исток поэзии, звучащая в душе поэта музыка. Вот что говорил об этом истоке Василий Розанов: «Секрет писательства заключается в вечной и невольной музыке в душе. Если ее нет, человек может только «сделать из себя писателя». Но он и не писатель… Что–то течет в душе. Вечно. Постоянно. Что? Почему? Кто знает? — Меньше всего сам автор». 

В поэзии равноправны все градации смысла и настроения от кристальной  («прекрасной») ясности до недосказанности, туманности, расплывчатости,  даже  загадочности и таинственности; поэт вправе сказать читателю: «Догадайся сам!» Темнот хватает, например,  в современной метафизической поэзии, в метареализме, скажем, Ольги Седаковой. 

Если в сознании читателя Натальи Лайдинен иной раз и промелькнет ощущение неясности и непроговорëнности, то оно  связано, наверное, с вопросом, как музыку души «провести лучом на землю». Скажем, ключевой для еë поэтического мирочувствия концепт «любовь» порой  как будто не вписывается в образно–смысловой контекст стихотворения.

Природа, кажется, подсказывает, как иной раз поступать: в пасмурный день она роняет лермонтовский «луч света золотой» на  серый земной пейзаж, и унылая картина преображается в своей  земной ничтожности и бренности в вещный знак  значительного и высокого. Внутреннее и внешнее здесь неотделимы, подобно внутренней и внешней сторонам ленты Мëбиуса. 

Без  бренной вещности значительное и высокое остаётся лишь идеей без бытия,  сущностью без существования, а поэтическое переживание — лишь называнием, как слово в орфографическом словаре, подлежащим без сказуемого, нефабульным, то есть небытийственным и нефактичным. 

Эту случайную  вещность Анна Ахматова называла «сором»: «Когда б вы знали, из какого сора / Растут  стихи, не ведая стыда…»  Очевидно, эта бренная плоть стиха иной раз  необходима для поэтической  прорисованности  лирического переживания, которое иначе  останется просто   индивидуально–личной аббревиатурой. 

В «Карельском солнце» поэтическая индивидуальность Натальи Лайдинен удивительно созвучна образу Карелии. Дочь неба из колыбели нашего земного края! Здесь небо смыкается с землëй — не где–то вдали на горизонте, а прямо у наших ног, здесь у озера чувствуешь себя как на кромке неба и смотришь на него заворожённо… сверху! 

Ах, Карелия! Дивная сказка.

Песня сердца и детство души!

………………………………….

Я останусь на краешке неба,

Где узорчатый сосен шатер,

Петь твою тростниковую негу

И серебряный отблеск озёр.

Такой душевно просветлённой, небесно–земной Карелия видится, наверное, только на её земле. Другой —  замкнутой в себе и неприступной — она предстаёт взору с горной высоты  или с самолета:

Карельский край — отраженье

Небес на шлемах озëр.

Дозор! Незримые стражи.

Не пролететь! Не вползти!

Как в гималайские башни,

Чужим закрыты пути.

«Знаменья»  и «дальний зов» открываются лишь сердцам, что, «как колодцы,  так глубоки и чисты». Небесная вертикаль продолжается в земной вертикали глубокой и чистой души, и именно здесь подлинная  сфера творчества поэта:

Солнцем в глубине колодца

Тайную растим науку.

Это органичное для поэзии Натальи Лайдинен единство, даже слиянность горнего и дольнего, одухотворяющая устремлëнность небесного начала к дольнему миру  («Восходит то, / Что с неба сеяно») воспринимается как впечатляющий контраст с тем умонастроением и жизнеощущением общества, которое Олег Чухонцев лет тридцать—сорок назад  выразил исчерпывюще кратко: «И Эрос есть. И Логос есть. / Нет Космоса, как сверхидеи».

Под космосом понимается поэтическое Небо, соразмерный с духом и душой человека миропорядок, пронизывающий  все восходящие и  нисходящие ступени бытия в природе, обществе и жизни отдельного человека. Этой вдохновляющей сверхидеей,  столь отличной от неотмирной сверхидеи символистов Серебряного века, «Карельское солнце» Н. Лайдинен ярко выделяется в современной литературе Карелии.

Весь мир — источник вдохновенья.

Его храни, благодари

За щедрость каждого мгновенья,  

За чудо утренней зари.

Глубинную  сопричастность лирического «я» к мировому порядку можно назвать поэтическим пантеизмом. Душа поэта вовлечена в эманацию изливающегося в дольний мир светоносного начала:

Все мы искры в небесном потоке

И сорваться на землю спешим.

Мотив сопричастности обретает религиозное  звучание во многих исповедально–молитвенных строках, как, например, в следующих:

Пусть милость Творца через души струится,

Детей собирает любовь с небосвода. 

В «Карельском солнце» Север — это природное место силы, «где концы возвращены к началам», где даже стихия камня — «земли и неба наследство» и где «…Струится сквозь подсознанье / Коллективный разум камней». И еще: «Здесь открывается в небо дорога»; «Север — снежное царство души».

У Н. Лайдинен  небесной сверхидее внемлет логос —  живое слово и животворный смысл:

О нет, Господь уста людские сотворил,

Чтобы рождалось в мир живое слово

Благодаренья, истины, любви

И творчества, что будет вечно новым.

Эрос, любовь проходит лейтмотивом через весь сборник Н. Лайдинен. Это и своего рода надвременная «всемирная отзывчивость» вроде  эмоциональной  памяти об исчезнувшем когда–то материке,  древней стране:

Я песни соберу твои,

Смогу в них эхом отозваться…

Дочь незапамятной любви

Исчезнувших цивилизаций.

Это и судьбоносная сила, растворяющая карму, «узел смертей и усмешку змея»:

И постигают узники судьбы

Высокое любви предназначенье.

Сюда органически вплетается и мотив мольбы о любви и спасении:

Лишь того и отпустят из бездны,

Кто проклятьем судьбы не гневил.

Наполнял все посланья и песни

Покаянной мольбой о любви.

В заключение напрашивается параллель с космизмом поэта и философа Юрия Линника. Обоих поэтов, Линника и Лайдинен, роднит  проникновенное сознание и  ощущение космического начала, заключающего в себе природное многообразие и  культурную многоликость нашей планеты. И тот и другой глубоко впечатлён изумительным региональным своеобразием естественного облика Карелии, сформированного на протяжении многих тысячелетий игрой природных стихий — воды и камня, ледника и земной коры, холода и тепла, лесов и  пустошей…

Как говорил выдающийся немецкий социолог Макс Вебер, мы живем в эпоху «расколдовывания мира». По мере того как рациональное мышление, наука и техника прогрессируют,  мы утрачиваем ощущение тайны бытия и волшебства в окружающем нас мире. Но изначальная потребность в глубоком переживании  всеединства и  одухотворëнной сопричастности к мировому бытию по–прежнему живет в душе отдельного человека.  И находит удовлетворение в «саду поэзии».