Литература

Дмитрий Вересов: «Возьми на память слепок неба»

Дмитрий Вересов. Фото Ирины Ларионовой
Дмитрий Вересов. Фото Ирины Ларионовой

Новая книга Дмитрия Вересова «Слепок теплого неба» скоро увидит свет. Публикуем несколько стихотворений из нее и слово о поэте Ирины Ларионовой.

Поэтическая арттерапия

Дмитрий Вересов  – блестящий поэт, тонкий, душевный. Я давний почитатель его поэзии, в моей личной библиотеке есть все его книги. Люблю учить стихи Вересова наизусть.

Трудно говорить обычными словами о поэзии. Скажу так: стихи Дмитрия Вересова —  что-то вроде арттерапии, они буквально лечат, способны успокаивать душу, гармонизировать состояние мятущегося человека, что так ценно в наше время, особенно после вынужденного уединения, страхов и переживаний. И юноша, и умудренный опытом жизни человек найдут в этих стихах отклик и утешение.  В них затрагиваются вечные темы, в них переплетаются образы любви и смерти, печали и духовной радости. Метафоры Вересова затрагивают тончайшие струны души, в его стихах столько искренней любви к миру, природе и людям, Творцу. В них нежность и одиночество, счастье и грусть, свобода и судьба.   Откуда поэт берет свои образы? Только вдохновением свыше.

Ирина Ларионова

 

***

Отражение леса на плоской воде,
сопряжение оттиска с оригиналом,
где намешана охра с неистово алым,
птицы, рыбы, их тени и камни на дне.

Богородицей светится месяцеслов,
распадаются истины в шелест и сумрак,
чем прозрачнее роща, тем четче рисунок
редких елей, ветвей, непреклонных стволов.

Равновесие света и небытия,
ось сосны, совмещенная с тающей рощей,
с белым облаком… Бог мой, что может быть проще
и мудрее, чем чистая осень Твоя…

 

***

Возьми на память слепок неба

и набело перепиши

ночное сокрушенье снега

и одиночество души.

 

Снег об стекло – слепою птицей,

как безответная любовь,

пусть ничего не повторится,

и словно повторится вновь.

 

***

Октябрь

Когда спокойствие — на вес
и оптом неудачи,
войти в бесплотный светлый лес
недалеко от дачи,

уйти подальше от тщеты
любви, не помнить годы
среди щемящей нищеты
и царственной свободы,

взрывать ногой листву и мох,
простой доверясь схеме —
по небу ходит грустный Бог,
под Богом ходим все мы.

 

***

Мы живем на этом свете

словно вопреки,

дедовские чиним сети

у чужой реки.

 

Что же было там, в начале,

помнится с трудом,

время – собирать печали

или строить дом,

 

время – следовать заветам,

воронам кружить…

Мы живем на свете этом,

где ж еще нам жить.

 

* * *

Ничего необычного – осень сухая, как порох,
светлый сквер и над ним облака, как дыханье, легки,
и не видно земли, лишь оранжевый шелест и шорох,
слишком тесно и густо под кленами листья легли.

Время поздних прозрений, остывших иллюзий настало,
эта женщина в красном пальто, нет, не ждет никого
на последней скамье, просто смотрит на листья устало…
И в её одиночестве – осени всё колдовство.

 

* * *

Лето тихо скончалось, а мы не заметили вовсе,
как и радостей, тех, что откладывали на потом,
безутешной вдовою не бродит потерянно осень,
впрочем, я не об осени, всё говорю не о том…

Зацвели вдруг озера, опомнившись, будто в июле,
глухо падают яблоки, словно стучит метроном…
Мы внезапно проснулись, не помня, когда же уснули,
не о том я спросонья шепчу… Или всё же о том.

 

* * *
Ель, озаренная первым младенческим снегом,
в парке на белой дорожке – цепочка следов
робких, похоже что женских, и видно без слов,
как же она одинока, как все мы, под небом

низким и строгим… Да, есть в ноябре эта тайна
и обреченность, точь-в-точь по следам семеню,
чтобы вобрать ее жизнь, я как будто вину
чувствую… вряд ли все это случайно.

 

* * *
Это память моя шебуршится в ночи беспризорною мышью…
Где-то в семидесятых, в начале,
был дворником в нашем дворе
незлобивый блаженный, все звали его не иначе как Мишей,
ему было за сорок, но Мишей он был даже нам, детворе.

Миша жил улыбаясь, с дежурною горстью ирисок в кармане,
он любил угощать ими всех просто так невпопад, наугад,
бородатый, лохматый,
он дворницкий день начинал очень рано,
как же чист был наш двор,
чистый-чистый как мишин младенческий взгляд.

Так и помнится – вот он шагает
с метлой на плече, как с мушкетом,
мне навстречу, окутанный зноем и падшей с небес синевой…
Но однажды тем самым, последним,
тем страшным расплавленным летом
его тело нашли за сараем с проломленною головой.

Вроде бы и искали убийцу, но нет, да и как — непонятно
для чего и зачем, и, похоже, не местный, конечно же — гость,
только чем поживиться у Миши он мог,
ведь что было отнять-то?

…Лишь бессмертную душу его и ирисок подтаявших горсть…

 

* * *
Разжимается памяти горсть,
всё со временем кажется свято,
даже та, между рамами вата
и рябины оранжевой гроздь,

поцелуй, чуть дыша, наугад –
самый первый в её подворотне,
бедный Брежнев на съезде дремотном,
весь дрожащий под звоном наград,

бег по крышам, и драки и боль,
кровь на белом снегу возле школы,
но хранили нас ангелы, что ли,
жаль, что ими отыграна роль…

Жаль, что нет больше той чистоты,
графоманства огня золотого,
я боюсь, что однажды с порога
вдруг ослепну во тьме немоты,

и мерцания смерти боюсь,
только в памяти я и беспечен,
там, где мнилось, что буду я вечен
как любовь, как Советский Союз.

 

* * *
Вновь зачем, скажи на милость,
всё печалью замело,
ничему не научилось
сердце глупое моё.

Ведь казалось, что былое
отшумело, отошло,
но калёною стрелою
душу снова обожгло.

Если больно – значит, надо,
я кружу бездумно по
Губернаторскому саду
в строгом, как любовь, пальто,

надо мною – воздух синий,
под ногами – рыхлый лед.
Господи, как я – всесилен…
Нет, храбрюсь, наоборот.

 

***

Бессмертье, родина, свобода –

слова, затертые почти.

Ну суйся в смерть, не зная брода,

и об отечестве молчи.

 

Пиши о мокнущих осинах,

о сломанном карандаше,

о белом снеге, небе синем,

о смутной музыке в душе,

 

о милосердии, о звездах,

как на стекле дробится дождь…

А родина – она как воздух,

который просто молча пьешь.