Известный актер Игорь Донской, блиставший в кино и петрозаводских театрах, завтра отметит свой 81-й день рождения. Память Игоря Федоровича в деталях сохранила первый день войны.
Накануне моего дня рождения проведать нашу семью зашла Васса Карповна, нянчившая меня ещё в младенчестве. За день до её прихода мама видела сон. Снилось, будто весь город затоплен, и люди ходят по колено в воде. «Вот такая чушь привиделась», — заключила она, поведав свой сон Карповне. А та, всплеснув руками, вдруг громко, на весь дом, заголосила: «Господи! Война будет! Люди по колено в слезах ходить будут!»
Ранним утром двадцать второго июня с полными сумками продуктов всей семьёй мы отправились отмечать мой «юбилей», в загородную берёзовую рощу. Расположились на большой поляне, сплошь усыпанной белоснежными ромашками с золотыми сердечками. Берёзовый лес вокруг, на миг умолкнувший, насторожившийся на наше появление, снова ожил, наполняясь птичьим гомоном. В этот ранний час птицы пели как-то особенно радостно и празднично. Маме очень хотелось устроить праздник в день моего десятилетия, но мир и покой этого дня нарушился развалом мирной жизни.
Начало войны вызвало у меня, скорее, любопытство. Ранним утром следующего дня со своими сверстниками, забравшись на крышу нашего дома, восторженно я наблюдал за происходящим у военкомата, находящегося напротив нашего дома. Там уже собирались добровольцы. Их было много, и все разного возраста. Подходили ещё группами и поодиночке. У каждого в руках котомка или фанерный чемоданчик с непременным маленьким навесным замочком. Над всей запруженной многочисленной толпой улице, звучал непрерывный гул. Люди смеялись и пели. Обнимались и плакали. Залихватски играла гармонь.
Из всего этого большего числа людей моё внимание особенно привлекал мужчина в морской форменке со значками ОСВОД и ДОСААФ на груди. Пристроившись на ступеньке крыльца нашего дома, аккомпанируя себе на гитаре, он пел:«Мы пред врагом не спустили славный Андреевский флаг, Сами взорвали «Корейца», нами потоплен «Варяг…».
О легендарных кораблях я ничего не знал, но слушал текст песни с большим вниманием и интересом.
Когда прозвучала команда к построению, началась суета и неразбериха. Мой избранник, прервав песню, взял за гриф гитару, и широко размахнувшись: — Эхма!.. — со всей силой грохнул её о крыльцо, а затем быстро пошел в строй.
Я восторженно смотрел на моряка, в поведении которого была какая-то удаль от братишек из кинофильма «Мы из Кронштадта», так полюбившихся мне. И казалось, что всё происходящее у военкомата это продолжение тех героических дел, что с таким энтузиазмом воспринимались с экрана.
Первую небольшую партию добровольцев повели на Казачий рынок, к обветшалому убогому строению — в парикмахерскую. В ту самую парикмахерскую, в которой мы с пацанами постригали свои головы под бокс и полубокс. Где пахло приторным запахом одеколона. Этот запах навсегда врезался в память.
А стриглись мы у парикмахера дяди Сени, человека с круглой лысой головой и излишне крупным, посеченным паутиной надломленных венок носом. И те пятнадцать-двадцать минут, что мы проводили в его кресле, всегда чувствовали себя — Людьми! Рассказывали ему о своих подвигах. Получив плохую оценку в школе, перед тем как предстать пред строгим родительским оком, опять же шли к этому человеку и непременно встречали сочувствие.
Дяде Сене, не лишенном душевности, приходилось выслушивать и от взрослых посетителей всяческие откровения. И какой бы пустяк ни рассказывали ему, он, всегда, слушал так, что любо-дорого посмотреть. Тактично сочувствовал: приободрял, вселял веру, утешал, переживал. При этом он покачивал лысой головой, а губы всё время шевелились, словно он про себя говорил: — Ай-ай-ай!.. Ай-ай-ай!..
Работая с посетителем, он со всеми был деликатен. Всегда в хорошем настроении. Он был хорошим человеком с еврейскими комплексами. Любил поговорить на любую тему, но никогда не оставался равнодушным. Прощаясь с клиентом, непременно, говорил:
— Приходите ещё, приносите воспоминания.
Он любил людей, и люди, как могли, платили ему тем же.
Как-то я оказался свидетелем своеобразного спектакля, разыгранного дядей Сеней.
В парикмахерскую зашел мужчина с довольно броской внешностью. Особую выразительность лицу его придавал фингал. Синяк, расползшийся с переносицы к запухшему глазу.
— Прошу вас! — доброжелательно улыбаясь, пригласил дядя Сеня мужчину на стул перед зеркалом.
Усевшись, клиент огляделся в зеркале и увидел там свою разукрашенную синяком, физиономию.
— Вид ни боже мой какой прекрасный! Хороший был сабантуйчик? — набрасывая на грудь и плечи мужчины белое полотно, которым укрывал клиентов, сказал дядя Сеня не то утвердительно, не то вопросительно
— Щепачок трамвайный … профессионал грёбанный! Навалился на меня сзади: «Мужчина, вы здесь выходите? Не выходите? Дайте пройти! Встанут тут, весь проход загораживают», — а сам нагло так ухватистыми грабельками как медведь в улей в карман мне лезет. «Убери свою хваталку!» — говорю, поймав его руку в своём кармане! А он мне в глаз. Да с такой злобой. Ну-у я тоже, врезал. А он, шпана, падая, башкой об поручень … Кровища хлещет!.. Как-то нехорошо получилось…
— Казнить себя за то, чему вы стали невольным участником? Оно вам надо? Разве ж тут есть вопрос? Таки нет! И я на вас удивляюсь. Это же нормальное человеческое чувство. И я знаю, что говорю. Таки да! Когда человека хотят ограбить, он протестует.
И заправляя белое полотно за ворот рубашки клиента, вежливо поинтересовался.
— Так что с вас делать будем: бобрик, полька, бокс, полубокс?
— Полька.
— Бреемся? Да или нет?
— Да.
— Дуся, прибор! — обратился он к маленькой пожилой женщине с большими руками и костлявыми плечами, в обязанности которой входило кипятить воду и готовить приборы для бритья. Звал он эту маленькую женщину Дуся совсем не панибратски, а в таком тоне, как говорят: «Хозяюшка, прибор!» При этом заговорщицки подмигнув ей, чтобы не слышал клиент, шепотом, добавил: — Не забудь, пожалуйста, коробочку с гримом.
— Хорошо, Семён Иванович.
Трудно гадать почему, то ли из-за труднопроизносимого отчества Израилевич, то ли ещё по какой причине, но эта женщина упорно величала дядю Сеню Ивановичем.
— Пусть вас этих сущих пустяков не волнует, — хлопоча вокруг клиента с помазком и бритвой, говорил Дядя Сеня. — Зачем нужны лишние волнения? — Еле заметным прикосновением пальцев поворачивая голову мужчины к себе небритой стороной, интересовался. — Не беспокоит?
В процессе работы советовался:
— Какие будем височки делать?
Закончив бритьё и стрижку, стал священнодействовать с гримом:
— А теперь уберите с лица печальное выражение и слушайте сюда. Выход из безвыходного положения там же, где вход, — глаза его сузились, он задумчиво, долго рассматривал клиента. — Сейчас поправим слегка лицо гримом. Смотрите, кладём на синичек общего тона… — прикоснувшись пальцем с гримом к синяку клиента, он начал осторожно накладывать тон. Клиент слегка дёрнулся. — Что, так беспокоит? — с выражением самого полного сочувствия на лице полюбопытствовал дядя Сеня. — Потерпите, это не операция на мозг, но сделает вас молодым.
— Нет… это… я всё думаю… откуда у сучёнка этого злость-то такая?
— Вы что, меня спрашиваете? Я знаю, что такое злость. Я этой изнаночки навидался ешё ребёнком. Отравился ею во время еврейских погромов. Проснулся к взрослой жизни, — раздумчиво говорил дядя Сеня, колдуя с гримом над синяком клиента. — Вы ещё легко отделались, один синяк. Так не забивайте глупостями всякими голову. Сейчас мы его припудрим, о-о-о, и нигде не морщит! Одеколониться «Тройным», или предпочитаете другой?
От такого внимания, находясь в состоянии блаженного покоя, благодарно улыбаясь, расслабившись, клиент теперь чувствовал себя более чем уютно. — Тройным.
Дядя Сеня, брызнув одеколоном, снял с мужчины белое полотно и, закончив работу, отошел на шаг в сторону. Стоя с прямо поднятой головой, любуясь делом своих рук, созерцая клиента в зеркале, удивлённо воскликнул.
— Дуся, идите сюда, Здесь случилось что-то серьёзное!
Клиент из своего стула воззрился непонимающими глазами сначала на дядю Сеню, затем на появившуюся из закутка Дусю.
— Боже ж ты мой, вы только посмотрите, Дуся, кто это?! И можете не говорить. И я уже знаю, что скажете: «Мужчина, что полчаса назад сел сюда, на этот стул, имея кислый вид». А я говорю: нет! Что таки да. Это другой человек, доложу я вам. И я просто удивлен и не верю глазам своим! Вы видите, какой гордый профиль? А какой ароматный, благоухает как клумба! — и он откинулся назад, чтобы насладиться произведённым эффектом.
Хлопая мутными глазами, решительно ничего не понимая, мужчина озадаченно уставился на своё отражение в зеркале. Было от чего озадачиться. Из зазеркалья на него глядел аккуратно постриженный свежевыбритый молодой человек. Синяк на его лице утратил яркость и был мало заметен.
Вид у клиента сделался давильным.
Придвинувшись к клиенту: — А-а?! — вопросительно произнёс дядя Сеня и, понизив голос, заговорщицки, прошептал: — Согласитесь, это не мелочь по карманам тырить.
— Каждый день на этом стуле я брею очень приличного человека, Петра Федоровича.
Клиент вопросительно уставился на дядю Сеню.
— А это кто, Пётр Фёдорович?
— Замечательно! Я просто не верю ушам своим! Молодой человек не знает Петра Федоровича!
И тут дядя Сеня, адресовав приветливую гримасу, обратился ко мне:
— Менгеле! (что по-еврейски значит «мальчик») Ты знаешь, кто Петр Федорович?
— Инспектор манежа.
— Слышали?! — торжествующе произнёс дядя Сеня. — Даже деточка знает: Инспектор манежа! Шпрехшталмейстер! Большой человек, а бреется и стрижется где, я спрашиваю? И хочу спросить почему? И скажу, что имею в виду. Потому что он знает, а вы даже себе не догадываетесь, сколько лет можно сбросить, сходив в нашу парикмахерскую на Казачьем рынке. Конечно, это не моё дело, и не мне трубить по всему свету, хвалить свою работу. Но я хочу знать, в этом городе кто ещё умеет так обслуживать клиента?
Никто не мог бы сказать, что видел дядю Сеню в плохом настроении, с несчастным лицом. А всё потому, что он никогда не жаловался на тяготы жизни, хотя имел для этого все основания. Уже многие годы, один, неимоверно замотанный, без всякой помощи, в крохотной коммунальной комнатенке, он тянул семью: прикованную параличом к постели жену и несовершеннолетнюю дочь.
Он целыми днями брил, стриг волосы и уставал. Но каждую пятницу непременно позволял себе невинную роскошь, покупку в виде живой курицы. В мясном ряду знакомый рубщик отрубал ей голову. Верная помощница Дуся ощипывала её. Звякая посудой в своём закутке, варила. И по окончании работы, с кастрюлей в авоське, дядя Сеня направлялся домой порадовать девочек куриным бульоном.
Растерянным и несобранным я видел дядю Сеню тем июньским денём, когда привели в его парикмахерскую постригать первых добровольцев города. На лицо его легла печать озабоченности, тревоги. Он вдруг стал суматошным, нервным. Постригая добровольцев, одного за другим, он все время вздыхал, охал, тихонько причитал сухими губами:
— Боже ж мой! Боже ж мой! Всех под ноль! Всех под ноль!..
— Давно не виделись, Семён Израилевич.
В его кресло сел очередной доброволец, рыжеватый, с сильной проседью в волосах и побитым оспинами лицом. Человек, что летом и зимой, осенью и весной, пунктуально каждую субботу оглашал протяжным криком всё пространство возле парикмахерской: — Ножи, ножницы точим! Бритвы правим!..
И выходил дядя Сеня. И мужчина быстро обрабатывал ему нехитрый парикмахерский инструмент. И о его работе непременно дядя Сеня театрально восхищенно восклицал:
— О-о! Вы большой мастер своего дела. Таки да! У вас такие свои особые тонкости!
Отношения между людьми это всегда игра. Вот и между точильщиком и дядей Сеней каждый раз возникал непременный диалог, в каком то шутливо-игривом тоне.
— Как гешефт, Семён Израилевич?- интересовался точильщик.
Дядя Сеня поднимал удивленные брови, будто не доверяя собственным ушам:
— Я похож на состоятельного человека или у меня очень толстый бумажник?
— Я к тому, что парикмахер хорошая специальность, денежная…
— Не смешите меня жить. Старый еврей из местечковой семьи, в парусиновых туфлях как последний поц, круглый день на ногах, чтобы заработать на хлеба кусочек с коровий носочек — это что? Денежная специальность? Хотите сказать, что видели у меня туго набитый бумажник?! — он тыкал указательным пальцем в сторону парикмахерской, хилого, поражающей своей убогостью деревянного строения с фасадом цвета разжиженной горчицы. — Если бы этот небоскреб мог давать «гешефт» — выгоду, то я носил-таки штиблеты, пил водку не закусывая солёным огурцом, а только чёрной икрой, и фамилия моя была бы Ротшильд! — и Дядя Сеня грустно улыбался.
Точильщик, колдуя над инструментом, тоже улыбнулся, лукаво косясь на дядю Сеню, и как бы между прочим интересовался
— Икорка — это хорошо, особенно паюсная. Но исход Субботы, Семён Израилевич. Как там у вас — шабат? Честные евреи чтят этот день календаря как выходной. А вы, нарушая святость Субботы, стрижете чьи-то головы…
— Иисус говорил, когда его упрекали, что он не соблюдал Субботы: Суббота для человека, а не человек для Субботы.
— Но день-то заканчивается, Семён Израилевич. Как же, без фаршированной рыбы…
— Вы что думаете, я имею от этого большое удовольствие? В сметане плаваю? — вопрошал дядя Сеня. — Имеем то что имеем, — заключил он горестно. — Но я хочу вас спросить. Вы ели, настоявшую, фаршированную рыбу? — Он закатывал глаза к небу. — А как её умела готовить моя жена Белла!
Глаза его набрякали влагой, на лице появлялось выражение застывшей трагедии, и слеза катилась по его крупному вислому носу.
— Не было и не будет ничего лучше, чем фаршированная щука, приготовленная руками Беллы, скажу я вам, — и он вновь грустно улыбался. — Но что делать. Каждый человек имеет свои неприятности, — подняв руки на уровне плеч, как бы сдаваясь, произносил он. — Но в этом заведении я имею свои радости — общение с людьми! А это, поверьте, дороже, чем тугой бумажник!
Сорвавшаяся с крыши парикмахерской небольшая стая голубей пролетела низко над головами точильщика и дяди Сени.
— Азохенвей! — тихо пробурчал себе под нос Семён Израилевич, проведя рукой по своей лысой голове. На ладони осталась белая жидкость.
Точильщик хмыкнул:
— Люди говорят, если птичка на тебя испражнилась, то это к счастью?
Лицо дяди Сени стало иронично:
— А почему нет? Только вы почему-то не захотели сказать «к еврейскому счастью». Что пролетающая птица таки обязательно отметится на голову «еврея»…
Не закончив стрижку точильщика, неожиданно, с несвойственной его характеру резкостью, дядя Сеня вдруг ушел в закуток, в помещение бабы Дуси. Там, укрывшись за занавеской от постороннего взора, с глазами полными слёз, едва не промахнувшись мимо, опустился на маленький табурет. Держа перед собой машинку для стрижки волос, беззвучно плача, раскачиваясь взад вперёд, подавляя стон, стал снимать с машинки рыжеватые, с сильной проседью волосы. С невыразимой нежностью, ласково перебирая их подушечками пальцев, шептал причитая:
— Божечки мои… беда-то какая… всех под ноль… Дуся… всех… божечки мои…
Подойдя к дяде Сене, растирая слёзы по щекам, Дуся молча как ребёнка стала гладить своей большой рукой по согбенной спине дяди Сени.
Шмыгая носом почти безостановочно, с трудом, взяв себя в руки, став вдруг как-то старым, усталым, беспомощным, тяжело сгорбившись, он всё же вернулся к рабочему месту.
Увидев стоящего перед ним в одночасье сникшего, постаревшего дядю Сеню, точильщик встревожено поинтересовался:
— Вам нехорошо?!
— А кому теперь хорошо? — раздумчиво, глухим и опустошенным голосом, скорее вопросительно, чем утвердительно ответил дядя Сеня. На этом риторическом вопросе разговор их закончился.
Сутулясь как глубокий старик, молча, механически, до позднего вечера дядя Сеня наголо стриг первых добровольцев моего города. Людей, в судьбе которых будет всё: удары и разочарования, надежды и утраты — всё, что ниспошлёт им изломанный век. А война выбросит многих из них из жизни, смешав с землёй предков.
Так вошла в мою жизнь война, событие, которое вытолкнуло меня из беспечно-безмятежного состояния детства, состоящего из мальчишеских шалостей, забав и бесконечных фантазий. И проступила серьезность, взрослость. Появилось прошлое -воспоминание о прекрасном и спокойном мире, в котором со сверстниками куролесили с утра до поздней ночи, и единственной заботой было вовремя вернуться домой. Но теперь всё это осталось там — до войны, став частью моей биографии.
