Зинаида, мамка моя, смолоду была чернявая, волосы как смоль. Когда Калининскую область, где она жила, оккупировали немцы, в деревню на мотоциклах заявились «освободители» и давай по домам шастать, «яйки, курки» искать. Маме тогда аккурат шестнадцать исполнилось, а ещё три сестрёнки младшие на её плечах.
В дом два фрица пожаловали. Один увидел маму и сразу затвор винтовки передёрнул, закричал по-своему: «Юде! юде!», схватил за волосы и к стенке её бросил — за еврейку принял.
На этом бы и закончилась ее жизнь, только Господь не благословил, видимо. Второй немчура в сундук полез, надеясь драгоценности отыскать, крышку распахнул, а там книги церковные православные стопочкой сложены. А в углу икона Спасителя. Ну он быстро залепетал что-то напарнику своему, и тот нехотя отпустил перепуганную Зину. Посмотрели они, что в доме поживиться нечем, пусто кругом, и ушли. Долго плакала мама, не могла успокоиться, сестрёнки младшие её утешали как могли.
На следующий день тетка Фрося чуть свет заглянула: «Зинка, немцы в лагерь русских пленных нагнали, видимо-невидимо. Зовут зарывать убитых и умерших красных бойцов. За это обещают еду».
В доме все голодные, хочешь — не хочешь, а идти надо. Младшенькая, трехлетка Валя, с утра плачет, есть просит. Она Зину и зовёт «мамкой», так как родной мамки не помнит.
Накинула «мамка» фуфайку на плечи, сапоги кирзовые на ноги натянула, и побежали они на окраину деревни, где лагерь разместился. Страшно и жалко было на наших пленных бойцов смотреть, невмоготу трупы зарывать, особенно парнишек молоденьких… Кидает землю лопатами, а слёзы так и катятся. Папка погибший перед глазами стоит, кровью истекает.
Немцы давали за работу брюкву, турнепс да картофель — можно было сестрёнок накормить и самой что-то перехватить. Однажды какой-то важный немецкий офицер сразу три буханки ржаного хлеба дал. Подозвал Зину к машине и сунул хлеб в руки: «Шнель! Шнель!» Немцы тоже разные были, у многих дома дети остались. Не забывала Зина образок на шею надевать, чтобы опять фрицы не пристали. Часто потом вспоминала, как Господь уберёг её от расправы.
Книг она не читала, языка церковно-славянского не знала, а учить времени не было. Но Бога поминала всегда, в радости и печали.
А потом было освобождение. Когда пришли наши, младших сестер определили в детские дома, а Зина пошла работать санитаркой в военный госпиталь. Всю свою жизнь потом помнила километры стираных бинтов, пахнущих кровью и надеждой раненых. Помнила, как умирали молодые и старые бойцы, почти на её руках.
Однажды молодой, безусый паренёк попросил его поцеловать — у него никогда не было девушки. Она чуть прикоснулась к его уже холодеющим губам, и он тотчас же умер… Зина плакала, забившись под лестницу, жалела паренька.
После войны завербовалась на работу в далёкую Карелию, где и прожила до конца жизни. Упокоилась на острове Валаам, куда приехала ухаживать за инвалидами войны в местный дом-интернат.
Маме было обидно, когда чествовали ветеранов и участников войны, а про неё никто не вспоминал. Правда восторжествовала уже в конце жизни, когда мы жили на Валааме. Нашлись документы в ленинградских архивах, подтверждающие мамино участие в войне. Появились юбилейные медали и подарки на 9 мая. Ведь о ветеранах мы вспоминаем только в этот день.
Недолго мама носила звание ветерана войны, в 1996 году её не стало. Перед смертью долго болела и часто удивлялась, что я стал регулярно ходить в церковь. В Бога она всегда верила, а вот служителям — попам, как она говорила, — не доверяла. Видно, было за что.
Сколько помню, в старости мама болела постоянно, всё время на таблетках жила. Нас, детей своих, всегда учила жить честно. Часто я не слушал маму, обижал даже. Вот когда она ушла в мир иной, затосковал я сильно, всё смириться не мог, что нет больше мамки, такой родной и любимой.
Люблю бывать на её могилке. Приду, молитвы почитаю, поговорю о своём житье-бытье. Надеюсь, что слышит, не в пустоту летят слова мои…
