В памяти остаются занятные случаи, забавные и грустные. Вот я и попробовал их записать.
«Кто имеет право писать свои воспоминания? Всякий.
Потому что их никто не обязан читать».
А.И. Герцен
Железная дорога не только способ передвижения. В нашей стране с ее немереными пространствами, длительными поездками это немалая часть жизни, которая проходит на вокзалах, в вагонах разной комфортности, в молодости еще и в комнатах матери и ребенка. А некоторым пришлось и поработать в учреждениях железнодорожного ведомства. Но, пожалуй, самое главное – встречи с колоссальным количеством незнакомых людей, с которыми вынуждены рядом спать, есть и вести откровенные разговоры, зная, что кратковременное совместное проживание не приведет к каким-нибудь неприятным последствиям: встретились, пообщались и разошлись.
Однако в памяти остаются занятные случаи, забавные и грустные. Ты рассказываешь о них своим близким и знакомым, а, когда рассказываешь часто, то эти истории превращаются в почти готовые устные документально-художественные произведения. Вот я и попробовал их записать.
«А «Курск» поднимут?»
Март 2001 года. С доцентом нашей кафедры возвращаемся из Мурманска, где принимали участие в ежегодном областном семинаре детских хирургов. В купе поезда Мурманск-Москва нас пока трое. Когда мы зашли в купе, там уже сидел один пассажир, которому принадлежала одна из нижних полок. Он был молод и явно демонстрировал свои материальные возможности: белоснежная сорочка с запонками, яркий галстук, а на столике лежали два сотовых телефона и навороченные часы с браслетом. Нас он встретил более чем сдержанно, в ответ на наше громкое «Добрый день», что-то буркнул в ответ. Когда поезд уже тронулся появился наш четвертый «сожитель» – небольшого роста, явно выпивший, просто, но аккуратно одетый. Он забросил свою сумку на верхнюю полку и сел рядом с первым пассажиром. Все молчали.
«Еду в Петрозаводск к дочери на день рождения, – поделился с нами новенький, – она у меня в техникуме учится. На работе дали отгул, на верфи плотником работаю». Ему, видимо, хотелось поговорить. «А вы кем работаете? – спросил он у рядом сидящего. Тот неохотно буркнул – «Бизнесом занимаюсь». «Хорошее дело», – одобрил плотник. «А вы?» – это уже у моего коллеги. «А я врач, хирург». Уважительное молчание. Очередь дошла и до меня. «А вы кем будете?». Поскольку я был по возрасту старше его и всех остальных, то вопрос прозвучал с некоторым почтением. Я ограничился обтекаемой фразой: «Серьезным делом занимаюсь».
Собеседник минут пять задумчиво смотрел в одну точку, а потом решился: «А «Курск» поднимут?». Я этого хмельного мужичка как-то недооценил. Он действительно выбрал самый важный вопрос, который в это время волновал всех жителей нашей страны, а тем более, живущих в Мурманске. Я постарался его успокоить: «Обязательно».
Когда приехали домой, мой коллега рассказал эту историю за чаем нашим хирургам и с тех пор, когда приходилось решать какую-нибудь серьезную профессиональную проблему, меня спрашивали: «Игорь Николаевич, так «Курск» поднимем?».
Как тяжело быть генералом
Возвращаюсь из очередной командировки в Мурманск. На этот раз северные коллеги пригласили помочь в лечении двух маленьких детей с тяжелыми врожденными заболеваниями. Пришлось оперировать, еще на сутки остался посмотреть, как пойдет дело. Слава богу, все завершилось благополучно, и с легким сердцем собрался домой. Такие командировки утомляют больше, чем такая же работа, но в своих стенах. Кроме самой работы, в гостях мало спишь из-за долгих разговоров, и не только о хирургии, но и «за жизнь». Хозяева постарались, взяли мне билет в СВ, и поэтому подходил к поезду в хорошем настроении, в предвкушении заслуженного безделья с книгой и отдыхом в цивилизованных условиях.
Пожилая проводница (в таких вагонах обычно работают опытные и вежливые проводники) посмотрела билет, улыбнулась, назвала номер купе и с удовольствием сообщила, что ехать я буду с генералом. «Трезвый ли генерал?» – пошутил я. «Ну, что вы, уже немолодой, солидный человек», – успокоила меня. Отлично, подумал я, и еще более радостный отправился к своему месту.
Двери в моем купе были открыты. Я вошел, громко поздоровался, но увидев своего соседа, в первый момент решил, что ошибся дверью. На диване сидел, поджав под себя ноги, старенький человек в выцветших трениках, в растянутой майке и в носках с дыркой, из которой выглядывал большой палец. Сказав «Простите», я хотел выйти, но увидев висевший на плечиках генеральский мундир, понял, что я еду все-таки с генералом. И голос, вышедший из «старичка» также свидетельствовал о том, что передо мной настоящий генерал. «Ну вот и сосед объявился, заходи, будем знакомиться».
Сказано было громко и на ты. Я назвался, он тоже. Положив сумку и повесив куртку, я сел напротив него. Он какое-то время очень внимательно меня рассматривал. Видимо, заметив у меня на пиджаке значок с медицинской символикой, сказал: «Значит, с медициной еду. Это хорошо, если что – умереть не дадут». «Постараюсь, но лучше пока поживем», – успокоил я его. «Это как Бог распорядится», – заключил генерал.
Далее наш разговор перешел в привычное для поездки русло: куда, откуда и.т.д. Он ехал в Петрозаводск, где жил и служил в штабе армии, отвечал за вооружение. Присмотревшись к нему, я понял, что он не такой и старый. Во всяком случае, по возрасту даже много моложе меня (мне тогда было около 70, а ему лет на десять меньше). Просто вид у него был очень потрепанный. Не знаю, какой вид был у меня, но он, видимо, считал меня молодым, так как обращался ко мне на ты, а может быть, у него была такая генеральская привычка.
Переодевшись, я с наслаждением улегся с книжкой, а он молча смотрел в окно. Проводница забрала билеты, предложила чай, но я сказал, что лучше сделаю это позже, а мой сосед промолчал. Примерно через полчаса в дверь купе громко постучались и, когда она открылась, то перед нами предстали три молодых полковника с большими бумажными пакетами в руках. Первый громко спросил: «Товарищ генерал, разрешите присутствовать?». «Заходите, ребята, располагайтесь», – разрешил мой сосед. Генерал пересел ближе к окну, я же вышел в коридор, чтобы им не мешать. Минут через 15 дверь купе открылась, и один из полковников пригласил меня войти: «Что это вы, доктор, отделяетесь от нашей кампании, нехорошо как-то получается, прошу к столу».
Купе я не узнал: весь стол был заставлен разнообразной едой. Как мне разъяснили, это были охотничьи трофеи, добытые во время командировки в далекую заполярную тундру. Главным украшением стола были четыре бутылки водки. Пока я рассматривал стол и усаживался, один из гостей шустро добыл у проводницы стаканы, которые без промедления были заполнены «огненной водой».
Вынужден сделать небольшое отступление. У меня с юности очень сложные отношения с алкоголем: не люблю и не умею пить, в особенности водку, и поэтому всегда чувствую себя неловко в подобных обстоятельствах.
Увидев перед собой полный чайный стакан этого зелья, и услышав «оригинальный» и радостный тост: «За знакомство!», во избежание недоразумений решил предупредить своих попутчиков, что в силу ряда обстоятельств и не обижая окружающих, позволю себе регулировать дозу самостоятельно. Возражений не последовало, и они свои стаканы выпили залпом, а я сделал пару глотков.
Далее уже ничто не мешало гладкому течению дружеского застолья. Хотя нет, было одно маленькое происшествие. Это когда в коридоре, при открытой двери нашего купе, проходил милицейский патруль. Молодой сержант заглянул к нам и строго сказал»: «В поезде запрещено распивать спиртные напитки, прекратите или придется составить протокол». Генерал брезгливо кивнул одному из полковников: «Пойди, реши проблему» («Абдула, договорись с таможней».). Полковник выскочил в коридор, и проблему решил. Больше никто, включая проводницу, к нам не заглядывал и не беспокоил.
К часу ночи (мы выехали в 17 часов) ужин закончился. Все было выпито (добавлялась еще пятая бутылка водки), все было съедено. Байки и анекдоты рассказаны, посуда и мусор аккуратно убраны. Полковники ушли в соседний вагон. Остался, правда, специфический запах, который преследовал меня еще несколько дней. Генерал, свернувшись клубочком поверх одеяла, тихо и мирно уснул.
Часов в 6 утра я был разбужен фразой: «Вставайте, доктор, нас ждет крепкий чай». Чай оказался очень кстати, так как вчерашний ужин, выпитые мною всего полстакана и запах «после вчерашнего» рождали желание запить все крепким чаем и забыть все, что было.
Пили чай с генералом, и он мне жаловался. Подобные командировки у него не реже четырех раз в месяц. Дома почти не бывает. Главной его мечтой является отставка и домик с садиком. К счастью, как он сказал, эта командировка последняя.
Часа через два нашей мирной и доброй беседы, в дверь громко постучали. Я вздрогнул. Дверь открылась, и перед нами оказалась фигура одного полковника с большим знакомым бумажным пакетом, из которого торчали горлышки двух бутылок водки. Мне стало худо, и я вышел в тамбур. Когда я вернулся, стол уже был накрыт, еда разложена, а в трех стаканах плескалась, как выразился один писатель, «жидкость, уравнивающая всех». Тут я, презрев этикет, решительно заявил: «Пожалуйста, без меня, я ее, родимую, не только пить не буду, но даже видеть ее не хочу». Небольшая пауза и голос генерала: «И я не буду. Собирай все и уноси». Смущенный полковник вынужден был все собрать, а водку влить в бутылку и со словами «Прошу меня извинить» отбыл в свой вагон.
С генералом произошла страшная метаморфоза. Он ничего не говорил, то выходил в коридор, то возвращался обратно и, наконец, смотря мимо меня, сказал раздраженно: «Пойду, посмотрю, чем мои ребята там занимаются». И ушел в чем был в соседний вагон. До подхода поезда к Петрозаводску я его больше не видел. Потом пришел, быстро переоделся, сухо попрощался и ушел в тамбур.
На вокзале генерала встречала довольно симпатичная молодая женщина и громадная овчарка, которая тут же бросилась на грудь хозяина. У генерала было счастливое лицо, он глянул в мою сторону и кивнул. В этот момент к нему подбежал майор и доложил: «Товарищ генерал, командующий звонил и просил сегодня же выехать в Кандалакшу, там работает комиссия Минобороны». Кандалакшу мы проезжали сегодня в час ночи. Я не стал смотреть на лицо генерала, но подумал: «Как хорошо, что я не генерал».
Ненавязчивый сервис
Шестидесятые годы ХХ века. Поздняя осень: холодно, промозгло, дождь со снегом. Часов 10 вечера, Московский вокзал в Ленинграде. Ждем посадку в наш родной поезд, скорее попасть бы в вагон, где тепло и сухо. Вагон плацкартный, до отправления поезда еще целый час, но на платформе уже скопилось много пассажиров, намаявшихся за целый день в беготне по всяким делам и потому, мечтающих присесть, прилечь и даже попить горячего чайку. Надо сказать, что в то время почему-то наш поезд стоял не у высокой платформы, когда вход в тамбур вагона и платформа находятся на одном уровне, а в нашем случае мы стоим на земле и, чтобы попасть в вагон надо подняться по крутой лестнице. Вот и стоим мы мокрые и замершие и, задрав головы, с надеждой смотрим на закрытые двери в «рай».
В других вагонах добросердечные проводники уже стали запускать пассажиров раньше положенного времени, в нашем тихо и темно. Самые нетерпеливые из наших постукивают по двери, напоминая о «сирых и убогих».
Наконец-то и в нашем тамбуре загорелся свет, и появилась надежда. Еще минут через 5-10 открылась дверь, и в проеме обрисовались контуры мощной фигуры молодой женщины в черной шинели с лихо заломленным набок форменным беретом. Она облокотилась плечом на проем двери и некоторое время рассматривала нас, а затем усталым голосом сказала: «Господи, до чего вы мне все надоели». Стоявший ближе всех к подножке вагона, пожилой мужчина возмутился: «Как вам не стыдно, я почетный железнодорожник и так это дело не оставлю. Вы позорите нашу профессию». «А ты, старый гриб, молчи, тебя не спрашивают», – прозвучало в ответ. Затем она открыла верхнюю ступеньку, снизошла до нашего уровня и пропустила всех страждущих, даже не проверяя биллеты. Больше мы ее не видели до Петрозаводска.
Месть пассажиров была ужасная. При выходе из вагона никто не сказал ей ни спасибо, ни до свидания.
В женском купе
Лето 1960 года. Кандалакша. Семья уехала в отпуск под Киев к моим родителям, а у меня еще два дежурства. Через неделю и у меня отпуск. Теперь догоняю.
В Москве с Мурманского поезда надо пересесть на какой-нибудь, идущий в Киев. С билетами напряженка, но повезло, за полчаса до отхода распродавали бронь, и мне достался билет в купе на поезд, идущий в Трускавец через Киев. Зашел в вагон в последнюю минуту, открыл дверь в купе, а там сидят три дамы интеллигентного вида. Увидев меня, они с кислыми лицами протянули разочарованно в ответ на мое «Здравствуйте»: «Мужчина…».
Я обиделся, положил свою дорожную сумку на верхнюю полку, вышел в коридор, закрыв за собой дверь, и стал смотреть в окно. Минут через 15 из купе вышла одна из моих соседок, уже в дорожном одеянии: «Ну что же, молодой человек, так и поедете в коридоре? Не обижайтесь на нас, пожалуйста, мы ничего плохого не имели в виду. Просто, когда в купе попадают незнакомые люди разного пола, то «воленс-ноленс» (именно так она выразилась) возникают некоторые неудобства. Так что, заходите, располагайтесь и еще раз простите нас за бестактность». Гендерный конфликт разрешился мирно.
Разумеется, вошел, еще раз поздоровался, все любезно ответили и, рассмеявшись, вышли в коридор, предоставив мне возможность переодеться.
Скажу сразу, что все наше дальнейшее «совместное проживание» было интересным и даже забавным.
Стали знакомиться. Две пожилые женщины, которым было явно за 60, оказались преподавательницами английского языка из ВТУ им. Баумана. Что касается самой активной и молодой (в районе 40), то, назвав свое имя и отчество и, поймав мой вопросительный взгляд, она поспешно и смущенно сказала: «Нет, нет – это простое совпадение». Как потом оказалось, она действительно была дочерью одного из руководителей страны и женой не менее известного журналиста-газетчика. Сама она работала в очень читаемом научно-популярном журнале, заместителем главного редактора.
Все мои попутчицы были прекрасно образованны, остроумны, постоянно подтрунивали над собой и остальными. Доставалось и мне, но я в долгу не оставался. Забыл сказать о главном. Когда мы знакомились, то я назвался, но не сказал, кем работаю, а когда они спросили, то, сделав таинственное лицо, попросил их самих угадать, на каком поприще я служу. Как оказалось, неизвестная им моя профессия превратилась в главную интригу всего оставшегося пути. Кем только я не был: морским офицером (еду ведь из Мурманска), преподавателем в школе и, в частности, учителем физкультуры (на мне был дорожный фирменный спортивный костюм), журналистом и даже комсомольским функционером. Но я молчал, как рыба. Периодически кто-то из моих попутчиц называл еще какую-нибудь профессию, но все называемое даже рядом не лежало с медициной.
Небольшая ремарка. Когда мы с женой уезжали в свой первый отпуск, то мудрый (действительно мудрый) главный врач в своем напутствии рекомендовал нам не афишировать своим соседям в поезде свою принадлежность к медицине. «Как только скажете, что вы врачи, – говорил он, – так всю дорогу с вами будут говорить только о болезнях. Раскрыть себя можно только в ситуациях, когда кому-нибудь потребуется срочная врачебная помощь, тогда уж никуда не денешься – надо помогать».
А пока я забавлялся своим инкогнито и в какой-то степени волновался. Дело в том, что все три дамы страдали заболеванием желчного пузыря. В Москве специалисты им предлагали хирургическое лечение, но они, не согласившись, купили путевки в Трускавец, и надеялись поправить свое здоровье санаторными методами. Они свои болячки так часто обсуждали, что в конце концов сами пришли к выводу, что надо прекратить говорить о болезнях, а, если кто-то нарушит этот запрет, то должен платить штраф – 20 копеек. На столике была установлена баночка, которая очень быстро заполнилась монетами. С меня потребовали штраф лишь один раз и то не по делу. Мы проезжали мимо какого-то населенного пункта и я сказал: «Посмотрите, какая красивая церковь, а при ней аккуратное кладбище». С меня потребовали 20 копеек, но я возражал, что погост – это не болезнь, а всего лишь ее печальный итог. Но не помогло, пришлось заплатить.
Но вот и мой любимый Киевский вокзал, к проектированию которого когда-то в тридцатые годы приложил руку мой отец. Стоянка поезда целых 20 минут, и мои замечательные соседки провожают меня по перрону. Прощаемся, и они вспоминают про главный вопрос: «Так, кем же вы работаете? Неужели так и уйдете?». Когда я сказал, что я врач-хирург, они так громко закричали, что окружающие испуганно остановились. «Боже мой, – приговаривали мои дамы, – как же мы сразу не догадались!». Но я их успокоил: «Вы представляете, что было бы, если …» и т.д. Они со мной согласились.
Лихие попутчицы
Командировка в Сортавалу. В купе оказался в одиночестве, да и во всем вагоне большинство купе были свободными. Ну и славно, подумал я, почитал пару часиков и крепко уснул. Однако среди ночи был разбужен громкими женскими голосами, смехом, топотом, хлопаньем дверей. На часах слегка за полночь. Вновь заснуть не удавалось: во-первых, из-за нарушенного первого сна, но и шум продолжался. Веселая кампания устроилась в соседнем купе и, видимо, приступила к рассказыванию анекдотов или веселых историй, так как короткие тихие паузы завершались взрывами хохота.
Затем они запели. Пожалуй, это было гвоздем программы. Репертуар оказался, мягко говоря, неформальным. Нет, я не ханжа и вполне переношу туристские, бардовские и дворовые песни. Конечно, лучше их слушать в дневное и вечернее время. Но то, что исполняли мои попутчицы, не могло быть отнесено ни к одному из перечисленных жанров. Особенно по душе им пришлась короткая, но очень «содержательная» частушка. Они исполняли ее с большим энтузиазмом и с обязательным взрывом хохота в конце. Вынужден был ее запомнить.
«Я проснулся после снов –
Нет резинки от трусов.
Вот она, вот она
На ….. намотана»
Разумеется, месторасположение пропавшей резинки указывалось точно, без купюр и именно в этом месте восторг поющих достигал апогея.
Кстати, недавно по ТВ шел прекрасный документальный фильм-исследование «Рожденные в СССР». В сюжете о мальчике, достигшем 21-летия и звания сержанта в нашей армии, солдаты при строевой подготовке исполняли эту частушку, вероятно, выученную еще в ранние школьные годы.
В моей истории, после ее неоднократного исполнения, я не выдержал и постучал в перегородку, сообщив певицам, что у них есть неблагодарный слушатель. Было еще несколько повторов, но в более спокойной тональности, а затем они угомонились.
Утром я никого в коридоре не встретил, певицы, наверное, отдыхали после тяжелого концерта, и им снились чистые девичьи сны. Перед выходом на перрон в Сортавале я поделился с проводницей: «Веселая, однако, кампания нас развлекала». Проводница рассмеялась и ответила: «Да, веселые девушки. Это учительницы младших классов ехали на какой-то семинар».
А вы все жалуетесь, что дети у нас плохие.
Малая скорость
Пассажиры, передвигающиеся по железной дороге на дальние расстояния, имеют возможность не обременять себя и соседей большим грузом, держа его рядом с собой. Небольшой чемодан, сумки обычно едущий берет с собой. Но когда груз объемный или тяжелый, не нужен сразу после приезда, то для этой цели в пассажирском поезде, в котором и вы едете, имеется специальный вагон для помещения в него вашей крупногабаритной вещи. Такая отправка багажа называется «пассажирская скорость» и, естественно, за это надо заплатить и не дешево. Для тех, кто отправляет много вещей, потребность в которых может подождать, существует «малая скорость»: специально упакованные вещи отправляются отдельно от пассажира в вагонах товарных поездов. Получаете вы их через 2-3 недели. Эта услуга также платная, но много дешевле, чем «скорость пассажирская».
Наша молодая семья: жена, врач-педиатр, я, студент, перешедший на 5 курс медицинского института, и наша дочь двух с половиной лет в силу сложившихся житейских обстоятельств вынуждены были покинуть Караганду, прекрасный город, в котором мы прожили полтора года. Действительно, прекрасный, без всякой иронии и сарказма. Людмила работала в очень хорошей и современно оборудованной детской больнице в окружении опытных и доброжелательных коллег. Местный медицинский институт мало отличался от Ленинградского, из которого я перевелся, а в чем-то был даже лучше. Но радоваться мешало лишь одно «незначительное» обстоятельство: нам негде было жить. В течение полутора лет мы жили с маленьким ребенком в изоляторе туберкулезного отделения больницы, в которой работала Людмила. На ближайшие 5 лет перспективы устроить свой быт не предвиделось, закон об обеспечении жильем молодого специалиста оказался фикцией. Почти по Маяковскому: «Любовная лодка разбилась о быт…». Вот мы и засобирались – я обратно в Ленинград доучиваться, а жена с ребенком в Кандалакшу к маме.
Вернемся, однако, к «малой скорости». За полтора года жизни в Караганде у нас не прибавилось вещей: мебель у нас была больничная, одежда сохранилась со студенческого времени. Если что-нибудь и приобретали, то только взамен того, что выбрасывали в связи с полной непригодностью.
Книги? Вот в этом мы разбогатели основательно. Прикупалась медицинская литература, для Людмилы по педиатрии, мне – по хирургии. В то время профессиональная литература стоила недорого. Серьезная и по настоящему хорошая монография стоила в пределах 3-4 рублей. Правда, хирургические атласы были подороже – до 10 рублей, но такие покупки делались редко. В Караганде мы начали собирать художественную литературу, главным образом подписные издания русских и зарубежных классиков. Тогда, на фоне книжного дефицита, появилась такая возможность, и вся читающая публика увлекалась этим собирательством. Даже сейчас, по прошествии полувека, к кому не зайдешь из ровесников, увидишь полные шкафы знакомых авторов. Старались для своих детей, но они, как выяснилось, не увлекались чтением. Так стоят полки нами прочитанных и раз в году подвергающихся очищению от пыли Толстые, Горький, Бальзак, Шекспир и многие, многие великие инженеры человеческих душ.
Оформление подписки на все это богатство, разумеется, было делом далеко не простым. В книжных магазинах после объявления о предстоящей подписке, организовывались очереди, ночные дежурства, проверки с вычеркиванием не пришедших во время (ночью и рано утром). Нам повезло. Мой одногруппник, Боря Хакер, сын известного карагандинского стоматолога, жил в просторной квартире прямо над центральным книжным магазином. Поэтому я и еще несколько студентов с нашего курса, любителей книг и живущих далеко от центра города, оставались ночевать в квартире Бориных родителей. Нас там еще и подкармливала его мама, а Борин папа развлекал нас скрипичной музыкой под аккомпанемент своей супруги. Плюс к подписке мы еще и просвещались по музыкальной части.
В результате, когда мы собрались уезжать и собрали все книги, то получился солидный деревянный сундук, который мы вчетвером с трудом подняли и погрузили в кузов грузовика. Отъезд наш планировался на следующий день поздно вечером.
Приехали на товарную станцию, сгрузили сундук, поставили его на весы, товарищи мои уехали, а я остался ждать приемщика. Через какое-то время пришел маленький пожилой приемщик в форме и с очками на кончике носа, посмотрел на весы, поколдовал с гирями и равнодушно буркнул: «Не пойдет, слишком большой вес: на билет полагается только 75 кг, а у вас 137». «Так у меня два билета», – сказал я. «Вот и сделайте два места». «Но у меня нет еще одного ящика». – «А уж это не мои заботы», – подытожил дискуссию приемщик. Пошел я к начальнику склада, но получил категорический отказ. Поехал в город, нашел Карагандинское отделение дороги, пробился к начальнику перевозок – ни в какую. Уже вечер, никто не работает. Запаниковал. Приехал домой, пошли с женой к главному врачу: она давно работала, всех знала. Она пообещала помочь, но завтра.
На следующий день она дошла даже до какого-то железнодорожного генерала, но он тоже отказал, так как по закону одно место малой скоростью не может быть тяжелее 75 кг. Сидим, горюем, ведь столько собирали, а тут – хоть бросай. Конечно, можно оставить своим друзьям, чтобы они потом посылками отправляли, но это для них лишние хлопоты, да и недешево.
После занятий пришли студенты моей группы прощаться. Но тут я вынужден вновь отклониться от основной темы и еще раз сказать, что Караганда была действительно замечательным городом. В медицинском институте на клинических кафедрах в это время там преподавали выдающиеся специалисты, изгнанные из ленинградских и московских медицинских вузов во время кампании по борьбе с «врачами-космополитами». Их с удовольствием брали на работу в периферийные вузы, и они стали украшением и славой этих институтов.
Но и студенты в Карагандинском медицинском институте были замечательные. Например, в группе, в которой я учился, было три девочки и 6 мальчиков: Костя Фокаиди (грек), Эрик Вольф (немец), Ноэль, фамилию не помню (узбек), Муслим (чеченец), Вася Щитинин (русский) и Боря Хакер (еврей). Последние двое – постоянные жители Караганды, остальные – дети репрессированных народов. Девочек почему-то не запомнил (уже был женат). Все были очень разными, но дружными, хорошо учились (жизнь научила). Часто собирались в выходные дни, веселились, пили только вино и в умеренном количестве. А Муслим, парень из очень образованной чеченской семьи, вообще в рот не брал любой алкоголь и никогда не притрагивался к свинине. Старше всех нас был Костя Фокаиди, из высланной из Крыма многодетной семьи. Мы считали его лидером, но он и был им.
Когда группа пришла прощаться, и мы рассказали им о нашей проблеме с книжным багажом, Костя засмеялся и сказал: «Поехали». Нас было четверо, по дороге зашли в магазин и купили 4 бутылки «международной валюты». Когда приехали на станцию, наш сундук сиротливо стоял рядом с весами. К приемщику Костя даже не подошел, отправился сразу к грузчикам. Через 30 минут все было оформлено, сундук легко забран грузчиками и отнесен прямо на платформу.
В качестве мудрого совета Костя сказал: «Запомни, сынок, надо обращаться к тем, кто работу делает своими руками, а не к тем, кто пишет приказы о том, как надо работать».
Многократно в моей жизни совет потомка Сократа и Аристотеля срабатывал без осечки.
Северный богатырь
В один из выходных дней лета 1948 года на стене дома культуры железнодорожников, а затем и во многих других местах города Котласа, появилась афиша, привлекшая к себе всеобщее внимание. Афиша была, во-первых, цветная, что для того времени было большой редкостью. Во-вторых, она была большая и, наконец, по своему виду больше была похожа на афиши дореволюционного времени, которые приходилось видеть в старых кинофильмах. Выглядела она так. На фоне ярко-синего небосвода с белыми сполохами северного сияния был поясной портрет молодого кудрявого мужчины, в черном трико, со сложенными на груди руками. Короткая мощная шея, округлые шары мышц рук и груди производили особое впечатление. Всю эту колоритную картину полукругом обрамляла надпись: «СЕВЕРНЫЙ БОГАТЫРЬ ВАСИЛИЙ ШУЛЬ». Внизу к афише была прикреплена дополнительная бумага, в которой сообщалось, что такого-то числа, в такое-то время на городском стадионе состоится выступление изображенного на афише человека. Для такого небольшого провинциального города, как Котлас, да еще и в первые послевоенные годы, это было заметное событие.
Городской стадион представлял собой обычное травяное поле, окруженное двумя рядами деревянных скамеек. На объявленное представление собралось очень много зрителей: плотно сидели, сзади в несколько рядов стояли, перед сидящими масса людей сидела вплоть до начала травы. Особенно много было мальчишек и подростков. В центре футбольного поля стояла большая брезентовая палатка, вокруг нее лежали большой деревянный щит, телеграфный столб и еще какие-то предметы, стояли несколько стульев. В обозначенный час из палатки вышел мужчина с рупором (тогда еще не было сегодняшних мегафонов) дважды прокричал в две стороны, что сейчас выступит… Далее он назвал нашего героя со всеми его титулами. Среди них прозвучало: всемирно известный цирковой артист, чемпион мира по французской борьбе и еще много всего, что я уже сейчас припомнить не могу. После чего стенка палатки откинулась, и из нее вышел в махровом халате хорошо известный в городе дядя Вася. Котласская молодежь его хорошо знала, но не как Северного богатыря, а просто как дядю Васю. Мы часто его встречали в библиотеке железнодорожного клуба («железка», «клуб»). Бывал он и на кинофильмах, но кто он и чем занимается, нас не интересовало. Внимание наше, пожалуй, он привлекал своим внешним видом. Мы обращали внимание на его одежду и обувь. Всегда был очень аккуратно одет – в костюме с жилетом, пальто у него было старомодное – черное с бархатным воротничком, всегда при этом был белый шарф. Туфли носил очень красивые, черные с лакированным носком и задником. На фоне пожилых и плохо одетых наших горожан он явно выделялся. Роста он был среднего, но широкоплечий. Нам тогда казалось, что дядя Вася был человек пожилой, если даже не старый. Сейчас я знаю, что ему в конце сороковых годов было слегка за пятьдесят.
В этот воскресный день, когда он небрежно сбросил на траву халат, то перед нами предстал совершенно другой человек. Одетый в трико, в высоких борцовских ботинках, слегка пополневший, но прекрасно сложенный атлет. Не было, правда, уже таких рельефно выпирающих мышц, как на старой афише, но все равно чувствовалась хорошо сформированная и тренированная фигура. А повадки, походка, как в лучших кинофильмах!
Для начала он завязал в узел довольно толстую железную кочергу, затем двумя пальцами сгибал гвозди и согнул пополам пятикопеечную монету. Рядом с богатырем на стуле сидел штатный баянист «железки» Коля Болтинский – фигура известная среди молодежи, так как каждую неделю играл в клубе на танцах. Маленького роста, толстенький, курносый с белесыми патлами на голове. Коля почти всегда был изрядно «подшофе». Когда дядя Вася готовился к исполнению своего очередного коронного номера, то кричал, обращаясь в сторону Коли: «Маэстро, музыку!». Маэстро вздрагивал, и начинал играть на баяне выходной цирковой марш Дунаевского.
Главные номера были действительно впечатляющие. Василий Григорьевич Шульгин (так в миру назывался наш герой) обращался к своим молодым помощникам: «Мальчики, принесите мне палочку». После этого он ложился на постеленный коврик, поднимал кверху ноги, а с десяток подростков притаскивали настоящий деревянный телеграфный столб и укладывали его на согнутые в коленях ноги В.Г. С каждой стороны столба человек по пять мальчишек за столб ухватывались, и он поднимал и опускал столб с этим живым грузом раз десять. Затем несколько взрослых мужчин приносили десятиметровую металлическую трубу, укладывали ее на плечи нашего силача, и, ухватившись за края трубы с двух сторон, сгибали ее на шее почти до соприкосновения обоих концов.
Кульминацией праздника был проезд грузового автомобиля по щиту, положенного на лежащего на траве В.Г. Причем, в кузове сидело до 15 молодых женщин.
Как я теперь понимаю, В.Г. в то время не имел постоянной работы и, следовательно, нуждался. Для того, чтобы ему как-то материально помочь, управление железной дороги, расположенное в Котласе, организовало выступления бывшего циркового артиста. Для этого был выделен пассажирский вагон, который цеплялся к поезду, и В.Г. с «маэстро» и помощниками проезжал по дороге с остановками на крупных станциях, выступал, за что ему платили какие-то деньги, а баянисту платил клуб. Такие поездки организовывались в летнее время, а роль помощников бесплатно выполняли старшие школьники-добровольцы, которых В.Г. за свои деньги подкармливал. Случилось и мне как-то в такой пятидневной поездке выполнять роль помощника.
Общаться с Василием Григорьевичем было интересно. Он много повидал за свою жизнь, до Революции бывал за границей, встречался с интересными людьми и любил об этом рассказывать. Так, однажды он рассказал, что ему пришлось бороться с Иваном Поддубным, но был им за «пять минут уложен на лопатки».
Еще до моего отъезда в Ленинград с В.Г. произошла занятная история. Это были первые месяцы 1949 года. В стране была объявлена большая амнистия, и из лагерей отпущено великое множество заключенных, отбывающих наказания за преступления военного времени. Среди амнистированных было немало матерых уголовников. Через Котлас проходил маршрут всех тех, кто освобождался из таких легендарных мест, как Воркута, Ухта, Инта и др.
Поезда, в которых они ехали и населенные пункты, на которых эти поезда останавливались, можно было объявлять зоной стихийного, вернее, социального бедствия. Достаточно поезду было остановиться на 15 минут, как бандиты врывались в привокзальные магазины и сметали не только весь алкоголь и все продукты, но и все, что лежало на полках. Попутно грабили подвернувшихся под руку случайных прохожих. Так было в первые дни и недели амнистии, а в последующем, наученные горьким опытом, во время прохождения поездов все торговые точки закрывались, а люди прятались. Милиция на таких маленьких станциях тоже пряталась. Поскольку часть амнистированных задерживалась в Котласе по разным причинам: пересаживались на речной транспорт, отставали от поездов, задерживались милицией на несколько дней и ждали следующий поезд, то в городе стало просто страшно ходить по улицам не только вечером, но и днем.
В это тревожное время и произошел тот случай с Василием Григорьевичем, о котором я хочу рассказать. Это для В.Г. был банный день. Хорошо попарившись, он сидел на скамейке у входа в баню и отдыхал. Откинулся на спинку скамейки, расстегнул пальто, и саквояж с банными принадлежностями поставил рядом на скамейку. Тут к нему и подошли два криминальных персонажа. Сели с двух сторон и, как полагается в таких делах, попросили закурить. Он вежливо им ответил, что не курит. Вдруг один из них, глянув на красивые ботинки дяди Васи, попросил его подарить ему «такие знатные корочки», а то стыдно домой возвращаться в таких рваных, как у него. А второй добавил, что и «кошелек на бедность» неплохо было бы им отдать, и положил руку на саквояж. Дядя Вася вроде бы и согласился с ними, но пожаловался, что по старости лет ему уже трудно нагибаться и расшнуровывать ботинки и, вытянув ноги, предложил ему помочь. Они нагнулись, каждый к одной ноге, а В.Г., взяв их обоих за шиворот, стукнул головами, они потеряли сознание, он их аккуратно положил на землю, зашел в баню, и по телефону вызвал скорую помощь. Их увезли, положили в городскую больницу с довольно тяжелыми черепно-мозговыми травмами. Дядя Вася их навещал и даже носил им передачи. Историю эту можно было бы считать красивой легендой, но ее рассказал приятель моего отца и партнер по преферансу, известный в городе ссыльный хирург.
Потом я уехал учиться в Ленинград, а, когда через много лет спросил у знакомых из Котласа о судьбе В.Г.Шульгина, то мне сказали, что он умер в 1959 (?) году и похоронен в родном городе.
Шпаргалка
Бывалые люди рассказывают, что какой-то профессор, в каком-то (рассказчики уверяют, что именно в их) институте, обнаружив у сдающего экзамен студента пачку шпаргалок, внимательно с ними ознакомился и поставил высший балл без опроса. Свой поступок он сопроводил словами: «За тяжелый, но очень полезный труд». С профессором можно было бы согласиться, если шпаргалки были изготовлены самим экзаменующимся.
Лично я к шпаргалкам отношусь вполне лояльно, когда они (шпаргалки) готовятся к предмету, в котором содержится масса малозначащих цифровых данных, становящихся ненужными сразу после экзамена, а то и во всей последующей жизни. Если так случится, что какая-то цифра или сложная формула для расчета тебе и понадобится, то для этого существует многочисленная справочная литература. Воспользовавшись какими-то данными, ты их снова спокойно забываешь и не надо перегружать серые клеточки своего мозга лишними цифрами. Для подтверждения такого подхода будет уместно привести исторический анекдот о сдаче экзамена А. Эйнштейном для поступления на должность лаборанта к Т. Эдисону. На все три заданные ему вопроса великий физик ответили, что это необходимо посмотреть в трех справочниках.
Что касается таких гуманитарных предметов, как литература, философия, то писать шпаргалки для сдачи экзамена просто глупо и бесполезно, мартышкин труд.
Хорошо помню вступительный экзамен в Ленинградский 1-й Мед по литературе, т.е. написание сочинения. Продолжительность экзамена 4 часа. Комиссия разрешает один выход в туалет для двух абитуриентов. Через 2 часа я также воспользовался такой свободой. Когда я подходил к туалету, то услышал какие-то крики и всхлипывания. В предбаннике я застал плачущего и страшно матерящегося «коллегу» за странным занятием: он из разных схронов (внутренние карманы пиджака, брюк, из-под рубашки, из резинок носков) доставал пачки спрятанных сочинений, рвал их и выбрасывал в мусорный бачок. Оказалось, что у него было с собой 300 сочинений, но ни одно из них не попало в темы, предложенные комиссией.
Будучи уже студентом 3-го курса педиатрического института, я посещал различные полулегальные студенческие общества, весьма популярные в те годы в Ленинграде. В том, которое посещал я, участвовали студенты 1-го Меда, Электротехнического, Фармацевтического и еще нескольких вузов. Нет, политикой мы не занимались, но часто слушали хорошую джазовую музыку, обменивались литературой, которая была под запретом (Ильф и Петров, Булгаков, Зощенко и др). Как-то проводился конкурс на цитирование известных романов Ильфа и Петрова. Однажды кто-то предложил конкурс на лучшую шпаргалку. Ваш покорный слуга оказался одним из призеров этого ристалища. Очень гордился, так как был единственным гуманитарием среди технарей-лауреатов. Даже сегодня вспоминаю этот конкурс с чувством глубокого удовлетворения. Мое ноу-хау заключалось в использовании для шпаргалки бритвенных лезвий, точнее, тех двух бумажек, в которые лезвие завернуто. Остро заточенным карандашом на этих бумажках можно было уместить большое количество цифр и формул. Методика была проста, как мычание. В пачке 10 лезвий и это ответы на 10 билетов. Количество пачек равно общему количеству билетов. Садишься за стол подготовки, берешь карандаш, начинаешь писать ответ на стандартном листе бумаги. «Вдруг» карандаш ломается, достаешь пачку лезвий со «своим» билетом, отсчитываешь свое лезвие, разворачиваешь, точишь сломанный карандаш и заодно переписываешь нужную информацию на лист бумаги. Конечно, при этом какие-то артистические способы осторожности нужны, но это проще, чем всякие «гармошки» и микрофотографии. Публикую с чистой совестью, так как сегодня карандашами никто не пользуется. Хотя…
Завершу крамолу описанием случая моего провала на государственном экзамене на аттестат зрелости в школе рабочей молодежи города Котлас.
В 10-м классе этой школы я был самый молодой. Среди моих одноклассников были достаточно солидные люди (начальник отделения милиции станции Котлас; подполковник МГБ; зам. начальника связи управления железной дороги и др.). Им нужен был аттестат зрелости для спокойной работы в занимаемой должности. Учиться после долгого перерыва им было трудно, но дисциплина требовала документ. Особенно плохо было дело с математикой, физикой и химией. Поэтому по этим предметам мы всем колхозом готовили шпаргалки. И методика их передачи также была продумана. Каждый входящий на экзамен громко называл свой билет и садился за стол готовиться. Каждому следующему входящему давалась шпаргалка для того, кто вошел перед ним. Обладатель шпаргалки должен был сесть за стол позади адресата и незаметно всунуть в его карман шпаргалку. В общем, своеобразный конвейер. Учителя наши, понимая всю тяжесть учебы в вечерней школе, относились к нашим незнаниям снисходительно.
Сдавали физику. Мне достался билет, как сейчас помню, по электрическим цепям, которые я знал практически (работал электрослесарем) и теоретически. Поэтому шпаргалкой (я и забыл про конвейер) не воспользовался. Вышел отвечать, все начертил на доске, вел себя весьма раскованно, отбарабанил на твердую пятерку и, довольный собой, вышел из класса. Ждать результатов надо было долго, день был жаркий, люди мы взрослые, и с товарищем отправились пить пиво. Когда через полчаса мы подходили к школе, то к нам на встречу уже бежали соклассники с встревоженными лицами: комиссия заседает и решает вопрос отчислить меня или дать возможность пересдать физику. Оказывается, когда я завершил свой блестящий (как мне казалось) ответ, я решил вытереть пальцы, испачканные мелом, для чего достал из кармана платок, а заодно и полученную от соседа сзади шпаргалку. Она упала не на пол, а прямо на стол перед председателя госкомиссии (он был пришлый). А в ней весь мой билет. Скандал был грандиозный. Но простили, так как это был первый выпуск ШРМ-2. Вы спросите меня, а какое отношение все это имеет к путевым заметкам? Школа-то была ведомственная, железнодорожная, а заметки называются «Железная дорога и рядом». Вот это как раз рядом.
По шпалам
Во взрослой жизни мне редко приходилось тесно общаться со здоровыми детьми школьного возраста. Разве что со своими собственными детьми и внучками, но вечно загруженный профессиональными делами я и с ними это делал урывками.
Правда, был такой краткий эпизод, когда в 1949 году в поселке, где жила моя семья, был организован летний пионерлагерь. Вот в него на должности вожатых и физрука пригласили старших школьников 16-17 лет. Два месяца я работал с ребятами в качестве физрука. Работать было легко и весело: проведение утренней зарядки, организация всяких соревнований по футболу, волейболу, легкой атлетике. Вечерами песни у костра. Я всего на 3-5 лет был старше своих воспитанников, они обращались ко мне по имени и на ты.
Однажды с группой старших мальчишек я организовал дневной поход. Вначале хотели пойти с ночевкой, но директор не разрешил. Предполагалось пойти через лес, километров на 10, сделать привал у хорошо известного местным жителям ручья, поставить палатки, самостоятельно приготовить обед, отдохнуть после него и к ужину вернуться на территорию лагеря.
Дорога была не тяжелая, вначале мы шли по довольно широкой тропе, хотя и были нагружены, но не очень устали, хотя страдали от колоссального количества комаров. Затем был участок около 2 км очень топкого болота, и мы вынуждены были его обходить по насыпи заброшенной узкоколейной железной дороги, но с сохранившимися рельсами и шпалами. Насыпь была высотой около двух метров и довольно узкая, так что приходилось передвигаться цепочкой по одному человеку, сойти с нее было невозможно, так как с обеих сторон было болото. Вдаль вся дорога не просматривалась поскольку делала длинный поворот. Когда мы уже прошли километров 5 по лесу и почти километр по шпалам, вдруг увидели, как нам на встречу вышли сначала охранники с собаками, а за ними такая же, как у нас, цепочка людей. Они остановились, а мы медленно продолжали к ним приближаться.
Вдруг впереди охранников показался сержант с пистолетом в руке и громко нам закричал: «Всем уйти с дороги на 50 метров в лес и не двигаться, иначе буду стрелять». Мы остановились. Между нами было около ста метров. Я хотел подойти к нему и объяснить ситуацию, но он направил на меня пистолет и приказал остановиться. Тогда я стал ему кричать, что мы не можем сойти в глубокое болото и вернуться мы тоже не можем, так как мы прошли уже почти семь километров, и ребята устали. Он вернулся и о чем-то поговорил с охранниками, а потом пошел к нам. На середине расстояния между нашими группами мы стали с ним вести переговоры. Он стал мне объяснять, что ведет сбежавших из лагеря «двадцатипятилетников» (не по возрасту, а по срокам заключения), что это бандиты-рецидивисты, и они могут воспользоваться обстановкой, рвануть в лес и тогда…
Когда я ему объяснил, что они дальше 5 метров не убегут и завязнут в болоте, он решил нас пропустить. Для этого, как он мне сказал, заключенных положат лицом вниз на шпалы, а мы по одному с интервалом между идущими в два метра должны будем пройти, переступая через них и не разговаривая. Когда на наших глазах беглецов стали укладывать вниз лицом, возникла ужасная картина. Поскольку руки у них были отведены назад и закреплены наручниками и в этих сложенных сзади руках они держали свой скарб (мешки, сумки), то для того, чтобы лечь лицом вниз, они сначала выпустили из рук вещи, затем становились на колени и падали лицом вниз, ударяясь о землю лицами. Когда они все это проделали, мы пошли, переступая через них и их вещи, при этом собаки рычали и рвались на лежащих и идущих. Когда прошли, то уже не оглядывались. Весь наш поход, конечно, не состоялся. Некоторые мальчишки плакали, у трех, видимо, от переживаний была рвота. Палатки уже некогда было ставить, а обед варить. Вскипятили ведро воды, попили чай, отдохнули и побрели в обратный путь.
До конца смены мои путешественники были тихими и задумчивыми. Почти каждый вечер я слышал их разговоры: «А если бы…», «А в нас бы они стреляли?». Думаю, и чувствовал даже по себе, что стали мы после этого старше.
Не прощеный грех
Как хорошо быть молодым и счастливым. Ничего и никого не бояться. Не слушать мудрых советов старшего поколения, принимать авантюрные решения, попадать в трудную ситуацию и все равно быть счастливым.
Лето 1954 года. У нас молодая семья, нам по 22, а нашей дочери 9 месяцев. Людмила, моя жена, получает диплом врача-педиатра, я студент педиатрического института и добрался до 4 курса. Ребенок здоров, хорошо ест и хорошо функционирует. Живем в маленькой двухместной комнате институтского общежития. Перспектива замечательная: Люда устраивается на работу в ближайшую (любую) детскую поликлинику, благо свободных вакансий достаточно. Я доучиваюсь, и через 3 года два замечательных специалиста и 4-летняя дочь отправляемся трудиться в любую предложенную точку нашей необъятной страны. «Молодым – везде у нас дорога…», но, оказывается, со шлагбаумами.
Шлагбаум первый: в Ленинграде нельзя работать без постоянной прописки, а у моей жены прописка временная в общежитии до получения диплома.
Шлагбаум второй: в общежитии имеют право жить только бездетные студенты.
Итог: Люда без работы, семья без крыши над головой.
Ну и наплевать. Мы поедем в любой город, в котором есть медицинский институт и каждый будет заниматься своим делом, жена работать, муж учиться. А жить где предполагаете? Местная власть по закону обязана предоставить квартиру молодому специалисту. А ребенок? Конечно, в ясли, о детях в нашей стране заботится государство. То-то же, нас на мякине не проведешь.
На распределении Людмила получила назначение в город Караганду Казахской ССР. А почему не в Киев, где живут мои родители? Там не нужны педиатры. А почему не в Мурманск, где живет Людмилина семья? Там нет медицинского института. Так поживите раздельно. Да вы что! Мы же любим друг друга и, вообще, семья – ячейка государства, а ячейку разделять нельзя.
Значит, едем в Казахстан!
Наши места в плацкартном вагоне поезда Москва-Караганда. Конец июля, жара, пассажиров полный комплект. У нас два нижних места, одно из них боковое (мое). Ехать 48 часов. Багаж наш состоит из двух чемоданов с одеждой и книгами, и нескольких сумок с пеленками, распашонками и другими детскими причиндалами. Ребенок наш на искусственном питании, поэтому еще сумка с бутылочками смесей, кефиров, но все питание в первые же сутки пришлось выбросить. На больших станциях бегаю в ресторан и покупаю всякие каши и свежее молоко. Обтираем ребенка влажными пеленками, помыться и постирать в обычном вагонном туалете, который традиционно находится в антисанитарном состоянии, невозможно.
Народ у нас все-таки замечательный. Все нам стараются помочь, кто едой, а кто достает свои простыни и рвет их на пеленки. Даже проводница пожертвовала две казенные простыни для святого дела. Все нас жалеют, но мы активны, бодры, хотя вид у нас тот еще. Люда весит не более 40 кг, а я около 50.
Но главное испытание у нас оказалось впереди. К концу первых суток наш ребенок заболел. И не просто заболел, а, как стало ясно, заболел дизентерией. Высокая температура, рвота, стул с кровью. Вот тут мы вздрогнули по-настоящему. Теряем ребенка. Пришел бригадир поезда и предложил нас ссадить на какой-нибудь крупной станции, «а там вызовут скорую, и положат в больницу». Нет, сказали мы, будем бороться. К счастью, у нас были с собой лекарства, в том числе антибиотики. Захвачены были и шприцы, и стерилизатор. По мере использования шприцов я бегал в вагон ресторан и кипятил использованные. Через несколько часов стало лучше: снизилась температура, стала пить подслащенную кипяченую водичку. Сделаю паузу в своем грустном повествовании, так как приближаюсь к главному событию, ради чего все это пишется.
Соседями нашими по вагонному отсеку была семья – отец, мать и два сына (14 и 18 лет). Они возвращались из Грузии, где проводили отпуск. Глава семьи был оттуда родом, хотя внешне мало походил на лицо кавказской национальности. Красивый, поседевший, лет 45-ти, он работал в Караганде машинистом паровоза. У него была фамилия, заканчивающаяся на «швили» (по-грузински это значит «сын»). Сейчас уже не помню ни фамилии, не имени-отчества, хотя обязан был помнить до конца своей жизни. Жена была русская, очень приятная женщина, и сыновья симпатичные и хорошо воспитанные. Все они очень старались нам помочь и помогали постоянно.
Когда девочке стало лучше, в короткую свободную минуту отец спросил нас: «А в какую Караганду вы едете?». Оказалось, что Караганд (Карагандей?) много и на каждой поезд останавливается. Сортировочная, Товарная, Пассажирская, Угольная. Так назывались остановки. Мы, разумеется, про эти мелочи ничего не знали. Тогда отец семьи сказал: «Мы тут посоветовались и решили: вы выходите с нами на Сортировочной. Вы будете, пока не устроитесь, жить у нас. Игорь будет заниматься ребенком, а Люда бегать по инстанциям. Когда все разрешится, переедете в то жилье, которое вам должны дать».
Мы прожили в этом гостеприимном и прекрасном доме неделю. Люда с утра до вечера моталась по всяким организациям, я нянчился с Наташкой, но эту неделю мы прожили, как у Христа за пазухой: в тепле, сытые и теперь уже здоровые.
Карагандинский период нашей жизни оказался коротким (1,5 года) и очень тяжелым, но по-своему интересным и полезным со всех точек зрения – профессиональной и бытовой. Однако мы вынуждены были уехать, так как ютились в четырехметровом изоляторе туберкулезного детского отделения при детской больнице на шахте №20. Люда работала на 2,5 ставки, я учился в институте, до которого от шахты было километров 10. Мы почти не спали и очень плохо питались, так как в это время везде было плохо с продуктами. Но главное, конечно, соседство через заклеенную пластырем дверь с тридцатью детьми, больными туберкулезом.
С большим трудом Люду отпустили (молодой специалист как крепостной должен был отбыть трехлетний срок), но жилья не дали. Она с дочерью уехала к маме в Кандалакшу, а я вернулся в Ленинград, но уже не в педиатрический, а в 1-й медицинский. Это другая история.
Грех наш заключается в том, что за 1,5 года жизни в Караганде мы не нашли возможности съездить в Караганду-Сортировочную, чтобы низко поклониться людям, сделавшим для нас всё. Стыдно, но мы забыли их адрес и фамилию. Лет через пять после моего окончания вуза я дважды писал в Караганду, в управление железной дороги, но они мне не ответили.
Беспамятство и неблагодарность – тяжелые грехи. Может быть, где-то в небесной канцелярии учтут мою исповедь и снимут тяжесть с моей души.
Игорь Григович, профессор ПетрГУ, доктор медицинских наук
