Беседа с известным петрозаводским врачом о любви, о смерти, о душе
Алексей Жидков – давний друг «Лицея», доктор-реаниматолог, поэт, бард, автор эссе, придумок, хайку, сказок, рассказов, повести и романа. Человек незаурядный и талантливый.
Мы встретились с Алексеем после целого ряда событий в жизни общества и его собственной. В прошлом году Алексей работал в Центре по борьбе с новой ковидной инфекцией, развернутого на базе Госпиталя ветеранов войн. Участвовал в его организации, заведовал первые месяцы реанимационным отделением, переболел сам этой инфекцией. Среди первых в России получил орден Пирогова, учрежденный только летом прошлого года.
Мой первый вопрос связан с ковидом.
– Болели многие наши друзья и знакомые, некоторых мы потеряли. Как вы думаете, не только как доктор, но и как поэт, писатель, почему нас посетила эта общая беда? Есть ли в этом какое-то знамение времени?
– Вряд ли к этому стоит относиться как к некоему знамению. Это всего лишь одна, очередная, из напастей в многотысячелетней истории человечества, которые всегда были. Такая ситуация, как с ковидом, – нередкое явление в мире. Только вчера мы с молодыми докторами говорили на эту тему. Возьмите хотя бы ту же оспу, чуму, холеру. Или вспомним, как в уже XX веке нас активно посетили туберкулез, дифтерия, свиной грипп, ВИЧ-инфекция и прочее. Или наркомания — из того же списка проблем. И каждый раз все были в ужасе. И если бы в то время был такой мощный информационный ресурс, как интернет, такая общественная зависимость от него, как сейчас, то что бы тогда было?! Сколько бы людей нагрели на этом руки или бы посходили с ума! А какие бы комментарии писали тысячи «друзей» Луи Пастера на тему вакцинации в его «блоге» в интернете, если б такое было тогда возможно! (смеётся)
Нам теперь придется с этим ковидом жить. Как, например, мы научились жить с ВИЧ-инфекцией и с туберкулезом, с инсультами и инфарктами. Мы узнали врага и выстроили систему защиты, построили специальные лечебные и научные центры, противотуберкулезные и наркологические диспансеры, центры по борьбе с ВИЧ, лаборатории, институты и т.д. Теперь вот ковидцентры появились. Сначала ведь дождь человека мочит, а уж потом он придумывает зонтик.
– А как вы можете прокомментировать статистику смертей от ковида? Не кажется ли она вам заниженной?
– Когда в 1994 году я стал работать в реанимации инфекционной больницы, тогда в стране свирепствовала дифтерия. Года два-три бушевала. То была практически эпидемия. При этом еще и медицина находилась в разваленном состоянии. И мы хоронили не только поживших бабушек и дедушек, не взрослых дядей и тетей, а детей! Детей, которых привозили из районов с жутко отекшими шеями, с глотками в гнойных пленках и язвах — помните работу доктора Львова в «Открытой книге» у Каверина? И некоторые из них погибали. При этом не было никакого интернета, не было ежедневных правительственных сводок, графиков и бюллетеней, как сейчас. А потому и не было паники, не было такого страха и ажиотажа, как сегодня, потому что не все были в этой теме, а только профессионалы и те, кого она задела лично. Ничего, справились. С ума не сошли.
Сейчас же только ленивый не знает, что такое иммуноглобулин джи. И при этом он ещё знает, как себя вести, чем и как лечиться, надо ли прививаться и какое отношение ко всему этому имеют Путин с Трампом…
Я знаком со статистикой по больницам и у нас, и по некоторым другим регионам. Мне кажется, у нас, по крайней мере в Карелии, нет какого-то массового злокачественного утаивания информации. Скорее, у нас отсутствует на местах понимание о структуре летальности и о её сравнительных характеристиках. А утаивания нет. В мозгах только наших есть утаивание от разума и очевидности. Это есть.
– Я посмотрела видеоролик, где ваш учитель профессор Анатолий Зильбер говорит, что смерть должна быть удобной. А что вы думаете об эвтаназии?
– У дорогого и очень уважаемого мною профессора есть целая книга на эту тему, со всех сторон он рассматривает там этот вопрос, но ответа однозначного не дает. Потому как нет простого ответа – да или нет. Мы думаем, вот она какая, эвтаназия эта: с одной стороны, непрекращающиеся страдания, а с другой шприц с ядом. Не-е! Она задолго до этого появляется! Тогда, например, когда вы начинаете только через раз подходить к вашей неизлечимо больной бабушке, прикованной к постели в соседней комнате. И не потому, что вы черствы и бездушны, а потому, что и у вас, и у общества нашего полно для этого вполне объяснимых причин. Не в шприце со сладким ядом эвтаназия. Она в сердцах, в душах наших. В головах. Эвтаназия духовная, общественная, социальная, законодательная… Ладно, на эту тему долго можно говорить. Оставим её юристам, богословам, законодателям, философам, писателям – и только в последнюю очередь врачам. Не медицинская это тема. Практикующий врач, думающий об эвтаназии, – нонсенс. Так не должно быть.
Кстати, у меня, например, до сих пор нет однозначного ответа, где заканчивается Божье провидение в действиях врача и начинается врачебная отсебятина против Его воли, когда врачи уже сделали все возможное, но продолжают мучить и пациента, и его родственников бессмысленными процедурами, обследованиями, операциями… Где мы заканчиваем лечить больного и начинаем лечить только болезнь, забыв о конкретном человеке? «Деперсонализация пациента», как говорит профессор Зильбер. Где эта грань в действиях врача?! Я до сих пор в своей работе, когда поневоле такой вопрос возникает у меня ли, у коллег ли, не могу на него ответить. Не могу.
Уверен в одном: у врача к каждому больному должен быть индивидуальный подход. Каждый раз – как в первый раз. Пациента нужно любить, потому что за его анализами и исследованиями — живая душа. Ну или кто как в зависимости от веры или неверия называет то, что есть в нас, окромя тела. И здесь стандартов, алгоритмов и схем лечения – это ведь какой-то бич в медицине последнее время, стандарты эти! – быть не может. Здесь у врача уже должны подключаться не только медицинские знания, а его гуманитарная культура. Врач без знаний хотя бы основ истории, религии, философии и литературы — всего лишь ремесленник. Кстати, гуманитарное и культурное образование медиков — это ещё один конек профессора Зильбера. Многим стоит об этом почитать в его книгах.
– Ваша профессия такая непростая… Вы всегда рядом с людьми, часто между жизнью и смертью. Когда я слушала ваши песни в начале 90-х, мне казалось, что вы надломлены, что у вас кризис духовный, так много вы поете о смерти…
– Скажите, а может матрос или капитан корабля, всю свою жизнь ходивший в море, не петь и не говорить о море? Даже когда уже стал стар и может только на берегу сидеть? Кстати, у меня один самых из любимых рассказов в литературе — «Старик и море» Хемингуэя. Так и у меня: тема смерти – это моё море.
Я ж обычный вятский парень с рабочей окраины. В свои 13-14 лет мы преклонялись перед теми, кто пришел из детской колонии, перед теми, кто уже выпивал, курил и умел драться. Мы старались подражать им. И я, как и многие мои ровесники, и пил, и курил, и дрался. Но параллельно у меня была и другая жизнь, которой я почти не делился со своими друзьями.
Примерно в этом же возрасте мы с отцом моим, работавшим инженером на заводе, поставляющем технику для леспромхозов, стали вдвоем сплавляться на плоту по рекам Кировской области. Отца хорошо знали и любили в леспромхозах. Мы туда приезжали, для нас сооружали плот – там лес в те времена по рекам сплавляли. Ии мы на этом плоту спускались по много дней до следующего лесного хозяйства. По Кобре, Кильмези. Без телефонов, в глухомани, вдвоем. Мать тогда с ума сходила без вестей от нас.
Так вот, тогда отец всегда брал с собой в поход толстенную антологию поэзии и еще любимый томик Есенина, благо, книг у нас в доме всегда было много. Бывало, плывем мы на плоту среди леса в тишине, а отец во весь голос читает Цветаеву, Есенина, Рубцова!
Отец был для меня всё. Это он привил мне любовь к книге. Помню, как мы после очередного с ним посещения букинистического магазина скрыли от матери истинную цену одной книги, исправив на штампе на заднем корешке 25 рублей на 2.50. Средняя зарплата учителя и инженера была тогда в пределах 100 рублей. Благодаря отцу я знал авторов, о которых нам в школе никогда не говорили.
У нас в Кирове, в Вятке, есть прекрасная библиотека имени Герцена, который её и создал, когда был в ссылке. «Герценка», как её местные называют. В этой библиотеке я впервые и стал узнавать не преподаваемых в школе писателей: Гофмана, По, Бирса, Моэма, Ремарка, Бабеля, Зощенко, Булгакова, поэтов Серебряного века и многих других.
Можете себе представить, парень, который в подъезде курил «Беломор» и пил на чердаке «красулю», взрывал в кустах карбид, приставал на переменах к одноклассницам и вместе с другими пацанами на танцах лез в драку с чужаками — этот парень знал наизусть стихи Цветаевой, Хлебникова, раннего Маяковского, Ахматову, Северянина и запоем читал книги, даже об авторах которых в моём окружении мало кто догадывался. А о чем была вся эта литература, которую я читал, если не о любви и смерти?! «Ты дал мне детство — лучше сказки, И дай мне смерть — в семнадцать лет», — читал я тогда у Цветаевой! Ну и о чем я после всего этого должен был начать думать? (смеется).
Или, помню, мы купили четырехтомник Маяковского, первое посмертное издание его произведений,1931-го года, в котором было много из его раннего, футуристического. И я читал взахлеб «Облако в штанах» и «Флейту-позвоночник», хотя многого, наверное, тогда не понимал или понимал по-своему. Помните слова Цветаевой, которая говорила: «Разъяснять ребенку ничего не нужно, ребенка нужно — заклясть». Так вот, меня на веки вечные закляли эти тексты. Многие, как и вы, ошибаются, слушая мои песни, думая, что, когда я их писал, я был чем-то надломлен. Нет. Просто это было мое «море». Я с ним вырос. Я с ним возмужал. И я о нём пел.
– Между юношей Алешей и зрелым мужем большое расстояние…
– Так на книгах и не закончилась эта тема! В 17 лет, приехав в Ленинград учиться на врача, я по вечерам устроился подрабатывать — на девчонок же нужны денежки! И куда я устроился? А в учебный институтский морг, санитаром. Хотя в трудовой книжке и красивее было написано – «препаратор кафедры топографической анатомии». А потом после третьего курса стал работать в одной из детских реанимаций Питера. А после выучился на анестезиолога и уехал по распределению в один из северных районов Карелии, единственным анестезиологом-реаниматологом на весь район. Прочитанные «Записки юного врача» не давали покоя (смеется).
И каких же песен после этого вы от меня хотите? Как некоторые с утра до вечера думают, например, о политике или о том, куда вложить свои деньги, так и я по сей день размышляю о смерти, о смысле жизни, о вере, о Боге и о любви. И эти темы меня не оставляют. Мне они интересны. Меня они волнуют. Все просто.
– Интересно, что вы и ваш старший брат не только оба врачи, но и оба одарены писательским талантом. Что определило ваш путь?
– Наверное, сделали свое дело «мендели», как теперь говорят. (Менделизм — учение о закономерностях наследственности, положившее начало генетике. – Ред.). По маминой линии мои предки из Костромской губернии, они были дьяками и священниками в нескольких поколениях по фамилии Богдановы. Прадед преподавал в церковно-приходской школе, бабушка была учительницей немецкого языка. Сестры мамины, тети мои, — педагог и медик. Дед по маме, Шведов, был военным врачом. По отцовской линии Жидковы, Соколовы – свободные труженики, лесом занимались, сплавщики, заготовители леса. Кстати, остается определенной загадкой для нас с братом отец, который единственный из детей в большой рабочей семье деда, сам будучи технарем, страстно любил не только литературу, но и живопись. Разбирался в этом самостоятельно, покупал книги, альбомы по искусству, изучал все это.
– Знаю, что вы сейчас с удовольствием перечитываете «Детские годы Багрова-внука», что для вас очевидна недосягаемость, неисчерпаемость и неповторимость нашей классики. Как часто вы к ней возвращаетесь?
– Я бы назвал это не возвращением, а уже полным погружением в нее… Все «я», да «я»… Меня почему-то стало последнее время как-то коробить, смущать, когда я лишний раз произношу «я». Что-то не нравится мне в этом местоимении. Как матерное слово. Сразу отчего-то слышится внутренний голос: «А кто ты вообще-то такой, а?! Что ты возомнил о себе?!».
Так вот, про классическую литературу. Неисчерпаемой она оказалась в пределах моей жизни. Бесконечной. Читай — не хочу. Современная же литература, к сожалению, как минимум повторяет уже сказанное и как максимум не дотягивает до ее уровня. Жалко тратить время на неё. Не хочется ходить по опушке, собирая сыроежки, когда можно уйти вглубь леса и собрать там целую корзинку отличных белых грибов. И завтра снова за ними прийти. Никуда они не денутся. Не исчезнут. А мы ведь не только собираем эти «сыроежки», мы ими ещё и других кормим, мы их еще и фотографируем и выкладываем потом фото на всеобщее обозрение. Зачем? Для чего? А для утешения своей собственной гордыни, как правило. Я, кстати, со своим «творчеством» не лучше…
– Как вы читаете? Известно, что у каждого есть своя манера…
– Поглощаемость литературы у меня достаточно высокая. Честно. Открою тайну. Каждый день я читаю одновременно 3-4 книги. Читаю, а не прочитываю, конечно же. Все зависит от того, когда это происходит по времени. Что-то днем, с перерывами, что вечером, что-то, извините, в ванне, что-то перед сном. Сегодня, например, я перечитываю «Житие протопопа Аввакума», заканчиваю «Багрова-внука» Аксакова, и ещё читаю воспоминания Петрова-Водкина и «Мысли на каждый день» святителя Иустина Полянского.
Скажу еще одну вещь по поводу книг: я никогда не буду дочитывать книгу до конца, если она, скажем, перестает мне нравиться, и-или в ней и про неё всё мне становится ясным и понятным. Мне становится жаль тратить время на такую книгу, и она закрывается. Да и вспомните парня семнадцати лет, который, обкурившись «Беломором», шел в герценовскую библиотеку читать стихи Серебряного века. Сколько же с того времени я прочитал? Можете представить мой порог чувствительности?! И кто, какое произведение может перепрыгнуть через этот порог и заинтересовать меня на шестом десятке прожитых лет, кроме классики? Редкая птица долетит до середины Днепра (смеется). Слава Богу, она бесконечна, классика наша…
– Насколько важно для вас высказаться?
– Лет с пятнадцати писать начал. Первоначально это было подражание. Я слушал записанные на не афишированных концертах тогда еще магнитофонные бобины Визбора и Окуджавы, которые привозил мне из Ленинграда брат — студент-медик. Родители по моей просьбе подарили мне после восьмого класса гитару. И понеслось. Песни писать стал. Позже появилась первая сильная боль, то есть собственные переживания, о которых совершенно искренне хотелось говорить, простанывать и кричать в своих песнях. Потом уже чему-то научился, что-то понял и стал писать уже механически, хотя и красиво. Такие песни мне самому потом стали не интересны. А когда в душе появился росточек веры, начались совсем другие стихи: размышления о душе, о смерти, о Боге… Лет десять песен уже не пишу. Но потребность высказаться всё же осталась.
Как оказалось, есть в жизни очевидные всем вещи, но про которые мы зачастую забываем и о которых я не могу не говорить или не кричать даже. О любви к ближнему, о неизбежности смерти, о том, что материальное богатство свое в могилу с собой не заберешь, о почитании родителей и о многом другом. Ничего нового в тематике. Но об этом невозможно говорить обычным языком, потому что никто не услышит, мимо пройдет. «Любовь и кровь» никого уже не задевает. Поэтому я и пишу разные простые или заумные эссе, притчи, придумки. Нашел вот для себя ещё краткую форму — хайку. Этим иногда и забавляюсь. Не хочется больше тратить время на целую песню или даже рассказ. Лень. Но и промолчать пока не всегда умею. Да и от гордыни не излечился. А дальше поглядим…
– Как вы ощущаете время? Меня так тронули слова из вашего хайку:
Нету времени.
И вдруг, вот оно! Смотрю
На часы отца.
– Да, глядя по утрам на отцовские ручные часы и заводя их, постоянно думаю о том, что время мое может закончиться очень быстро. У моего отца это случилось в 52 года. Я его уже давно пережил. А столько времени было потрачено напрасно! Душу свою, которая, как Маугли, долго жила во мне грязной и неумытой, не умеющей по-человечески ходить и даже толком разговаривать, нужно еще успеть хотя бы немного отмыть, «очистить от очисток» и по-настоящему подготовить к жизни в ином мире.
– У вас существует внутренняя иерархия для себя самого, кто вы есть на самом деле: человек, доктор, писатель?
– Мне нравится определение Сигизмунда Кржижановского, писателя первой половины прошлого века — думатель. Оно же, определение это, встречается, кажется, ещё и у нашего известного русского философа Александра Пятигорского. Думатель. Хорошее слово. Не философ, не мыслитель, у которых обязателен результат размышлений. А думатель, где важен сам процесс. Ощущаю себя думателем!
Это не Илюша Обломов. Нет. Это человек, который постоянно приводит свои мысли в порядок, который тренирует их, изменяет их выводы и сам меняется. Для меня, например, невозможна фраза: «У меня такие принципы». Думатель так не скажет, потому что все во внешнем мире постоянно течет и изменяется. И в нашем внутреннем мире тоже. Этот бесконечный процесс тренировки собственных мозгов и души мне приносит настоящее ни с чем не сравнимое удовольствие (смеется).
