По воле Пушкина в столь пустячной форме перед читателем предстает литературный манифест реализма.
Девятнадцатое столетие в целом было олицетворено в русской культуре именно пушкинской эпохой, — и олицетворено в пропорциях, сближавших искусство слова с действительностью. Те мощные течения, которые открыли перед изумленным читателем панораму наполеоновской эры в русской и европейской истории, живо пульсировали, однако, не в одной только, говоря словами Анны Ахматовой, «воздушной громаде» «Евгения Онегина», а и в формах более компактных и, на первый взгляд, камерных.
А эта камерность между тем подчас неотделима от парадокса. Им проникается и стихия чисто французского юмора созданного за два декабрьских дня 1825 года «Графа Нулина» (порой кажется, что перед нами сценарий какой-то кинокомедии шестидесятых!), и еще более — странная и необъяснимая карусель характеров, положений и серьезных литературных экскурсов написанного в октавах в 1829 году «Домика в Коломне», поистине самой загадочной из пушкинских поэм.
Ключ к замыслу Пушкина не найден и до сих пор, хотя и сегодня мнения об этой вещи едва раскладываются в запутанный гранпасьянс, простирающийся от легкого байронизма до историко-философского ребуса и христианских прорицаний. Все же этот увлекательный поиск можно было бы начать, обратив для начала внимание на членение пушкинского повествования.
Октава, строфа из 8 стихов, имеет итальянское происхождение и употреблялась в поэме Лодовико Ариосто «Неистовый Роланд» (“Orlando furioso”). Классик XV-XVI веков сложил ее на любовно-авантюрный сюжет, восходящий к французской традиции. Прекрасно знавший и чувствовавший культуру Ренессанса Пушкин не преминул воспользоваться возможностью перевести размером оригинала эпизод о ревности влюбленного графа, — и оставил эту версию в своих бумагах. Много позднее в октавах же видел заданным сюжет такого же авантюрного рода современник Пушкина Байрон, когда обратился к реалиям итальянской жизни в «Беппо». Поскольку «Домик в Коломне» иногда представляется какой-то вариацией на тему Байрона, эту версию стоит рассмотреть вначале.
Лаура, молодая дама, не имея вестей от мужа вот уже несколько лет, появляется в свете в сопровождении cavalier servente – графа, театрала, эрудита, поклонника искусств и близкого друга. Общественное мнение католических средиземноморских стран (в отличие от Англии с ее протестантским благочестием!) благосклонно смотрит на подобное амплуа с большими возможностями. События небольшой иронической поэмы Байрона распределяются, скажем кратко, вокруг недоразумения на венецианском карнавале, которое оборачивается перевернутым любовным треугольником. Исчезнувший на несколько лет муж (Беппо) нежданно-негаданно является в обличье турка, нарушившего семейственное спокойствие, а друг дома готов выступить защитником чести соломенной вдовы.
Но маскарадный костюм турка выражает суть превратностей судьбы, постигнувших ее законного супруга. Не на маскараде, а в действительности он переменил веру и вступил в шайку пиратов. Разбогатев, Беппо решает вернуть себе жену и положение. Как лукаво замечает повествователь, бывалый светский человек и фрондер, в духе посленаполеоновского времени иронично смотрящий на религиозные и политические условности обеих частей Европы, это ему вполне удается. Щекотливое положение разрешается ко всеобщему удовольствию. Блудный супруг вторично крестится, возвращается к прежней жизни, а с графом его теперь соединяет самая крепкая дружба. Занавес.
Нельзя представить ничего более противоположного повести Байрона, чем «Домик в Коломне». Если крупнейший романтический поэт Англии безупречно изящно ведет и эффектно иронически завершает интригу легкой светской комедии, то Пушкин намеренно обрывает ее. Пренебрегая всеми возможностями развития любовной линии, он разрабатывает таким образом нечто заведомо ничтожное со сценической точки зрения. О таинственном воздыхателе героини не удается узнать ничего. Даже больше, для понимания смысла поэмы такая как будто бы важная деталь оказывается совершенно излишней. В самом деле, зачем и почему?
Прежде всего потому, что именно здесь конфликт поэмы Пушкина (в отличие от юмористической новеллы Байрона) имеет два измерения — подлинное и мнимое. Ничтожный житейский случай парадоксально дается автором в исторических и культурных контекстах. По воле Пушкина в столь пустячной форме перед читателем предстает литературный манифест реализма с его интересом к типическим формам жизни. Настоящие герои, герои первого плана «Домика в Коломне», — это фигуры-символы европейской культуры XVII — XIX веков. Буало, «философ и ругатель» Вольтер, «парнасский муравей» Делиль, «бессмертный подражатель» Расин вместе с Гюго, Байроном (в опосредованном, конечно, виде) и даже Наполеоном представляют интеллектуально-эстетическую драму расставания с классицизмом. В это же время в заурядной семье из петербургского мещанского предместья готовится пародийная бытовая комедия с ненужным концом, герои которой тем не менее вписываются в направление новой эпохи, не классической и не романтической.
Два уровня конфликта и содержания «Домика в Коломне» абсолютно логично оканчиваются соседством истинного и мнимого финалов. Комически банальное нравоучение октавы XL (Кто ж родился мужчиною, тому / Рядиться в юбку странно и напрасно: / Когда-нибудь придется же ему / Брить бороду себе, что несогласно / С природой дамской) скрывает ее глубокую смысловую каденцию, заключенную в откровении автора в VIII октаве:
…Но Пегас
Стар, зуб уж нет. Им вырытый колодец
Иссох. Порос крапивою Парнас;
В отставке Феб живет, а хороводец
Старушек муз уж не прельщает нас.
И табор свой с классических вершинок
Перенесли мы на толкучий рынок.
Чтобы оценить настоящее значение этого признания Пушкина, нужно на минуту остановиться. Оно открывает истинный смысл всей поэмы. Так каков же этот смысл?
Неумолимое движение времени обнаруживает, говоря современным языком, полную исчерпанность эстетического ресурса античных ассоциаций уже к 1830-м годам, времени его высшей творческой зрелости. Меняются коренным образом и навсегда не только формы искусства, но и восприятие действительности. Жизнь личности XIX столетия усложнилась в условиях и конфликтах настолько, что античные параллели и сравнения к ней теперь невозможно применять. Их роль в истории искусства объективно уже сыграна. Античная культура уходит (и должна уйти) с авансцены интереса читателя. В конце концов, Евгений Онегин “бранил Гомера, Феокрита» только потому, что «читал Адама Смита», а знакомая дама автора «толкует Сея и Бентама», французского экономиста и английского моралиста, теоретика приоритета частного интереса…
Пушкин периода 1830-х годов ощутил эту смену эпох в числе очень немногих своих современников — наряду с Гейне, Гюго и Бальзаком. О приходе реализма он говорит в стиле современника Бальзака — и почти в стиле парижской газеты. Прибавим, что Генрих Гейне, автор сборников политически злободневных стихов о положении Германии, вскоре назвал себя «последним императором романтизма, добровольно отрекшимся от престола».
Вот почему видеть некий сплав античности и христианства в качестве эстетического credo Пушкина-реалиста будет несколько односторонним. Такое интеллектуальное уравнение пригодно скорее к случаю Гете, Шиллера, Гельдерлина и Винкельмана. От немецкой культуры, — так же, как и от немецкого романтизма веймарской школы, — Пушкин, младший современник Гете и воспитанник скептической французской и английской традиции, отстоит достаточно далеко.
Более остро, чем Гете и веймарская школа, он понимает, насколько трагедии и раздумья нового столетия определяются последствиями 1789 года. В гениальных (реалистических!) строках-размышлениях «Из Пиндемонти», созданных в 1836 году, через 6 лет после написания «Домика в Коломне», Пушкин приходит к заключению о правах человека как всего лишь инструменте в достижении конкретных практических интересов конкретного государства, — и для этого не нуждается ни в одном античном или евангельском выражении.
Пока же поэзия отказывается от статуса «языка богов», становясь непринужденной беседой. На смену необыкновенным героям как в античных тогах, так и в романтических плащах со шпагой приходят обычные люди с обычным, и даже заурядным, кругозором. Скромные обитатели домика на дальней петербургской окраине изображаются Пушкиным абсолютно реалистически. Хорошенькую мещанку из петербургского предместья видит в церкви и завидует ее счастью страдающая от тяжелых воспоминаний надменная аристократка-графиня. В мир гигантов или, по крайней мере, вождей умственной жизни Европы, они полноправно входят со своими собственными культурными символами.
Непрезентабельно и кричаще старомодно выглядит на фоне Вольтера, Расина и Гюго третьестепенный авантюрный беллетрист русского XVIII века, почитаемый Парашей, хозяйственной дочкой старой вдовы, Федор Эмин, албанец-мусульманин из Константинополя, непостижимыми волнами моря житейского занесенный в Россию и принявший православие. Само его имя, давно выведенное за штат и оброненное Пушкиным иронически (вместе с именем сентиментально-благочестивого стихотворца Шихматова, в порыве веры ушедшего в монахи) живописует одной, — но какой точной! — чертой чинное существование на другой планете почтенного семейства, скандализованного необычайными пристрастиями новой молодой кухарки.
Новые времена в русской и европейской литературе и обществе Пушкин, так много совершивший для их утверждения, встречает оптимистически, без ностальгии и сожалений. Все живое в литературе следует за изменениями в окружающей действительности. Старушка-вдова из Коломны, ее домовитая дочка, поющая под гитару «Стонет сизый голубочек», преданная старая кухарка и изобретательный поклонник девушки из гвардейцев, безусловно, заведомо банальны и обыденны до серости во флоберовском смысле. Гениальность Пушкина — в дерзком соединении манифеста реализма, основанного на глубине культурного анализа, с остротой юмористического шаржа.
В средствах и предмете литературы нет и не может быть никакой внешней иерархии. Пропагандируя реалистический метод, Пушкин проектирует как бы анимационный ролик с заурядными персонажами.
Ну а в веке XXI все это составило бы успешный интернет-мем.
Об авторе публикации. Евгений Замирович Тарланов (Петрозаводск) — профессор, доктор филологических наук, прапрапраправнук А.С. Пушкина.
