Новая повесть Дмитрия Новикова увидела свет в журнале «Октябрь», в 7-м номере за этот год. С разрешения автора публикуем ее и в нашем журнале.
Дмитрий Новиков родился в 1966 году в Петрозаводске. Учился на медицинском факультете Петрозаводского госуниверситета, служил на Северном флоте, занимался бизнесом. Автор четырех книг прозы. Лауреат премий «Вдохнуть Париж» (2004), «Соколофф-приз» (2004), Новой Пушкинской премии (2007), премии правительства Республики Карелия «Сампо» (2013). Рассказы переведены на английский, норвежский, финский, армянский языки.
Муки-муки
Повесть
А не понравился он мне сразу, только подъехали. Грубая какая-то внешность. Глаза круглые, совиные на круглом же лице. Нос крючком. Морда широкая. Да и сам плотненький такой, квадратненький. Не интеллигент, в общем. А с какой стати плотник должен быть утонченным и возвышенным? Его дело другое – знай колоти. Отступать опять же некуда: сезон начался. Днем с огнем мастера не найдешь. А чтобы еще нормального, без вредной привычки – свищи ветра. Так что придется с внешностью мириться, хоть и чуйка неспокойная была, странность какая-то в Лёхе сразу виделась.
Ладно, сели-поехали в деревню. Посмотреть надо на стройку, на объемы, друг на друга – прицениться. Там видно будет…
С нами еще один человек был, Буковский. Интересный такой товарищ. Майор спецназовский в отставке и одновременно молодой писатель. Так бывает, особенно в нашем поколении. Некогда было в девяностые годы текстами заниматься. Выживали все как могли. Буковский вон по горам пятнадцать лет пролазал. Много интересных и жестких вещей рассказывал. А теперь, глядишь, на лирику потянуло. Но это не страшно, я думаю, если есть у человека потребность свое слово сказать, она ему в любом возрасте покоя не даст. Главное, чтоб получалось. А у этого вроде задатки есть…
Дорога за разговорами быстро пролетела. Мне всегда интересно с новыми людьми общаться. Лёха все больше на плотницкие темы рассуждал. И потихоньку все больше мне нравился. Еще когда здоровались только да руки пожимали, сразу заметил, какая у него ладонь крепкая да шершавая. Сразу видно – не белоручка. Тут порез да там ссадина – руки дело знают. И разговоры по дороге все грамотные. Я сам уже научился отличать, хороший мастер или нет. Есть у меня несколько коварных вопросов, на которые только хороший плотник может правильно ответить. А Лёха их как семечки щелкал, даже не задумывался. И слова разные знал, не сомневался. Ни охлупень его в тупик не ставил, ни матица. Я так иногда рыбаков проверяю. Они ведь народ заливистый. Рук порой не хватает, чтобы показать, какой величины рыбу ловят. Да корнями своими поморскими прихвастнуть любят: один – с того берега Белого моря, другой – с этого. Я тогда и спрашиваю, как дубинка для глушения большой рыбы называется, когда та в лодке бьется и скачет. Тут пускаются кто во что горазд – успокоитель, демократизатор. А кто вообще не знает ничего – дубинка и дубинка, нет у нее своего имени. Не, говорю тогда, у стариков для каждой вещи имя было. Да не простое, со смыслом. Дубинка эта была, чтобы делать рыбу кроткой, кротить. Вот и называлась кротилкой. А багорик, чтобы на берег вытаскивать, ляпом звался. Тут уж я сам происхождения слова не знаю. Но рассказывали, что семгу в десять килограммов в одиночку человек вытащить не сможет, только вдвоем. А и в тридцать попадалась. Тогда рыбак к берегу рыбину тащит, старается, чтобы она вдоль него прошла. А второй багориком этим – ляп ее за бок. Так вдвоем и справлялись. Отсюда и ляп, наверное. Нравится мне такая версия. Один знакомый из мурманских рассказывал как-то, что взял с собой на рыбалку на Колу-речку своего начальника. А тот первый раз попал, все обмундирование новое купил, костюм рыбацкий, сапоги-бродни, что по самое не балуйся натягиваются. И попала им большая рыба, килограммов в пятнадцать, может. Еле на берег вытянули. А она на камнях бьется, прыгает, сдаваться не хочет. Так начальник этот бросился в азарте на нее животом – к земле прижать. Хвостом, говорит, так дала, что бродни с него слетели… Вот такая рыбалка бывает.
Домом своим я начинал потихоньку гордиться. Да не один дом уже возник, целых два. То, что планировалось как баня, тоже внезапно разрослось не по-детски. Шесть метров на восемь, да еще в два этажа. Лес на это строение мне отец отдал. Он сам хотел строиться, бревна заготовил, а на стройку уже сил не хватило. Все нужно вовремя делать, особенно в нашей стране. Законы чуть не каждый день меняются. Где-то прочитал старую фразу, еще дореволюционную: «Правительство российское принимает такие решения, что народ находится в постоянном чувстве легкого изумления». Так и происходит.
Лесу отцовскому я обрадовался. И сдуру решил весь его на баню использовать. Ни считать еще толком не умел, ни кубатурить, все это потом пришло, с тяжелым опытом. А на прикидку, на авось начиналось. Вот и получилось огромное строение, не баня – дворец. Местные хихикают – у нас дома меньше, говорят, чем у тебя баня. Да я еще бревна снаружи отработанным машинным маслом покрыл, от короедов всяких и прочей нечисти. И стоит строение большое, черное все – на потеху деревенским. Ну, черноту-то эту я закрою, обошью снаружи доской да покрашу. А вот как топить такую громадину, сколько дров на это уходить будет – тут уж стал я призадумываться. Короче, что-то сделано, но работы впереди – непочатый край. И очень нужен грамотный помощник, чтобы знал все тонкости и премудрости. Потому я к Лёхе и присматривался внимательно.
Доехали наконец до места моего. Снег стаял почти, благодать. У меня горка такая над озером, открытая поляна. Всегда снег в первую очередь на ней сходит. В лесу бывает по пояс еще, а тут уже земля виднеется. Хорошо, когда весной пахнуть начинает! Совсем другое дело зимой. Бывало, когда еще стены, крышу да печку сделал, начал в одиночку сюда ездить. Дорогу метелью переметет, сугробы кругом, минус тридцать мороз. Идешь на лыжах по лесу, деревья трещат. Низкие тучи висят, снег сыплет – страсть. За спиной шарабан тащишь, санки рыбацкие с продуктами волочишь на веревке. Упадешь – подняться из сугроба сложно, барахтаешься в рыхлой субстанции как жук навозный. Ворона каркнет, ветка треснет – оглядываешься в испуге. Того и гляди волк выскочит или медведь-шатун. И что с того, что ты сам шатун повсюду. Благо следов полно, есть и свежие. Тяжело городскому в деревне зимой. Вон кто-то проскакал недавно, прыжки огромные, следы с мой валенок. Велики у страха глаза. Потом только догадаешься, что заяц хулиганит. Так никого из хищных и опасных не увидел за все время. Один раз только из лощины на дорогу выскочил большой рыжий лис и ярким пламенем понесся по белому снегу.
Добредешь до дому весь мокрый, чуть живой от усталости и переживаний. За дровами в дровяник тоже на лыжах. Наберешь охапку, обратно с горки катишься, споткнешься – дрова в одну сторону, лыжи в другую. И смех и грех. Наконец зайдешь в дом промерзший, печку затопишь, сам в одежде прямо на плиту сядешь, греешься. Чуть закемаришь, глядишь – куртку сзади уже прожег. Наберешь кирпичей теплых, что на печке лежат, в кровать с собой возьмешь. Прижмешься к ним, горячим, глаза закроешь. А за стеной ветер воет, метель шуршит, шаги чужие да рявканье чудится…
Раз было – сидел вечером в доме, все чего-то про бесов карельских рассуждал, про непростую историю здешних мест. Вдруг почудилось что-то за дверью. Пошел, открыл. Сидит на снегу черная кошка. В деревне три дома жилых зимой, да километра два идти до них по лесу.
– Ты чья? – спрашиваю.
Та:
– Мяу.
Повернулась и пошла не торопясь в лес, в другую сторону от деревни.
«Непросто, непросто всё здесь», – подумалось тогда.
Совсем другое дело – весной…
Заехали на горку, остановились. Трава желтая, сухая. Цвет такой древесный, словно у сосновых досок, свежепилёных. Выходим, глядь – лежит красавица, прямо посреди горки. Большая, аспидно-черная, чешуя на солнце переливается.
– Лёха, боишься змей? – спрашиваю.
– Да нет, – говорит, – не боюсь.
– Вон, смотри, лежит.
– И пускай себе лежит.
– Затопчи, ты же в сапогах.
– Не хочу. Пусть живет себе.
– А ты, Ваня, как к змеям относишься? – спрашиваю Буковского.
– Нормально отношусь, – отвечает.
– Убей ее.
– Зачем? Я после войны вообще стараюсь никого не убивать.
Я подначиваю:
– Ну вот, а говорил «спецназовец не тряпка».
– Так и есть, – отвечает.
Подошел к змее. Сам весь быстрый такой, гибкий. Стал ее дразнить. Та уползти пытается, он ее за хвост – дерг. Она свернулась кругом, головой выпад – раз. Он руку отдернул, другой ее снова за хвост растянул. Змея бедная уже не знает, что и делать. Зашипела жалобно. Он:
– Ладно, ползи уже, – отпустил.
Она и юркнула в щель меж камнями.
– Хороший цирк, – говорю. А у самого неприятное что-то в душе шевельнулось. Предчувствие какое-то.
Стали разгружаться. Еду в дом принесли. Буковский два футляра достал непонятных. А я уже приготовился хвастаться достижениями. Благо, есть чем.
Вдруг Лёха говорит:
– Опа, а это что такое? – и показывает рукой на угол бани.
Я смотрю – случилось. Тех псевдостроителей, что сруб делали, я навсегда запомню. По имени главного из них всех халтурщиков называю теперь «эрики». Много они мне крови попили два года назад. Но, видимо, не всю, осталось еще что испортить. Сруб они почему-то поставили на бетонные столбики. Это на почве, где под слоем плодородной земли сплошная глина. Теория была такая, что столбики нужно делать конусом вниз, тогда они, мол, будут глину резать, а сами стоять прямо. Я повелся тогда на их убедительность и с тех пор с горечью смотрел, как в разные стороны кренятся столбы с каждым годом. И вот один из них наконец вывернулся совсем. Угол бани упал на землю, сруб покосило, крыша лопнула. Упало все и у меня внутри. Ведь хотел уже отделкой заниматься, а тут не знаешь, что и делать. Все трудынасмарку. За минуту так отчаялся, что хоть плачь. Видимо, все эти чувства такой тенью понеслись по лицу, что парни даже шутить не стали.
– Ладно, не переживай так. – Лёха уже внимательно осматривал сруб.
– А что делать-то, что делать? – Я совсем растерялся.
– Сезон поработаю у тебя. Дом домкратами подымем. Выкопаем периметр под ленту да помощнее зальем. Все просто.
От простоты такой отлегло у меня от души. И в Лёхе я уже не сомневался. И солнце опять выглянуло.
– Ладно, хватит мне переживать. Давайте поедим да начало сезона отметим. – Я стал накрывать бревенчатый стол прямо на берегу.
Жизнь вроде снова налаживалась. Сели, выпили по одной, затем сразу по другой, чтобы всосалось. Начались неспешные разговоры за жизнь.
– Сложная у тебя тут земля. Вроде красиво все, берег, озеро. А чувствую я чего-то непростое. – Лёха говорил убедительно, ему верилось.
– А чего сложного-то? Деревья, трава, птицы летают, звери бегают – вроде все обычно.
– Да нет, смотри, вот поле, видно, что пахали. Ровное, без камней. А на этой горке видишь, как земля утрамбована? Может, дом стоял когда.
– Да не было тут дома, бывший хозяин говорил. Всегда Змеиной горка называлась. Правда, как-то старушка приходила местная, карелка. Говорила, что раньше это ее деда, Михаила, конду было, свое место то есть. Он здесь владел, так и называлось – Михайло киви вакайне[1] , место Михаила.
– Ага, вот я и говорю… – Лёха удовлетворенно закивал. – Если дед мощный был, знающий, он мог и заклятие положить.
– Лёха, брось ты, какое заклятие? – Буковский засмеялся.
– Ну смотри, вот горка каменная, сплошь из валунов. Видимо, с поля стаскивал. А еще говоришь – змей у тебя тут много. Все это дед специально сделал, не хотел, видимо, чтобы, кто после него здесь был, плодами трудов бесплатно пользовался.
– Да ну, не верю я. – Мне действительно не хотелось верить во всякую чертовщину. – Смотри, как красиво кругом. Можжевельник вон растет…
– Можжевела – дерево смерти. Может, и нехорошее здесь было что. Кости где-нибудь лежат.
– Тьфу, Лёха, совсем замудрил. Колдун прямо какой карельский, нойд[2] .
Я говорил нарочито веселым голосом, хотя в глубине души знал: есть в его словах правда. Сам чувствовал, как в некоторых местах словно неудовольствие сочится из земли. А иногда вдруг пронзал душу какой-то злой луч. Тогда там обязательно лежала змея.
– Я не колдун. – Лёха был степенен и спокоен. – А вот бабуля – да, знает кой-чего. Она и научила. Я тебе тут потом защиту положу. А вообще ты сам должен эту землю взять.
Я удивился:
– Что значит взять? Вроде куплено все, оформлено по правилам.
– Сам узнаешь потом. С местными карелами общайся побольше да поуважительней. Может, и расскажут чего. У тебя ведь кровь есть карельская?
– Да, бабушка чистокровная была.
– Ну тогда все получится…
Мы посидели еще немного, размышляя каждый о своем. А Буковский вдруг и говорит:
– Парни, у меня ведь ружье с собой.
– Чего, и патроны есть?
Мы как-то сразу оживились.
– Патроны тоже.
– Постреляем по банкам?
– Да вроде ведь не охотничий сезон? – состорожничал я.
Лёха засмеялся:
– Для банок не сезон, что ли? Мы в лесу, за деревней. Два километра до нее. Так что имеешь полное право. Да и пусть знают, что оружие тут.
Есть в огнестрельном оружии какая-то неподдельная мужская радость.
Выстрелом выплеснуть лишнюю энергию, пальнуть в белый свет как в копеечку, даже неважно – попасть куда или нет. Если бы мы каждый раз попадали в цель – были бы слишком многодетными. А так – по банкам, по веткам, по дощатой стене сарая – грохот и дым, праздник выброса, фейерверк полноценности. Умные вороны, обычно внимательно наблюдающие за трапезой, куда-то предусмотрительно спрятались. Земля затаилась. Но не боязливо, а как-то слегка снисходительно – пусть повеселятся мальчики.
– А еще у меня есть труба, – сказал распалившийся Буковский после того, как кончились две пачки патронов.
– Да ты что! Настоящая?
– Нет, игрушечная. – Спецназовец был доволен собой.
– И чего, играть умеешь?
– Учусь пока. – Он достал второй из своих таинственных футляров.
Ветер совсем стих. Гладкое голубое озеро лежало томно и вольготно. Стало заметно, что кое-где начинает пробиваться молодая зеленая трава. Она ярко и беззащитно топорщилась рядом с серыми пятнами пожилого снега.
Мы быстро накачали лодку и вышли на воду. Вдали по-вечернему тихо лежала деревня. Серые домики ее, словно кошки, свернулись на берегу.
На самой середине воды Буковский быстро открыл футляр и вонзил себе в рот золотой клин трубы. «Summertime and the living is easy» – предчувствием какого-то невероятного летнего счастья разнеслись над озером блескучие, как солнечные блики, звуки…
Не бывает на севере длительных минут умиротворения. Не прошло и пяти из них, полных небесной тишины, как с берега раздались настойчивые крики.
– Эй, эй!!! – кричали какие-то трое в камуфляжной форме, быстрым шагом пробираясь вдоль кромки воды, от деревни к дому. Я завел мотор, и мы быстро пристали к пирсу.
– Эй, это вы тут стреляли?
Двое были среднего роста, сухощавые. Третий покрупнее, но рыхлый.
– Да нет, мы тут на трубе играли, – нахмурившись, сказал Буковский.
Лёха же молча выбирался из лодки.
– Знаете, что не сезон сейчас? Запрещено охотиться.
– Да мы и не охотились. А вы кто такие? Вас кто-то звал сюда? – Видно было, как в нем закипает тихая ярость.
– Мы новые хозяева базы охотничьей. – Рыхлый был особенно напорист. – Сейчас протокол будем составлять.
– А откуда сами будете? – видя, что не местные, пытался я разрядить обстановку.
– Да мы сами с Украины. Вот, будем базу поднимать. – Старший из них вроде был настроен миролюбиво.
– А протокол все равно составим. – Настойчив бывает человек.
– Слышь, ты, протокол, иди-ка сюда! – Лёха уперся одной рукой рыхлому в грудь, другая уже была далеко назад занесена для удара. – Ты чего, приехал сюда неизвестно откуда и будешь на моей земле чего-то мне говорить?!
Я еле успел перехватить его за рукав:
– Парни, парни, погодите. С Украины говорите? Так давайте по чарке горилки за знакомство. Да располагайтесь, гостями будете.
Старший грамотно оценил положение и оказался Игорем.
– Можно и по чарке, – сказал, присаживаясь за стол.
Через пять минут над озером уже неслись другие песни. «Несе Халя воду. Коромысло хнется», – миролюбивым хором спевали украинцы.
Вечер закончился мирно. И утро тоже было хорошее. Приятно спать в деревянном доме. От горячей печки бревна быстро набирают тепло и потом отдают его с какой-то ласковой готовностью. Светлой негой несет тогда от грубых на вид стен. Да и дышится здесь замечательно: запах дерева, смолы, легкий привкус дыма дают такую сложную и одновременно простую, родную, сладкую смесь, что при пробуждении чувствуешь себя сильным и веселым, словно деревенский пес на нагретой солнцем обочине лесной дороги.
Лёха встал первым. Умылся в озере, поставил чайник. Поднялись и мы, попили кофе, позавтракали.
– Ну чего, берусь я за твою стройку, – степенно сказал он. – Страшного ничего нет. Подниму сруб на домкратах. Выкопаю канаву под ленту. Я в саперах служил, копать люблю. Опалубку выставлю. Арматуру сварю. А заливать сам будешь, покажу как. Полсезона займет.
– Полсезона? А дальше? – Я уже начинал доверять плотнику, не хотелось его отпускать. – Может, и баню мне правильную выстроишь?
– Подумаем насчет бани. Начнем работать, потом скажу.
И правильно, чего торопиться с обещаниями.
– Я вчера еще с гостями посидел. Ушли дружно, поддерживая друг друга. – Он усмехнулся.
– Как ты его вчера. Чуть не того. Не побоялся крупного. – Буковский усмешливо оглядел Лёхину приземистую фигуру.
– А чего бояться. У нас в армии говорили: «Пьяный карел страшнее танка».
Мы разом заулыбались. Была в этих словах какая-то истина.
Вчера было прохладно, а сегодня до того ласково солнце засветило, что сразу появились первые комарики. Зажужжали, закружили. На поляне у меня их обычно ветром сдувает, чуть зайдешь в лес – там рой.
– Я тут еще твой участок обошел, пока вы спали. Нормально. Муравейники целые, значит, Хозяин редко ходит. Вон там брусничник, ягоду будешь прямо у дома собирать. И еще кой-чего интересное нашел. Пойдем покажу.
Заинтригованные, мы быстро поднялись за ним. Он смело шел через чапыжник, раздвигая его руками. Шел вдоль берега, на ближайший мысок. Там была моя граница. Берег был весь выложен валунами, вода вымыла тонкую прослойку грунта между ними, и казалось, что вся земля – сплошь камень.
– Гляди. – Он указал рукой на один из валунов, который лежал в прибое, на самой границе воды и суши. Камень рассекала большая щель.
– И что? Камень. Треснул. – Я не видел ничего удивительного.
– А теперь сюда смотри. – Лёха заглянул в щель. Я за ним.
Действительно, на грубой поверхности внутри камня были вертикальные борозды одного направления, на обеих стенках. Щель же была не сквозная, а тупо заканчивалась примерно посередине камня.
– И чего это? – Я по-прежнему не понимал.
Лёха усмехнулся:
– Людских рук дело. Долотом долбили.
– Зачем? – Все это было интересно.
– Я думаю, причал для челна был. Килем челн в камень загоняли, и всё, никуда не денется.
– Ничего себе! Откуда знаешь?
– Видел. Рассказывали. – Он глянул на меня, задумчиво отмахивающегося от комаров. – Кусают?
– Кусают.
– Садись на камень.
Я уже почти беспрекословно слушался отягощенного знаниями плотника. Уселся на камень с расщелиной.
– Чего теперь? Не кусают? – Он опять усмехнулся одними глазами.
– Да вроде нет, – удивился я.
Вокруг действительно перестало жужжать.
– Сильный камень, – удовлетворенно сказал Лёха.
Вода тихонько приборматывала подо мной. Я сидел и смотрел вдаль, на поверхность озера, щурясь на солнечные блики. Далекий мыс еле виднелся в утренней дымке. Казалось, вот-вот из-за него выйдет долбленый челн и гребец мощными взмахами весла направит его наперерез волне. И, чтобы легче было грести, запоет своюйойга[3] .
Внезапно, как был – в одежде, в обуви, с телефоном в кармане, – я бросился в воду и поплыл вдоль берега. Было мелко, можно перебирать руками по дну, и совсем не холодно, внутри грел какой-то мощный и древний огонь.
– Что он делает? – услышал удивленный голос Буковского.
И Лёхин ответ услышал тоже:
– Не трогай. Хозяин оплывает свой участок…
Заселились мы с Лёхой, и начался новый сезон. Тогда казалось, что очень тяжело было, а сейчас думаешь, что это и есть счастье – физический труд, общение с природой, разговоры с интересным человеком. Он ведь возрастом помладше меня, а многое знал, о чем я раньше и не подозревал. Ну как можно, живя в городе, среди бетонных стен, помыслить об опасности златок. Я думал – сруб стоит, крепкий, новый, надежный. У Коли, местного карела, спросил: нужно ли покрывать чем? А нет, не нужно, говорит, и так все хорошо будет. Я и поверил. Лёха же сразу спросил, не боюсь ли я атаки златок. Я впервые про них услышал, неведомые существа какие-то, будто марсианские разведчики. Не боюсь, говорю легкомысленно, опираясь душой на Колин опыт. И вот в конце мая сижу у дома, ничего не подозревая, и вдруг вижу, как из леса целой тучей летят жучки. Маленькие такие, симпатичные. Спинка блестящая, от сиреневой до фиолетовой. Летят – и прямиком на мой дом. И начинают ползать по бревнам. Ладно, короедов все знают, с длиннющими усами жуки. Они под кору личинок высаживают, жирных, белых. На них лещ еще хорошо берет. А эти неизвестные, активные. Я сначала не очень испугался, бревна-то окоренные, сухие, смолистые. Но на всякий случай Лёху позвал:
– Лёха, смотри, кто такие?
– Это златки. Гляди.
Смотрю: и впрямь, поползает жучок, поползает по дереву, потом острый, как иголка, яйцеклад в древесину воткнет и тужится. А через неделю зашел в дом, а там в тишине хруст стоит. Грызут личинки дерево, активно и напористо. И не подумал бы никогда, что от таких маленьких тварей столько неприятностей может быть. Я опять кЛёхе: мол, чего делать? Он: нужно химией сруб полить. А он обшитый у меня уже доской снаружи. Говорю, а раньше как же, никакой химии не было ведь? Он говорит: раньше смолу-живицу собирали да ей бревна мазали. Теперь же всё как легче хотят. Съездил я в город, купил быстро химии специальной. И из лейки прямо сверху весь сруб пролил. И изнутри. И снаружи, под досками. Не жалел жидкости от испугу. Через день-другой зашел послушать – вроде хруст прекратился. Вроде перестали грызть. А Лёха смеется.
– Вот такая она, атака златок, – говорит.
– Как же быть? – спрашиваю у него. – Столько ведь не знаю. Везде опасности.
– Муки-муки, – он мне отвечает. – Вертись-вертись по-карельски. Ну или танцуй-танцуй…
Насчет окорки бревен смешно было. Работа эта тяжелая, но приятная. Раньше у людей специальная двуручная корилка была, типа серпа с двумя ручками. Сейчас же просто лопату обрежут, чтобы лезвие прямое да острое было. Тоже удобно. И вот стоишь, методично под кору его загоняешь, да с усилием слой вперед гонишь. И если свежее бревно – из-под грубой коричневой корки появляется белая, гладкая древесина, сочащаяся соком. Так быстро красоту и наводишь. А промедлишь – сразу короеды придут. Я как раз для новой бани бревен завез. И половину уже окорил с усилием. А мама у меня любит на всяких торжественных мероприятиях зачитать какой-нибудь стих по случаю. Смешные они обычно бывают, нелепые, но очень культурные. Она их, как правило, в разных женских журналах находит. Я стараюсь отмолчаться в такие моменты. Вот и тут, случился праздник, юбилей чей-то. Посреди торжества мама взяла слово и с чувством прочитала заранее подготовленное стихотворение. «Я иду, никого не коря» – такие слова в нем были. Я тут не выдержал:
– Как это, никого не коря? Вон у меня еще сколько бревен лежит. Нужно корить, нужно…
А к Лёхе я перестал присматриваться уже через неделю. Просто однажды увидел тайком, как он с досками обращается. Как раз привезли доски свежие с деревенской лесопилки, которую в тот год азербайджанец Идрис держал. Свалили кучей, я сразу укладывать не стал – прямо в дело можно было пускать. Выглянул как-то из окна, а плотник доску себе выбирал. Он ее и так покрутит, и эдак, и на ровность со всех сторон посмотрит. А она в его руках то как рыбина, только что вытащенная, задрожит, то как женщина красивая изогнется. Любовный акт какой-то, а не просто рабочий момент. Тогда я многое про Лёху понял…
Быстро, за несколько дней он выкопал траншею под домом, по периметру. Сруб поднял на домкратах и методично рыл под ним короткой лопатой, согнувшись в три погибели. Глина, супесь, камни – всё нипочем. Казалось бы, адская работа, а он смеется. Я, говорит, сапером служил, копать люблю. Потом выставил опалубку, и я принялся заливать ленту. Тоже не сахар, воду таскать, камнями бутовать, комары-мошки кусаются, хорошо хоть бетономешалку приобрел к тому времени, а то «два солдата из стройбата заменяют экскаватор». И так с утра до ночи, порой и ночью, когда непонятное возбуждение и упрямство приходили. Песни какие запоешь военно-морские, про скалистые горы, и вроде легче становится. Да от Лёхи отставать не хотелось – он уже за фундамент для новой бани принялся. Все ровненько делал, по уровню – залюбуешься. Бетон опять же мешать тяжело, а лить приятно, когда он плотным серым потоком устремляется в подготовленное ложе и скрывает все корявости и недостатки. Какая-то суровая красота! Потом камнями бутишь, погружаешь их в вязкую массу, топишь там, каждый по форме и размеру. Сильно получается. Еще подумалось: камни разные – серые, черные, светлые. Обломки кирпича красного и белого. Крепкие и хрупкие. Тяжелые и полегче. Словно люди, словно разные народы. И все это вместе крепит, превращает в монолит тяжелая серая маслянистая жидкость. Ну чем не русский дух, который такую огромную и разную страну собрал, слил воедино…
Когда заканчивали через неделю оба фундамента, подплыли на лодке местные старик со старухой. Неблизко от берега на якорь встали, смотрят. Звук же по воде далеко разносится. Слышим, старуха старика ругает:
– Вот так нужно делать, видишь. Видишь, как аккуратно. А ты чего наворотил, перкеле[4] ?!»
Смешно нам и радостно от этих слов стало. Хоть кто похвалил…
Ночью легли спать усталые. Я чего-то проснулся через час – нет Лёхи. На улице сумерки такие, ранние белые ночи. Выглянул наружу: стоит Лёха на коленях на застывшем бетоне и молится. Крестится истово, кланяется. Странно мне это было: молодой парень вроде да и кругом сплошные атеисты. Ничего ему не сказал, тихонькообратно в дом проскользнул. Неловко стало, будто увидел что-то важное, не для чужих глаз предназначенное…
Пришло время для мыслей о срубе. Уже много ночей я не спал, постоянно думал, как лучше все сделать. Баня ведь для карела, да и для русского, – важная часть жизни, праздник и необходимость. Уже точно знал, какая в ней будет печь – как у приятеля деревенского Коли. Он-то постоянно хвастался, что баня его – лучшая в Карелии. И были к этому все основания. Легкий горячий пар в ней был таков, что можно было сидеть часами, периодически окунаясь в прорубь, и не уставать. Вот и я хотел такую же. Много расспрашивал Колю и других жителей деревни, все прикидывал, как лучше. Знал уже про то, какие камни нужно класть в печь – серые, однородные, те, на которых роса утром раньше всего высыхает. Знал, что печь должна быть железной и чтобы непременно огонь проходил сквозь камни, между ними, тогда пар будет самый здоровый. Так меня Коля учил. Сам он свою баню пять раз перебирал, все не мог идеала добиться. Все пар ему не нравился. Пока, говорит, не сходил на поклон к местному колдуну. Сильный старик в деревне был. Так тот ему сразу сказал, что место неправильное, под землей ключ есть. Вот и баня не получается. Перенес тогда Коля ее на другое место. Только тогда все получилось как надо. Вообще слушать его истории интересно. Была, говорит, у меня бабушка, баба Настя. Исполнилось ей девяносто пять лет. И пошла она той зимой в лес, за дровами. Срубила девять осин. А сучья сразу не обрубила, устала за день. Вернулась в деревню и зашла к племяннице чаю попить. Та на стол накрывает, тарелку с калитками ставит, самовар разводит, а сама все охает: тут болит да там стреляет. Послушала ее баба Настя и спрашивает:
– Маня, а тебе сколько лет-то?
– Семьдесят, бабушка, – отвечает та.
– Так вот, запомни, Маня, семьдесят лет – лучший возраст для работы…
Лёха от Коли в рассказах не отстает.
– Знаешь, – говорит, – как при Иване Грозном перепись карел проводили?
– Нет, – отвечаю, – не знаю.
– Послал царь в Карелию стрельцов с писцами. Вот заходит стрелец к карелу в дом. «Как зовут?» – спрашивает. Тот в ответ: «Мида санат[5] ?» «Пиши – Митька Савин». Заходит ко второму: «Как зовут?» – «Мида санат?» – «Тьфу ты, опять Митька Савин». К третьему: «Как зовут?» – «Мида санат?» Рассвирепел стрелец: одни Митьки Савины кругом – и в зубы карелу. Тот: «Аля коски[6]». – «Ну вот, наконец, пиши – Алеша Кошкин…»
А еще у Коли в предбаннике висит доска с написанными карельскими словами. Что-то в столбик, словно стихи. Я спросил: что написано? А он с обычной своей хитроватой улыбкой отвечает:
– Когда сам сможешь прочитать, тогда и у тебя баня хорошая будет.
Только через пару месяцев смог я найти переводчика. Было там сказано, что «бревна – мои братья, доски – сестры, потолок – отец, а вся остальная баня – мать. И чувствую я себя здесь хорошо, потому что кругом все родное». Захотелось и мне, чтобы такая доска у меня в предбаннике висела…
А еще хочу голову медвежью, из дерева вырезанную. Сын Коли красиво делает. Оскалившаяся пасть предупреждает чужого: нет сюда тебе хода. Над дверью повешу.
Лёха сам сруб рубить отказался.
– Давно не делал, – говорит, – навык утратился. Крышу и все остальное сделаю. А с бревнами боюсь напортачить. Так что ищи рубщиков.
Я расстроился сначала, а потом думаю, ладно, у каждого плотника есть своя Великая Страна Плотников, куда он периодически уходит. Поищу бригаду, хоть и нелегкое это дело посреди сезона. Вот многие жалуются: работы нет. А пойди найди грамотных рубщиков. В Карелии, в лесном крае, а днем с огнем не найдешь.
Но тут удачно все сложилось. Поехали в деревню на лесопилку к Идрису, досок купить. Идрис азербайджанец, из тех, что грузины не так давно из Грузии выгнали. Вот они у нас и загнездились.
Южный, улыбчивый, хитрый. Сразу нас за стол усадил, по рюмке наливает. Мягко стелет. Знает, что стройку веду, еще не раз к нему приеду. Смотрю: Лёха улыбается. Все ему понятно. Дружба дружбой, а доски да деньги повнимательней считать нужно будет.
Я, правда, сразу сруб новый заметил во дворе лесопилки. Подошел, посмотрел – хорошо срублено. Зазоры между бревнами узкие, нож не просунешь, пазы полукруглые сделаны, а не так, как сейчас халтурят, треугольных наделают, ходов мышиных, лишь бы побыстрее.
– Идрис, кто рубил? – спрашиваю.
– А есть у меня бригада. Моя бригада, – весь светится от счастья: заказчик появился.
– Сколько берут? – интересуюсь.
– Почему берут? Я беру, они работают. Да недорого, недорого…
Я уже вижу, что разговор тяжелый будет. Говорю:
– Ты познакомь сначала с парнями. Поговорим, что могут, что умеют.
Тут сплоховал он:
– Вон они обедают в сарайке. Иди познакомься.
Зашли мы в сарайку. Там за дощатым столом сидели трое мужиков с грубыми мрачными лицами. Один постарше, двое помоложе. Сразу было видно, что бывшие военные, из тех, специального назначения, воевавших. Всегда у них на лицах есть печать какая-то, война – дело тяжелое. Вот и у Буковского что-то во взгляде проскальзывает такое периодически.
Познакомились, пожали руки. Ладони такие правильные у мужиков, твердые и шершавые, как неструганые доски.
– Парни, – говорю, – можете баню срубить? Лес есть, фундамент есть.
– А чего не срубить. Вон Идрису сейчас закончим сруб и тебе баню сделаем.
– Вы на него работаете? С ним договариваться?
– Кто сказал? Мы сами по себе.
– Да он сказал. Моя, говорит, бригада.
Идрис тут же вертится:
– Да нет, это я так. Это к слову.
Старший, которого Артуром звали, засмеялся.
– Ты, – говорит, – Идрис, извини, но я тебя теперь буду звать Пидрис. Его бригада. Так, заказы порой подкидывает. С нами договаривайся.
Обсудили мы все по-быстрому, благо Лёха все тонкости знал и тут же обговаривал. Хлопнули по рукам.
– А теперь беги за водкой, – говорит Артур.
Второй, Гена, заулыбался:
– Мачо у него кличка.
– Чего так? – удивился я.
– Увидишь потом, – еще пуще веселился Гена.
Утром я ждал гостей. К договоренному сроку никто не появился. Каждый час я поднимался на горку, смотрел на дорогу. Плотников и в помине не было.
– Чего, всё как обычно. Ушли твои плотники в Великую Страну Плотников.
Лёхе я к тому времени уже рассказал про те далекие края.
– А что делать-то, что делать? – Я был сильно расстроен. Придется поиски начинать снова.
– Муки-муки, вертись-вертись! – Постоянно он вставлял в свою речь карельские словечки. И всегда оказывалось к месту.
Тут какая-то фигурка показалась на дороге. Я всмотрелся повнимательнее: баба Женя в гости шла. Дом у них с Бородой неподалеку, практически единственные мои соседи. Сначала они не очень довольны были, что я рядом поселился. Как же – место у меня вольготное, дикое, граница леса и деревни. Рассказывали, что раньше рыбачить все ходили на поляну, праздники свои устраивали. И тут на тебе, стройка возникла на заповедной территории. Недовольство местных я понимал, но и самому нужно было свою землю осваивать. Поэтому старался без ссор обходиться, но линию свою упрямо гнуть. У меня тоже карельская кровь есть в жилах, поэтому право наконду имею. Вот и баба Женя сначала хмурилась, теперь вроде ничего, отошла. Она сама-то не местная, вепсянка по национальности. А как карелы говорили – вепсы-волки. У них и правда носогубная складка такая хищная. Баба Женя – яркий представитель. Глазки маленькие, острые, посмотрит – дрожь по коже. Но тут идет, улыбается:
– Мальчики, я вам варенья принесла, черничного. Вчера ягод набрала.
Смотрю, Лёха молчит. Встал перед бабой Женей, ноги скрестил, руки тоже накрест, и пальцы на руках перекрещены. Мы с баб Женей поболтали немного, от чая она отказалась. Я банку с вареньем взял, поблагодарил, и пошла она потихоньку к себе. Я Лёхе:
– Ты чего?
– Я не буду это варенье есть.
Удивился я:
– Почему?
– Да, – говорит, – баба Женя его наверняка заколдовала.
Я смеяться.
– С чего ты взял?
– Да я чувствую. Вот сейчас найти осину, накрест на банку пару веточек положить, варенье вскипит сразу, испортится. Увидишь.
И так уверенно говорит, словно действительно знает что.
– Я тебе не хотел говорить, – продолжает. – Походил тут по округе, по лесу. Девять крестов осиновых нашел. На тебя поставлены. Не хочет кто-то сильно, чтобы ты тут жил.
Вот атеисты мы все, разумные и грамотные. А в карельской тайге многое может привидеться. Есть в нашей земле какая-то тайна, что порой все неверие твое разом слетает. И начинаешь прислушиваться к старикам, к советам их. Если захотят что сказать, опять же.
– Лёха, а что делать теперь?
– Я бабушке своей в Олонец уже позвонил. Говорит, сожгите их в печке, дым большой пойдет. Если кто заболеет в округе, значит, он и ставил. И про можжевелутвою тоже говорит: выкопайте и сожгите. А я ведь ей про куст этот не рассказывал…
– Ну, бабуля у тебя ведунья просто. Тебе-то не передала?
– Кое-что знаю. А передать не успела. Нужно, чтобы зубы свои были, здоровые. Тогда передать можно. Нужно зубами скрипеть при заклятиях. А она старенькая уже, еле ходит. – Какая-то необычайная нежность вдруг прозвучала от него.
– Ты не смейся, к ней раньше со всего Союза люди лечиться ездили. И многим помогала – сам видел. Раз мужика на носилках привезли, с югов каких-то далеких. Она его в бане попарила. Назад на своих ногах уехал.
– Да, – говорю, – чудны дела твои, Господи!
– Она у меня местная, из Эссойлы. Я тебе много еще чего про эти места расскажу, от нее да от деда знаю. Тока глухариные и тетеревиные покажу. Тут у тебя километрах в четырех место глухое есть, вообще раздолье для охоты. Дед мой любую живность без ружья брал. Белок по двадцать штук с дерева снимал – тропу беличью делал. На медведя с рогатиной ходил.
– Слушай, интересно. А как рогатиной, колол ею, что ли?
– Да нет, тут другая технология. Сначала березу искал с развилкой, подходящей по размеру. Даже порой подгибал ее, растил несколько месяцев. А на охоте медведя главное на задние лапы поднять, раздразнить. Он потом на тебя падает. Тут в шею рогатину упереть, чтобы зажать, а другой конец – в землю. Он пока освободиться пытается, ты подскакиваешь – и финкой в сердце или печень.
– Ладно, Лёха, интересно тебя слушать, но поеду-ка я все-таки до деревни. Поищу, куда рубщики мои пропали. – Не отпускала меня надежда, что можно еще ситуацию исправить, не впадать снова в тягучую неизвестность.
– А езжай. Я пока вон рыбки с пирса половлю.
На лесопилке Идрис правил бал. Стол в сарайке был богато уставлен бутылками. Посреди стоял казан с какой-то вкусно пахнущей восточной снедью. Присутствовала зелень, хлеб, открытые банки с консервами. Рубщики были уже изрядно пьяны.
– Проходи, уважаемый. Гостем будешь, – увидев меня, ехидно заулыбался он.
Я почуял неладное:
– Да некогда мне рассиживаться. Артур, чего не пришли вчера?
Видно было, что Артуру неловко.
– Да понимаешь, Идрис подкинул халтуры хорошей. Нашел заказ большой. Придется его сначала сделать. Потом уж к тебе.
Идрис мелко кивал, пытливо переводя взгляд с меня на бригадира.
– Слушай, нехорошо как-то. Сам же говорил, за неделю у меня справитесь. Сам дату назначал.
– А ничего, ничего. Успеется всё. – Лесопильщик активно участвовал в разговоре. – Сначала у меня, потом у тебя.
– Подожди, Идрис. Я ведь не с тобой договаривался, с ребятами.
– А нужно было со мной. – Он хихикнул.
Мне было ясно, что переговоры я начинаю проигрывать. Оставался последний ход.
– Артур, мы же по рукам били. Уговор дороже денег. Ты говорил еще, спецназовцы не тряпки, обещаясь. А теперь что? – Я был искренне расстроен.
Артур задумался, опустив хмельную голову:
– Да, обещались. А слово нужно держать.
Не знаю, что его сподвигло на эти слова. Может, Идрис уж слишком уверенно себя вел, по-хозяйски.
– Точно, поедем Димычу баню срубим за неделю, – хором поддержали его Гена с Колей: мы неплохо поболтали в прошлый раз и за морфлот, и за спецназ, – а потом здесь сделаем. Никуда не убежит.
Идрис сильно изменился в лице, а я понял, что медлить нельзя:
– Ну чего, берите вещи да поехали.
– Но с тебя простава. – Парни начали подниматься.
– Да все уже стоит накрыто получше, чем здесь. – Я поддел растерявшегося Идриса. – Садитесь в машину.
По дороге парней совсем разморило. Чуть доехав до места, они вывалились из машины и заснули прямо на земле, благо стоял теплый летний вечер.
Лёха с недоумением посмотрел на них:
– Ну и мастеров привез. Будет ли толк?
– А, сам не знаю, – неуверенно, еще не остыв от моральной битвы с Идрисом, сказал я. – Завтра посмотрим…
Утром я проснулся от стука топоров. С удивлением выглянул в окно. Стояло пронзительно тихое карельское утро. Ни дуновения ветерка, ни легкой ряби на озере. Проснувшееся солнце радостно освещало свежую зелень близкого леса. Кроме нее было еще два простых цвета – золото и синева. Глазам стало больно, а душе радостно. Парни были бодры и свежи, словно молодые греческие боги.
– Димыч, мы тут с утра чаю попили. Там варенье у тебя стояло, черничное. Так мы его съели, – весело крикнул Гена, обрубая сучья на стволах.
– И как, нормально всё? – Я взглянул на возвращающегося с озера, умывшегося Лёху.
– Всё отлично, – радостно ответил Гена, блестя на солнце голым торсом.
– Не на тех было направлено, – поймав мой взгляд, невозмутимо произнес Лёха. – Холостой выстрел бабы Жени.
«Расплескалась синева, расплескалась. По тельняшкам разошлась, по беретам…» – затянул песню Артур, собирая бензопилу…
Ах, как работали парни! За считаные часы грубые коричневые стволы превращались в золотые бревна. Гена с Колей корили их точными, быстрыми движениями. Затем катали к фундаменту, клали на предыдущий венец, вели черту, поворачивали. Тут уж наступало время Артура. Быстро, даже без шаблона, на глаз сделав запилы и сколы на концах бревен (а клали в «ласточкин хвост»), он начинал продольный паз. Осторожно кончиком шины делал пропил по черте. Потом проходил по нему еще раз,поглубже. Так же с другой стороны. Затем Гена выламывал шип из паза монтажкой. И тут наступало волшебство. Высоко стоя на лесах, на фоне голубого неба, Артур доводил паз до совершенства. Прижав бензопилу к бедрам, эротично двигая ими, словно танцуя самбу, он легкими касаниями полукруглого кончика шины делал паз совершенным. «Мачо!» – поневоле подумалось при взгляде на него. Летели опилки, дул ветер, белозубо скалились рубщики. Пройдя бревно из конца в конец, поворачивали, клали на нижний венец. И оно ложилось как влитое. Нож было не просунуть между ними. Артур придирчиво осматривал шов, закуривал. Гена с Колей снова поворачивали бревно, мочили в ведре с водой мох, клали ровным слоем на предыдущее. Ставили верхнее обратно, теперь уж навсегда. Быстро сверлили отверстия, забивали нагеля поглубже, через два венца, с доступом на усадку. Сруб рос на глазах, легко, будто кто-то властный сверху помогал, приказывал бревнам ложиться в идеальном порядке. Трудились люди.
– Конечно, раньше мужики топорами все рубили, и пазы тоже. Так лучше было, топор волокна древесины не рвет, а слоит. Так долговечнее. Но уж больно тяжело, да и навык утрачен. Меня вот тесть научил пилой делать. Так и роблю с тех пор, – рассуждал Артур в перерывах.
Внезапно прорвавшееся слово вдруг выдало в нем белорусское происхождение.
– Да не, карел я уже, – смеется, – прикипел к земле. Ко льду примерз – вон и почку одну потерял, отморозил, когда на рыбалке заснул.
– Артур – хороший рыбак, – улыбчиво подтвердил Гена.
За пару дней до окончания работы, когда высился уже на берегу озера золотой колодец нового сруба, Артур внимательно оглядел озеро, ближайшие мыски изаглубины. Втянул ноздрями воздух:
– Южак задул. Волну к твоему берегу гонит. Хозяин, можно я сеточку завтра кину?
– Кидай, не жалко. Только что-то мне тут плохо попадает.
– Ловить не умеешь, – засмеялся рубщик. – Я же вижу – хорошее озеро.
Назавтра я стал готовить отвальную, как положено. За хорошую работу и стол должен быть хороший. Съездил в магазин, купил всего нужного.
– Да не суетись ты. Вон коптилку лучше готовь. – Артур с Геной собирались проверить сеть.
«Ладно, – думаю, – хвастуны. Рыба может и не попасть. Шашлык же магазинный вон он, на прилавке, всегда в легком доступе».
Развел огонь в мангале. Ну и костер на всякий нежданный случай для коптилки запалил. Сходил за дом, нарубил ольхи для дыма, благо она у меня повсюду растет. Зелени с грядок набрал. Хлеба нарезал. Пока бегал туда-сюда, смотрю: лодка уже подходит. Сидят двое, улыбаются хитро. Ну, думаю, пустые пришли.
– Как улов? – кричу.
– А плохо, – говорят, – нету рыбы в озере. Зверя нет в лесах. Карелия. Совсем плохо живем.
Тут я насторожился, потому как часто от Коли деревенского эту фразу слышал. После и сам научился. Подхожу к лодке, а на дне восемь лещей трепыхаются. Килопо полтора все, как на подбор. Красивые, серебряные, чуть начинающие бронзоветь.
– Эх! – Артур радостен и расстроен одновременно. – Один совсем хороший был. Килограмма на четыре с половиной. Величиной вон с твою коптилку. Но чуть зацепившись. Я тащить, а он – вильк и ушел. Я чуть Гену с досады с лодки не выкинул.
Гена улыбается виновато. Плохо греб.
– Ты чистить будешь – не мой только потом. Так с кровью и закоптим, вкуснее будет. Готова коптилка?
– Готова, – отвечаю, а сам на рыб любуюсь.
– Чего стоишь? Наливай давай, – торопят рубщики.
А я и рад стараться. Было пустое место, теперь сруб для бани прочным золотом сияет посреди зелени и синевы. Как тут не радоваться…
Хорошо неделя прошла, и не заметил. Думалось постоянно, это сколько труда человеческого нужно, чтобы из природы соорудить себе жилище. Из деревьев, грубых камней, песка наладить быт, чтобы было тепло, светло, помыться где, пищу сварить, детей вырастить. Это сколько поколений на этой земле билось посреди лесов и болот, чтобы выжить, закрепиться, не пропасть. Это сколько раз разрушалось тут все пришлыми по вере и духу, своими по языку и чужими по идеям. Поэтому смысл и идея одна – строить! Постоянно, упорно, упрямо, несмотря ни на что. Строить, чтобы не пасть в пропасть. Это север, детка!
Только смотрю, Лёха мой всю неделю угрюмо поглядывал. Потом догадался: ревнует к рубщикам, к моему восхищению ими. Не хочется мастеру на втором плане быть. Догадался, когда произнес внезапно:
– Крышу я один сделаю.
– Да как ты, погоди, тяжело ведь. Стропила подымать, шифером крыть – не справиться тебе одному. Я сейчас уеду на пару дней, ты готовься, потом помогать тебе буду.
Ну и уехал по делам, город тоже забот требует. Возвращаюсь – глазам не верю. Сруб уже под крышей стоит. Все аккуратно, честь по чести, конек ровный жестью обит. Только фигурки резной на нем не хватает. Я смотреть, трогать, Лёха следом ходит, улыбается.
– Погоди, как же ты смог? Доски длинные, тяжелые, пятидесятка. Шифер как одному поднимать – не представляю!
– Да ничего сложного. Муки-муки – вертись, карел, вертись, – гордится собой, и правильно делает. – Стропила с подстропильниками прямо на земле собрал, треугольники. Потом поднял, установил, закрепил. Обрешетку проще, ну сам уже знаешь.
– А шифер, шифер как? Мы на доме втроем крыли, двое сверху тянут на веревке да приколачивают, третий снизу подает. А ты как?
– Как дед учил. Сделал крючья из проволоки, лист на спину да и полез с ним по лестнице. А там повернулся да и положил на место.
– Лёха, удивил! Герой просто! Какую награду герою?
– А не надо никакой награды. Бабуля у меня в Олонце заболела, не ест ничего. В больницу везти нужно. Поможешь?
– Вообще не вопрос. Это ведунья?
– Она самая. Завтра сможем съездить?
– С утра и тронемся. Идет?
Назавтра по дороге Лёха разговорился:
– Помнишь, про озеро какое-то рассказывал. Что, мол, хорошее. Я у бабули спросил. Она говорит, плохое место, злое. Никонов погост называлось. Людей там убивали.
– Да ну, не верю. Кладбище есть на большом острове, верно. Но место красивое. Я ведь там щуку большую поймал, на пятнадцать килограммов, на самоловкузимнюю.
– Это замануха тебе была. Бабуля говорит, там зеркало большое, залив в смысле, за ним остров – Никонов погост, верно?
– Да, все правильно, похоже. А как определить: оно не оно?
– Ты какую-нибудь женщину туда возьми с собой. Женщина почувствует.
Я с холодком вдруг вспомнил, что месяц до этого ездил туда на рыбалку, брал с собой отца и маму. Так ей место точно тогда не понравилось – страшное, говорит.
– Вот-вот. – Лёха удовлетворенно кивнул. – Бабуля многое знает. Жизнь-то непростая была. И посидеть пришлось. Помню, когда выпивала еще, присказка смешная у нее была после первой рюмки: «Я бабка керенская, меня на одной плашке не проведешь».
– Смешно. А что значит?
– Не знаю, ничего больше про те времена не говорила. А Никонов погост – точно плохое место.
Я замолчал. Рулил, глядя на бесконечную русскую дорогу. Перед глазами проносились обрывки воспоминаний. Не там ли дядька мой рыбачил лет тридцать назад? Ночью вылез из палатки по нужде, рассказывал, а в кустах женщина голая стоит. Красивая. И рукой его к себе манит. Он от ужаса тогда обратно юркнул и не вылезал до утра. А бабушка моя карельская потом сказала, что это смерть его к себе звала. Точно, на Никоновом озере это было. А еще знакомая рассказывала: тоже с рыбалки возвращались оттуда ночью на машине. Четверо нас было, говорит, и все видели, как по лесной дороге возле Никонова женщина шла голая. Значит, точно, было там что-то, ходит смерть, не успокоится. Обида в ней какая-то. А как однажды начал у себя на горке яму под фундамент для печки копать, так сразу из деревни древний старик пришел. Еле ковылял, а доплелся. Ты, говорит, только не нарушай здесь ничего. И не стал больше объяснять. Я потом подвозил его как-то на машине до города, оказалось, родом он с Никоновой сельги, что на озере Никоновом стояла. Один дом в ней оставался, полуразрушенный, посреди дикого леса. Я спросил: «Много ли церквей раньше было в тех деревнях?» Он глухой, не расслышал. «Сергей? – говорит. – Был там Сергей. Там пенсионер один жил в доме, так Сергей этот вернулся из тюрьмы и тоже там стал жить, у старика этого пенсию отнимал, бил да насиловал. Потом сгинул куда-то».
– Слушай, Лёха, а вот Тюппега еще там деревня была неподалеку.
– Тюппега – хорошая деревня, тупик по-карельски. Когда шведы Маньгу захватывали да жгли в Северную войну, народ в Тюппегу бежал через болота прятаться. Два или три раза Маньгу сжигали. Потом заново строились, с нуля.
– Страшные истории рассказываешь.
– А ты что думал. Край здесь суровый. Вон на твоем озере концлагерь финский в войну был, не слыхал?
– Не, не слышал.
– Финны к карелам хорошо относились. Больницы для них строили, школы. А русских в концлагеря сгоняли. Злее немцев, говорят, относились. – Лёха помолчал. – Я вот иногда думаю о судьбе карел. Вечно они на границе – между западом и востоком, между севером и югом. Природа скудная, леса да болота. А жить нужно. Терпеть, трудиться, строить. Муки-муки, короче, вертись-вертись. Но знаешь, что главное. Карелы – не предатели. Один раз сказали и будут слово держать. Навсегда.
– Да, Буковский рассказывал: когда в Чечне воевал, северян всегда на самые тяжелые да важные вещи посылали. Не москвичей, не питерских, а карел да архангелов.
– Слишком гибкие люди в больших городах стали. Правду забыли. Жизнь легкая. У меня вон отец на лесоповале работал. Раз спрыгнул с трактора и обе ноги сломал. Докторов никаких не было. Сам себе цементом ноги обмазал да отлежался так. С тех пор ходит плохо.
– Да, страстей понарассказывал ты опять.
– Какие страсти. Обычная наша жизнь. За все в ответе. Бабуля вот у меня знает много, а мать мою не уберегла. Сознание та потеряла да в ванну с кипятком упала. Я сам ее доставал потом да хоронил.
Тут уж мы замолчали до самого Олонца…
Подъехали к большому старинному карельскому дому. Бабуля Лёхина уже нас ждала, сидела на завалинке вся высохшая, сморщенная, в белом платочке и сарафане. Вышел на костылях отец, поздоровались, руку сжал так, что больно стало.
– Терве, Лексей. Терве, Митрий. Забирайте бабулю, не ест да не ходит совсем. Пусть доктора полечат.
Лёха без слов подхватил сухонькое тельце на руки, понес к машине. А она гладила его по голове скрюченной лапкой и говорила тихо:
– Минун хювин бунукку. Минун хювин бунукку[7] .
Я уже понимал без перевода…
Давно, с середины лета, осень напоминала о себе желтыми прядями в ярких кронах берез. Еще ночи теплы, а уже по утрам над водой поднимается легкий туман. Тут и там вспыхивает ярко-красный костер осенней осины, а ласточки потихоньку собираются в стаи и сидят сотнями на проводах, весело обсуждая предстоящее путешествие. Природа словно устала от своего летнего изобилия и томно раскинулась на северной земле. Ветра всё злее, дожди всё чаще. Устал и мой плотник. Уже видно, что трудно ему подниматься утром, приниматься вновь за работу. Благо, сделано много, почти все, что запланировано. Построена баня, стоит под крышей, обшитвагонкой первый этаж дома, сделан пол на втором. Поднят на новый фундамент, спасен домик для гостей, теперь душа за него спокойна. Все чаще мы позволяем себе дни отдыха, рыбачим, болтаем, спим.
– Бабуля, знаешь, что под конец сказала – можжевелу обязательно сожгите. И там, за горкой, где земля мягкая – помнишь, показывал, – нехорошее место. А так все я тебе сделал, как обещал.
Деревня по случаю скинулась деньгами, решили сообща прорыть канаву вдоль дороги, чтобы не размывало ее осенними дождями. Пришел экскаватор, копал и вдоль моей горки. И выкопал человеческий череп там, где Лёха говорил.
– Видишь, все знала. Я тоже чувствовал. Похоронить теперь надо на кладбище, под крестом.
Сделали это, стараясь не отдаваться тяжелым думам. Не узнаешь теперь, кто ты был – русский ли солдат или финский, а может, местный забулдыга.
Той же ночью выкопали можжевельник. Корень его, длинный и тонкий, далеко тянулся под землей, аккурат к тому месту, где откопали кости. Куст в костре долго не хотел гореть, сопротивлялся пламени, потом вспыхнул ярко и сгорел дотла. А пока выкапывали его и несли, Лёха спину и потянул. Скрючило его всего наутро, еле поднялся.
– Ишь ты, упрямый какой, никак не хотел уходить, – улыбался он сквозь боль.
– Лёха, сам-то веришь во всю эту мистику? Какой век на дворе.
– А мне что верить? Я знаю. Карелы – странный народ, и к темному, и к светлому близки. Буковский вон, помнишь, говорил, что мать ему тоже заклинание давалаи канатики на руки повязывала плетеные. Ты когда плавал в озере своем весной, он мне рассказал, что гнали они как-то машину новую из Сортавалы зимой через Долину Смерти. Ну, ту, где в тридцать девятом финны две наших дивизии положили. Ехали вчетвером, все бравые военные и спецназовцы. А мороз, говорит, под сорок был. И машина встала посреди долины. Встала и не заводится. Ни деревень рядом, ни машин проезжающих. Час бились, замерзать начали. Тут он, говорит, вспомнил материны слова. Только сказал – машина завелась. – Лёха улыбается, не понять: шутит, нет.
– Ладно, заканчиваю я сегодня. Кой-чего не успел по мелочам, доделаю. Поеду спину лечить. Сильный был тот, кто в земле лежал.
Мы обнялись на прощание. И он уехал. Перед самым отъездом только сказал:
– Место это тебе не зря дано. Крошнозеро – по-карельски Нуожарви – Озеро ключа…
Я остался один. Ковырялся целый день, новый пирс делал. Моросило все время, низкие тучи висели прямо над водой. Тяжело в такие дни одному здесь. Спать лег поздно. И не понял, что случилось. Словно провалился куда-то. Гляжу, стоим мы с Лёхой на веселой поляне. Праздник какой-то кругом. Бабушки в ярких одеждах хороводы водят, поют по-карельски. Красиво поют, иногда весело, чаще печально. И всё вокруг нас, всё уже хоровод, всё ближе. И вдруг начинают подолами в такт трясти. Колокольцы какие-то зазвенели. Всё ближе подступают, всё теснее круг, всё громче звон колокольцев. Лица у них посерели, песни смолкли, только топанье ритмичное да звон. И зубами скрипят, скрежещут. И круг всё уже и уже. Мне страшно стало до ужаса. Чувствую, волосы шевелятся на всем теле и муравьи колючими лапками побежали по загривку. А Лёха ступил вперед, поднял руку. Стойте, говорит, он свой. Стихать стали колокольчики, замедлился топот, посветлели лица. Ладно, говорят, верим. Пусть только на вражий наволок не ходит…
Проснулся я утром в холодном поту, все простыни скомканы. Смотрю, стены бревенчатые словно когтями исцарапаны. Удивился со сна. Потом вижу: занозы под ногтями.
Позвонил Лёхе. Тот хихикает:
– Теперь сам держись. Защита есть у тебя. И помни: ты сам должен взять свою землю.
Ладно, где наша не пропадала. Стал за грибами собираться в лес. Самая пора. Но что-то плохо мне здесь попадало, никак не мог хорошего места найти. Только идти хотел – лодка к берегу подходит, двое мужиков в ней местных.
– Привет, – говорят, – есть стакан?
Я подумал, на рыбалку поехали, забыли.
– Есть, – говорю, – конечно.
– Неси.
Принес. Они бутылку водки достают, наливают:
– Пей, Змей.
Я удивился:
– Чего это я змей?
– Да знаем, – говорят, – читали твой «Голос внутренних озер» в интернете. Все правильно написал.
– Так я про Колю писал, не про себя. Он и есть Змей.
– Не, – говорят, – ты теперь Змей. Он – Бобер, а я – Гусь.
Выпил я немного, рассказал им про сон. Смеются:
– Этот залив за тобой знаешь, как называется? Явин губа – Залив явлений. Тут порой и не такое привидится. А Вражий наволок – нет, не знаем. Разве что Враний, вороний – так вон у тебя на мысу сколько ворон всегда сидит.
Я жаловаться, мол, грибов в лесу мало. Опять смеются.
– Не там ходишь, карел, – говорят, – вон по этой тропинке пойдешь, всегда с грибами будешь.
Попрощались, оттолкнули лодку от берега, да и поплыли по своим делам, туда, где рыбы нет.
А я свистнул собаку и пошел по новой тропинке…
Лес сначала был неприятный. Осина да черный осокорь, переплетение чапыжника и болотины. Чего-то вспомнилось, рассказывали местные, как бабушки деревенские собирали как-то клюкву на болоте. Тут медведь на них и вышел. Так бабки без тени сомнения собрались в цепь и на него пошли с карельскими матами. Словно валькирий рой. Медведь – дёру изо всех сил, не оглядываясь…
Просветлело. Вперемежку стояли сосенки да березы. Тропинка вилась вдоль озера, старательно обегая все его мыски и заглубины. Идти стало легко и свободно. Собака моя то весело носилась широкими кругами, то вдруг прижималась к ногам и скулила. Лес жил своей жизнью и снисходительно наблюдал за вторгшимся человеком. Появились грибы. На этом мыску белые. На следующем – подосиновики. Увлекшись, я не заметил, как вышел на большой и высокий мыс. Словно корабль, вдавался он в озеро. Огромные вековые березы светло и тихо стояли, лишь легкий ветерок трепал порой упрямые кудри. Внезапно смолкли все птицы, повисла тишина. А я вдруг наткнулся на остатки каменной стены. Сложенная из замшелых валунов, ровная, словно по нитке, она далеко, на километр тянулась вдоль берега. Расположенная на пригорке, очень удобная для наблюдения за озером, сама она надежно была спрятана в лесу. Перпендикулярно ей отходила еще одна, покороче. Это точно были стены, а не беспорядочные кучи камней, которые часто встречаешь на местах заросших полей. Тишина вокруг была какой-то древней, тяжелой, словно эти камни под ногами. Но не было в ней страха и отчаяния. Будто какой-то надежной защитой окутывала она все вокруг: деревья, землю, воду. Собака, присмирев, тихо сидела у ног, словно тоже чувствовала странное величие места и времени. Я стоял на старых развалинах, и какое-то новое чувство рождалось внутри. Вдруг понял, что это укрепрайон. Вдруг вспомнил, что читал, будто за деревней Ёршнаволок в Северную войну стоял тысячный отряд русских войск. Вдруг почувствовал текучее, непрерывное время…
Корзина моя была полна. Я пошел назад, к дому. И все думал и думал. Думал о том, что не зря меня занесло в эти места. Неслучайно стал я строить здесь свой дом. Голос крови был сродни голосу внутренних озер, они пели и шептали в унисон. Я шел и думал о судьбе странного лесного народа. Вечно живущего на границе. Между шведским молотом и русской наковальней. Между мукой и мукой. Между хлебом и смертью. Крепкого народа. Прочного. Почти забывшего свой язык, но не растерявшего своих песен. Умеющего строить и не желающего разрушать. Я шел по тропинке к своему дому, и меня уже не пугал след медвежьей лапы на краю глинистой лужи. И ярко-оранжевая медянка, сверкнувшая в лесной траве, была мне понятна и красива. И когда пробрался сквозь последние заросли и вышел на свою землю, то радостно зажелтела куча строительного песка мне навстречу. И вышло из-за туч яркое осеннее солнце. Я вдруг вспомнил дословно ту песню, что пели бабушки в моем тяжелом сне. И слеза набежала на глаза. Чтобы скрыть ее от себя самого, я запел громко и свободно:
Вай карьялан муо он кайккие парас.
Вай карьялан муо минун рюндяхяс.
Вай карьялан муо да мамизин санайзет пияс.[8]
И озеро улыбнулось в ответ…
[1] Каменное место Михаила (карельск.).
[2] Колдун (саамск.).
[3] Древняя карельская песня (карельск.).
[4] Карельское ругательство.
[5] Что говоришь? (карельск.)
[6]Не трожь (карельск.).
[7] Мой хороший внук (карельск.).
[8]Только карельская земля самая лучшая.
Только карельская земля в моей душе.
Только карельская земля и мамины слова в голове (карельск.).
Фото из личного архива Дмитрия Новикова
