Пинь-зи-пинь (Вечная песня синицы)

Писатель Дмитрий Новиков в рамках своего проекта «Новая северная проза» представляет рассказ нового для нас автора, которого называет восходящей звездой карельской литературы

Рассказ

– Семён Петрович, как с деньгами? Устали все. Когда получка будет? В поселковых магазинах товар под запись уже не дают. В долгах все. С лета денег не видели…. Уже и Новый год на носу, – роптали работники Гагаринского леспромхоза – заготовители, вальщики, водители лесовозов, учётчицы и весь прочий рабочий люд, собравшись  пятничным вечером  в красном уголке на  собрание.

– Даём же помаленьку, раз в месяц точно даём, – отдувался Семён Петрович, крупный, не старый ещё директор леспромхоза, редко выходивший из своего кабинета и ездивший на обед в столовую, за сто пятьдесят метров,  на служебной машине.

– Чтоб тебе раз в месяц жинка помаленьку давала! Сам то, небось, без денег не сидишь, – ввернула, под общий хохот, едкая как соляная кислота Валька Краснуха, не работавшая в леспромхозе, потому и смелая. Супружница водителя предприятия, заживо ей затюканного.

– Вагоны грузим, лес идёт, денег всё не и нет, – ворчал обычно молчаливый бригадир грузчиков стропальщиков Гнатюк.

– Телевизор смотрите? Кризис везде. Весь экспорт на коленях. Мы ещё держимся кое-как. Лес везде пытаемся пристроить. А у нас всё завязано на Европе, все вагоны туда идут. Леса – полная биржа, нижний склад забит по завязку, – пыталась урезонить и как-то оправдаться главный бухгалтер Ангелина Сергеевна. – Потерпите, прорвёмся.

– Прорвались уже! У моих пацанов, все штаны прорвались! – не унималась, брызжа ядовитой слюной, Валька. Её острый фамильный нос готов был насквозь пронзить неприятеля. Обладала Краснуха даром неоценимым – быть везде и всегда. Где, что ни случись – она тут как тут, знала все сплетни и новости, какие ещё даже и не произошли.

– Валька! А ну, угомонись! Помело ты дурное! За всю жизнь от тебя ничего путнего слышно не было, – осадила Краснуху дородная буфетчица Анна Тикки.

– Новый год с деньгами будем встречать, али как? Месяц остался, – любопытствовал кривоногий, предпенсионный Гриньков, работник ручной сортировки пиловочника, уже посетивший лавку[1] и с нетерпением ждущий окончания мероприятия. Початая бутылка, оттягивая правый рукав спецовки,  призывно булькала.

– Постараемся к празднику, обещаю, – без твёрдости в  голосе заверил Семён Петрович.

Его неуверенность передалась труженикам, и опять зашумел, загудел  рабочий рой, требуя своё кровное, заработанное.

Водитель лесовоза жилистый, тёмноволосый Григорий Крюков стоял в глубине зала, молча слушая галдёж. Воспоминания упрямо лезли в голову. Его отец всю жизнь отдал Гагаринскому леспромхозу, названному, кстати, не в честь космического первопроходца, а по имени речки Гагары, делящий одноименный посёлок на две части. Гремел когда-то славными делами леспромхоз. Сотни тысяч кубометров заготовленной древесины экспортировались, грузились и отправлялись на крупнейшие деревоперерабатывающие предприятия Карелии. Своя узкоколейная железная дорога доставляла на нижний склад сотни кубометров ежесуточно. Собственная свиноферма снабжала мясом весь посёлок. Более пятисот человек трудилось в леспромхозе. Строилось жильё. После армии и в мыслях у Григория не было, куда пойти работать, конечно, в леспромхоз. Но птица-время, взмахнув сохнущим крылом, смела в вечность свиноферму, расклевала металл узкоколейки. Работников осталась сотня. Молодёжь, не видя перспектив, уезжала в город. Скудел с каждым месяцем рабочим людом посёлок…. Крюков не стал дожидаться окончания собрания, махнув досадливо рукой,  двинулся к выходу. По пути к дому заглянул в магазин. В магазине посетителей не было.

– Макарон пару пачек, две банки тушёнки, сигареты, водку какую нибудь недорогую,  соль, чай, сахар. Да и ещё чуть не забыл – спички,  запиши на меня, – Крюкову было неловко, он ещё никогда не брал продукты в  долг.

– В лес, что ли собрался? – полюбопытствовала гладкая, рослая, полногрудая Нинка-продавщица, кокетливо покрутив роскошным задом, нарочито медленно собирая заказ.

– Тебе какое дело? – почему-то злясь на неё, бросил Крюков.

– В Лес?

– Да, уйду поутру, – кивнул головой Крюков. – Денег не дали…. К Новому году грозятся. Дома есть что пожрать?

– Сейчас соберу.

– Да я не про то, вообще.

– До праздников дотянем, – завибрировала грусть в голосе супруги.

– Как без собаки? Год уж не ходил. Может, обойдёмся… – с надеждой в голосе, сокрушалась жена  Тая.

Собака пропала в прошлом году. Вспорол ей брюхо секач[2], ударом бритвенным. Зазевалась ли, нет, может просто возраст уже. Лайке девятый год пошёл. Реакция не та.

– Да не обойдёмся. Чёрт его знает…. Дадут, не дадут… Утром лес вёз, видел, переходов лосиных много. Повезёт, с мясом будем…. Сын как?

– В школу сегодня не ходил. Температура. Сопли, вон, на кулаки  наматывает, – кивнула на смотрящего телевизор сынишку.

– Ничё не наматываю, нормальный я. Возьми батя, а? –  услышав  про Лес, запросился, сорвавшись с места  Серёжка, голенастый тринадцатилетний парнишка.

– Дома сиди. Буквари учи. Трояков опять нахватал. Контрольные скоро, – окинув его взглядом, отрезал батя.

Серёжка в мать – добрый, белоголовый. Цыкнул на пробегавшую мимо младшую десятилетнюю сестрёнку и понуро побрёл в свою комнату. Средняя дочка возилась, гремя посудой, на кухне.

– Как, как… По-тихому, как. Как отец ходил, когда нужда была, – раздражённо ответил Григорий.  – Лес поможет.

***

– Осторожней сынок. Дай Бог удачи! – осенила трехперстовым мать, провожая утром сына. Последнее время, как вышла на пенсию, Людмила Ивановна любила посидеть у окна в своей комнате. За окном росли две берёзки-подружки, ещё мужем посаженые. Внук подвешивал на веточке кусочек сала, и пара синичек с удовольствием расклёвывала угощение. Бабушка жалела пичуг, следила, чтоб корм не переводился. Знала, что морозную и голодную зиму восемь из десяти синиц не переживают.

Таисия поднялась рано. Собрала мужа. Сала кусок в тряпицу завернула, десяток яиц вареных, пяток калиток[3] с пшеном, термос с чаем, да магазинское, уложила в рюкзак.

Она знала – Лес кормит. Зимой – дичью, летом – грибами, ягодами. Здесь, в далёких северных посёлках, с июля по самые заморозки, каждое утро топчут  тропинки ходоки за дарами лесными. Местные жители стараются взять отпуск на это время, нет, не уехать к тёплому морю, а в Лес-кормилец, семьями, за ягодой. Сперва, за янтарно-медовой морошкой, затем чёрным жемчугом наполнит короба, не жалеющая фиолета на раскраску  рук и языка сборщика, черника. Следом,  душистая малина, сладкой краснотой руки размалюет. Мелким, северным виноградом краснобокая брусника пройдёт следом и наконец, за тёмно-вишнёвой клюквой до самых морозов, до снежного покрова, не иссякнет ручеёк селян. Первую ягоду себе не берут – всё на продажу. Ждут, когда нальётся соком жизненным, напитается духом целебным, лесным, солнышком ясным засахарит – вот тогда она, ягода —  чудо природное, к столу и к заготовкам годная. Летом  Крюковы всей семьёй были на заготовке. Благодаря Лесу детей в школу собрали, да по хозяйству кое-что прикупили.

Супруга тревожно ждала и любила то время, когда муж возвращался из Леса. Он  входил, и вместе с ним врывался запах костра, свежего елового лапника и яркий, щемящий дух опасности. Вешал в сенях ягдташ[4], набитый тугими рябчиками и краснобровыми красавцами тетеревами. Шумно хлопал дверями – хозяин вернулся, дочки висли на шее, жена радостно и суетливо собирала стол. Сын не ждал, пока мелкота не угомонится, разбирал трофеи, чистил остро пахнущую порохом, ещё дедову, одностволку.

Отец Григория ушёл рано. Вернулся как-то с охоты, пустой, лица нет, чёрный весь. Слова не добиться. Захворал. Врачи в городе рак определили. Лечили. Ничего не помогло. Из больницы домой доживать выставили.  За год высох, обескровил.  Григорий, в то время, только с армии вернулся. Умирая, отец позвал сына. За руку взял. Захрипел чуть слышно.

– За старшего теперь… Семья на тебе. Ружьё – твоё….  Зашёл в Лес – будь им. Вышел из Леса – помни о нём. Возьмёшь больше нужного – потеряешь больше, мало возьмёшь – Он ещё даст… – вздохнул прощально, глаза закрыл, ослабели пальцы…

Похоронил отца и стал в семье за старшего. Водителем в леспромхоз устроился. Мать после смерти мужа слегла, болела тяжко. Через полгода поднялась, но до конца выправится все же не смогла. На работу в леспромхоз больше не пошла, устроилась в детсад, нянькой. Сестры-погодки одна за другой повыскакивали замуж, разъехались в города. Хозяйство легло Григорию на плечи. С Нинкой одноклассницей порвал, узнав, что зазноба школьная вовсю женихалась, пока «ждала» Гришку из армии. Погоревал, попил горькую, да и отверг подругу липкую. Столкнулся как-то в поселковом магазине с девушкой, сразу и не признал. В школе на два класса младше училась. Вспомнил – белобрысая, угловатая, нескладная, в общем, мышка серая. Сейчас подросла, округлилась. Красотой особой не блистала, но веяло от неё тёплотой и спокойствием, именем звалась добрым – Тая, Таюшка.

Холостяковал недолго. Первенца нарекли в честь Сергия Радонежского. Только мальчонка ножками пошёл, Тая снова понесла, девочкой Танюшкой обрадовала. Третьего ребёнка не ждали, но Бог дал ещё одну помощницу, Олесю. Доброй хозяйкой оказалась Таисия. Дети в чистоте, дом в порядке,  да и с матушкой супруга ладила.

***

Зима в этом году странно заглянула в Карелию. В конце октября быстро схватилась, вмиг заковала речку. Снега навалила по колено, метелью хлесткою повыла, побуйствовала две недели. Затем опомнилась, испугалась собственной прыти и отпустила. Оттепель была скорой и смелой, очень похожей на весеннюю. Снег как упавшее тесто сдулся, а проливные дожди добили его напрочь, без сожаления. Гагара восторженно вскрылась, разбросав ненужные льдины по пустым берегам. Зайцы  недоуменно белели ватными пятнами в мрачно-голом лесу. Лишь в начале декабря осторожно, стесняясь, закружился запоздалый  снежок. Мягко, по-кошачьи, подкрались несмелые холода и аккуратно, в прозрачно-звёздную ночь, застеклили студёную речку.

Старенькая «нива» прокряхтела полтора десятка километров по изрезанной лесовозами дороге. Попрыгав, по бревенчатому мосту через речушку, остановилась на небольшой полянке. Дальше пешком. Ходьбы до охотничьей избушки час. Но надо обойти угодья.

Короток зимний день на Севере, мимолётен. Еле успев родиться к обеду, быстро начинает тускнеть, затихать. Постанывают от зябкого ветерка бледнотелые берёзы. Стыдясь, прикрываются песцовыми рукавами  разлапистые ели.

Идёт Григорий  привычно тихо. Лёгким поскрипом отзывается неглубокий снег. Охотник иногда останавливается и прислушивается. Поглядывая, распутывает мысленно следы многочисленные, разным зверем  по листу белому узелками вязанные. Поглядывает и на завтра планы строит. На сегодня хватит,  смеркается, пора в избушку. День сегодняшний удался. Пяток рябков да парочка  косачей  приятно оттягивают ягдташ. Густо сидело тетеревов на грустных, заиндевелых берёзах. Глаз радовался. Наткнулся на переход[5]  лося. Потропил[6]. След крупный, орешки[7] округлые, по всему видно – бык[8].  Найденный, с семью отростками и не засохшим ещё окровавленным пятаком[9] рог – дал возможность точнее определить возраст. Семилеток. Ночная лежка, постриженный, на уровне груди, осиновый подлесок убедил – не ушёл, здесь бык, кормится. Поздновато. Завтра… Завтра главный день.

Идти недалече. Перед Крюковым открывается большая, посреди дремлющего в задумчивости березняка, проплешина, поросшая небольшими клочками мелколесья. Осталось пересечь берёзовую рощу, одолеть глубокий шрам,  поросшего чапыжником оврага, подтянуться к строгому, по-военному собранному, сосновому бору, и вот она охотничья избушка, сиротливо стоящая неподалёку от заснеженной, сонной ламбушки. Капризно озерцо, непредсказуемо. Не каждому оно открывается, рыбкой балует. Труден подход к воде. Заболочены берега. Мало кому тропа через топь известна. Забыли ее поселковые. Озёр в округе в достатке, ближе и покладистей.

Но, подходя к  поляне, видит, где-то у самой кромки березняка большое коричневое пятно. Лось. Похоже, что его тропил. Далековато. Осторожно переломил ружьё, вложил пулю. Еле слышный щелчок заставил лося вздрогнуть. Григорий замер. Лось, постояв несколько минут, насторожился, прислушался. Зашевелились уши-локаторы. Ничего не заподозрив, сохатый побрёл на поляну, жевать мелколесный осинник. Темно. Лишь молодой, белёсый месяц бодает больное чернотой небо. Охотник пригляделся – рогов не видно. Скинул уже и второй, может  и раньше сбросил. Подкрался на выстрел. Стрелять неудобно – лось стоит к нему задом. Надо брать. Завтра что – неизвестно. Время трудное. Прицелился в  шею…

Гулко треснул выстрел, закольцевав эхом округу полусонную. Завалился  сохатый, застонал, захрипел. Кинулся к нему Григорий, на ходу гильзу пустую меняя на патрон следующий. Подбежал, фонарём посветил и оторопел – корова[10]. Смотрит на него, глаза печальные, как у больной собаки, угасает. Сколько  бил зверя разного Григорий, но таких глаз, полных боли, страдания не видывал. Отвёл взгляд, не выдержал. Вынул нож, встал на колено, хрустнула гортань, добрал[11], прекратил мучения. Поднялся, а тут другое: стоит в тридцати шагах лосёнок. Большой уже, но без мамки ещё не разумный. Застыл, на него смотрит. Вскинул Григорий ружьё – добыча лёгкая. Не он возьмёт, так волки подберут.  Мелькнул кадром взгляд лосихи перед глазами – опустил ружьё. Одного греха на сегодня много, два не потянуть. Нужда да время тёмное злую шутку сыграли с охотником. Не разглядел. Поторопился…. Закричал, руками замахал – рванулся лосёнок длинноногий, скрылся в темноте….

Запалил Григорий костерок. Перевернул корову на спину. Снегом под бока подбил для верности. Вспорол ножом острым от гортани до хвоста….  Шкуру снял довольно быстро. Больше всего боялся, что стельная окажется.   Когда брюхо вскрывал, из вымени потекло по лезвию вострому молочко, тонкой, живой белой струйкой, с кровью мешаясь, уже безжизненной. Вздрогнула душа… Вывалил внутренности… Слава Богу – не огулянная… Лосёнок видно поздний – летний. До сих пор ещё мамка прикармливала… Печёнки кусок пластанул – с собой, в рюкзак. Вечерину в избушке скоротает со свежатиной.  Остальные потроха в костёр подкинул. Шкуру конвертом сложил. Тушу  валежником прикрыл…

***

Григорий заснул, во сне пригрезился отец. Первая охота на медведя. Утро. Август.  Глухая лесная поляна, засеянная овсом. Грише – тринадцать. Пока шли к поляне, многочисленные медвежьи следы. Развороченные трухлявые пни. Разорённые муравейники. Огромными когтями высоко подрана кора на деревьях, выше роста человеческого. Овёс на поляне примят, метёлки стеблей съедены… Отец с дядей Мишей – будут  на лабазе[13]. Там места только для двоих.  Для Гриши нашли три берёзы, растущие  вместе, на краю поляны. Соорудили засидку. Одна палка между двух берёз – седалище, другая под ноги. Третье дерево – под спину. Отошли, глянули, хорошо ветки охотника скрывают. Гриша, пока мужики колотились, переживал, вспоминая  высоко оставленные когтями  глубокие медвежьи следы.

– Делайте выше. Укусит ведь.

–  Не боись. Ружьё дадим, – смеялся батя.

– Если выйдет мамка с медвежонком, не бей. Вообще запомни – мамку не бей никогда. Мамка – это жизнь. Корову[14] не бей. Копылуху[15] не бей. За медведем идём. Слезешь, только когда мы подойдём, свистну, услышишь,  – поучал отец.

– На кого сидим? На медведя! В следующий раз хоть лось, хоть кабан – не брать! Пусть хоть лезгинку перед тобой танцуют! Не брать! Уговор! Видели мы косолапого. Подсвинка он пас. Чуть не взяли. Ты напутал…. Запомни, сынок! Поймёшь Лес – ключ жизни получишь. Не поймёт тебя Лес – ключа не видать…

***

– Пинь-пинь…Пинь-зи-пинь, – среди полного безветрия серебряным колокольчиком звенел голосок синички. Григорий улыбнулся, черпанул из кармана семечек, вытянул руку, и через несколько секунд звонкогласая уже сидела на его ладошке, бодро ворочая головой из стороны в сторону, поклёвывала угощенье. Иногда она неожиданно вспорхивала, делала небольшой кружок, облетая охотника, но непременно возвращаясь, садилась на руку.

Частенько звонкогласая сопровождала Крюкова на рыбалку. Присаживалась на пешню и ждала, пока рыбак  положит на носок сапога или на коленку  немножко мотыля. Угощалась не стесняясь. В конце рыбалки Григорий пластал ножом мелкую рыбёшку и оставлял угощение на снегу. Пичуга ждала этого и с удовольствием благодарно  расклёвывала подношение.

Синичка, щебеча, взлетела и скрылась среди веток.

– Ну всё, пора. До туши идти минут десять, разрубить добычу, загрузиться и к машине, – сам себе скомандовал Крюков.

***

На зимовку подыскал место среди елочек молоденьких. Густо, дружно росли.  Натаскал сухого валежника, настелил  под себя, примял. Пригнул, поломал несколько елочек над собой. Заплёл вершинки. Гнездо[16] получилось с крышей хвойной, шатровой. Забрался в жилище, огляделся и удовлетворённо рыкнул. Почистился основательно, вылизался. Мостился долго, ворочался, устраиваясь поудобней.  Наконец, предчувствуя скорый  снег, успокоился и заснул. Снег повалил густо, плотно. Привалил еловую крышу, присыпал, утепляя гнездо вокруг. Свет почти перестал проникать в медвежье логово. Лишь небольшой парок, выходящий из крохотной отдушины, выдавал жилище.  Скрыла до весны природа зверя.

Но не случилось всё, как всегда. Потекла медвежья крыша через две недели. Съели дожди весь снег. Покой нарушили. Мокро стало, тепло по весеннему. Тяжело, неохотно ворочался, не хотел вставать косолапый. Подняла его, ошибкой своей природа, родила  зверя злого, лютого –  шатуна.

***

Встав на задние лапы, потянул ноздрями воздух. Пахнуло костровищем, острым запахом крови. Послышался тяжёлый дух лося. Ясно кольнул  чуждый, сорный запах  человека. Не к добру это. Опустился на четыре своих, попытался уйти. Но манил, звал голод, нестерпимо болели растрескавшиеся от холода голые подушки лап. Невыносимо кричал запах крови, притуплял, растлевал чувство опасности. Медленно, пока ещё нерешительно, сомневаясь в правильности действий своих, принюхиваясь, пошёл. Голод гнал его на запах.

Лосёнок не ушёл далеко от убитой мамаши. Выследил его шатун. Ударом мощным, когтистым, медведь сбил его с ног. Насел сверху и растерзал  беззащитную шею, грудь. Заревел, упиваясь силой могучей, звериной. Разорвал брюхо и жадно набросился на внутренности, слизывая горячо бодрящую кровь.

Они столкнулись неожиданно. Медведь, увлёкшись своей добычей, не заметил внезапно появившегося из-за невысокого чапыжника охотника. Григорий на секунду растерялся. Взгляды встретились. Страха не было, как давно уже не было тринадцатилетнего, несмелого подростка, и шатун  не думал уступать, хорониться. Смотря прямо в глаза, охотник снял ружьё из-за спины, переломил, вложил патрон с пулей. Вскинул ружьё и выстрелил. Он видел, что попал, голова у медведя дёрнулась, пуля сорвала со лба кусок шкуры, кровь красным веером взвилась над мордой. Медведь вздрогнул, мотнул головой, но не  упал. Кровь яркой вспышкой взорвала мозг, разбудив страшную ярость хищника. Он зарычал утробно, устрашающе низко и бросился. Нет, он не пробовал напугать. Разорвать и убить, только так. Он один здесь хозяин, и никто не отберёт его добычу.

Пару секунд хватило медведю, чтоб наброситься на Григория, но этих же секунд было ничтожно мало, чтобы выстрелить ещё раз. Перезарядил, но мгновения не хватило для выстрела. Охотник успел лишь поднять ружьё перед собой и в это время жуткая, окровавленная морда с хрустом перекусила основание приклада. Следующим ужасающим движеньем когтистой лапы зверь сбил ног Крюкова. Страшной силы удар пришёлся по плечу, скользнув по голове, разорвал щеку, распластал  ухо и сорвал часть скальпа. Поломанное ружьё улетело в сторону. Шатун накинулся на лежавшего на спине Григория и  стал его рвать. Мужчина успел прикрыть голову левой рукой, другой же, выхватил нож, и наносил, наносил отчаянные удары в тело косматое. Медведь, вцепившись чудовищными клыками в руку, сломал её, как сухую ветку, заревел предсмертным, устрашающим рыком, рванул за бок раздирающими одежду и плоть дьявольскими когтями. Звериная и людская, праведная и грешная,  смешалась кровь в один сгусток багровый. Два тела сцепились намертво, две жизни слились в одно целое…. Задрожало всё, дёрнулось и затихло….

Он очнулся под огромной, лохматой тушей. Пронзительная боль заставила его поверить, что он ещё жив. Крича от боли, выбрался охотник из-под зверя зловонного, бездыханного. Отлежался. Попытался встать. Страшен он был. Весь в крови, своей и звериной. Прокушенная, изломанная рука висела плетью. Из рваной, зияющей на боку раны, сочилась, пульсируя, тёмная кровь. Жуткой белизной отливали обнажённые рёбра. Правая часть лица – месиво жуткое, глаза вроде бы целые. Ноги, ноги истерзанные, но идут.

Шатаясь, подобрал останки ружья и, опираясь на ствол, шаг за шагом, след  кровавя, побрёл к избушке. Сколько времени шёл, падал, поднимался и опять падал, оставляя багровые лёжки, он не помнил. Он не помнил, как ввалился в двери, упал и потерял сознание.

Очнулся уже ночью. Собрав все силы, дополз и забрался на нары. Дожить до завтра – стучало в голове. Завтра понедельник, хватятся, начнут искать. Дожить… Дожить… Дожи…. –  и опять  сознание провалилось в бездну.

Грезилась Григорию Нинка вертлявая, грешно зовущая сочным телом, холёным. Грезилась Таюшка, вся в чистом, белом, стол собирающая. Серёжка радостный, бегущий с селезнем в руках, первой своей добычей стреляной. Дочки, весело скачущие на скакалках во дворе. Мать с отцом, пьющие чай с блюдца. Самовар, важный своей пузатостью… Глаза лосихи гаснущие… Грезился Лес, молчаливый, тревожный…

Понял Григорий. Он  уходит…

***

В воскресенье Людмила Ивановна поднялась позже обычного. За окном брезжил несмелый декабрьский рассвет. Дети отсыпались, в школу спешить не надобно. Таисия, стараясь не греметь посудой, что-то творила на кухне. Вечером муж вернётся. Печь уже топилась, радостно потрескивая сухими дровами. Бабушка села на кровать, потом поднялась тяжело. Подошла, простоволосая, к зеркалу. Долго расчесывала послушные, седые волосы деревянным гребнем. Мысленно подсчитала новые морщины на  стремительно увядающем лице. Как быстро пришла старость. Как стремительно промелькнули годы….

Позавтракав, Людмила Ивановна вернулась в свою комнату, села на кровать. Надела очки, взяла вязание.

Тюк, тюк…. Тюк, тюк, – маленькая пичуга долбила своим тоненьким клювом в оконную раму.

От неожиданности, бабушка вздрогнула. Наверное, внучок забыл сало повесить, вот синичка и требует, – подумала Людмила Ивановна.

Но сало висело на тоненькой берёзовой веточке, тихо покачиваясь от робкого ветерка.

Тюк, тюк…. Тюк, тюк, – в этот раз птичка настойчиво постучала уже по стеклу, затем, вспорхнув, улетела.

Тревожно кольнуло материнское сердце. Людмила Ивановна  побледнела, приняла таблетку, прилегла…

Вечером Григорий не появился. Таисия пробовала себя успокоить, иногда его старенькая машина капризничала. Но к началу рабочего дня муж  возвращался всегда. Ночь ожидания прошла в тревоге. Утром Таисия позвонила в леспромхоз.  Директор, выслушав, дал «уазик» с механиком и ещё  водителем. Мать отправила сына с мужиками.

Нива стоит на месте. Отец должен быть в избушке.  Резво бежит Серёжка по петляющей, мало кому знакомой тропе. Не поспевают за ним мужики. Подросток останавливается, дожидается нервно. Едва мужики показываются – припускает снова. Не доходя метров триста, натыкается на чуть припорошенный, кровавый след. Тут мальчишку не удержать.

В избушке холодно. Возле нар, у окровавленного отца, стоит на коленях подросток, и его плечи беззвучно вздрагивают…

 ***

Людмила Ивановна и Таисия сидят на кухне. Поминутно вглядываясь в окно. Уже вечереет. Девочки затихли в своей комнате. Хлопает калитка и через секунду в избу влетает Валька Краснуха. Весь её вид кричит дурной  новостью…

***

Вьюжит. На поселковом кладбище народ почти разошёлся.  У свежей могилы остались только родственники. Крест строганной деревянной занозой торчит из прощального жёлтого холмика. Серёжка держится молча, пальто расстегнуто,  шапка в руке. Ветер нервно треплет русые волосы, вбивая в них колкую, снежную крупу. Слеза, оставляя за собой мокрую дорожку, докатилась до подбородка и силится упасть на скорбную землю. Дочки  уже наревелись и испуганно жмутся к матери. Таисия, обнимая их за плечи, стоит отрешённая. Приехавшие из города сестры Григория поправляют венки.

Около кладбищенского забора останавливается служебная машина. Из неё тяжело выбирается директор и медленно идёт к могиле. Ломая[17] норковую шапку, отдышавшись, подходит к Таисии.

– Соболезную. Хороший человек был. Много народу пришло…. – помедлив немного, суёт ей в руки пачку денег.

– Тут зарплата Григория за последние месяцы, все деньги…  Крепитесь… Да, будет время, зайди как-нибудь в контору, за деньги надо бы расписаться…

***

– Пинь-пинь… Пинь-зи-пинь… – по-весеннему бодро поёт синичка.

Голенастый тринадцатилетний мальчик стоит на берегу таёжной ламбушки, в больших отцовских сапогах, с ружьём за спиной, и на вытянутой руке маленькая, юркая пичуга клюёт привычное угощение… Отец сидит поодаль, на грубо сколоченной ещё дедом скамье, рядом с избушкой. Он смотрит на сына, и тяжёлая мужская слеза нехотя ползёт по изрытому свежими шрамами лицу. Довезли мужики вовремя. Успели. Крови много потерял. Долго отвалялся Григорий в больнице. Еле выскребся…

Мать… Бедная мама… Страшная чёрная весть о смерти сына, принесённая бабой-дурой Валькой Краснухой, разрывной пулей разнесла в клочья материнское сердце… Только через три месяца смог Григорий поклониться могиле матери…