«Походная кухня привозит нам неизвестную доселе чечевичную кашу, теперь — любимое блюдо, которое позже, зимой, вообще станет только мечтой…»
72 года назад, 8 сентября 1941 года, на 900 дней сомкнулось кольцо блокады вокруг Ленинграда. 27 января 2014 года мы будем отмечать 70 лет со дня освобождения великого города.
К этому дню карельская общественная организация «Жители блокадного Ленинграда» готовит переиздание книги воспоминаний петрозаводчан, переживших блокаду, «Откуда берется мужество». Книги не будет в продаже. С позволения руководителей организации, авторов и их родных мы начинаем публикацию воспоминаний в нашем интернет-журнале. Первая публикация — Тамары Дмитриевны Ригиной, заслуженного учителя КАССР, директора Дворца творчества детей и юношества с 1964-го по 1980 год. Сейчас ей 91 год.
Тамара Пикалева (Ригина) и Зина Соловьёва. 1940 год, Ленинград. Фото из личного архива
Война вторглась в мою судьбу, когда я, окончив второй курс Ленинградского механико-технологического института холодильной промышленности, собралась поехать на короткий летний отдых к родителям в Карелию, а затем предстояла первая профессиональная практика, первое испытание знаний, полученных в институте, на предприятиях в Днепропетровске и Виннице.
В это время в Ленинграде в разных институтах учились мои школьные друзья из Карелии. Все мы были выпускниками Повенецкой средней школы 1939 года, первые ее выпускники-десятиклассники, первые комсомольцы. Мы и составили само по себе возникшее студенческое братство.
Виктор Чевычелов — гордость школы, секретарь комитета комсомола, общепризнанный лидер, пользующийся заслуженным авторитетом и безусловным доверием и учителей, и учеников, мой близкий друг. Он стал студентом Ленинградского военно-механического института.
В педагогическом институте им. А. И. Герцена собралась «святая троица» будущих учителей. Ира Лермонтова — наша старшая пионервожатая, с душой отдававшаяся своей работе, причем совершенно бескорыстно. Она из потомков рода Лермонтовых. Юра Штрейс — наш книгочей, который мог поразить, огорошить своей осведомленностью в книжном мире, книжной новинкой, о которой мы пока не слышали. Катя Привалова — с детства мечтавшая стать учительницей.
В Ленинградском государственном университете преуспевал Коля Кузнецов, удивительно одаренный юноша. Он экстерном сдал экзамены за весь учебный курс 9 класса и вместе с нами окончил десятилетку. Ему прочили будущее ученого-химика. В текстильном институте училась Нина Усова, в горном — Женя Калинин.
Краснознаменный 7 «в» класс Повенецкой школы. В нижнем ряду второй слева — Виктор Чевычелов, в верхнем ряду третья справа — Ира Лермонтова, пятая — Тамара Пикалева (Ригина). Снимок 1936 года. Фото из архива Тамары Ригиной
В механико-технологическом институте вместе со мной надеялись получить инженерные специальности новой в то время отрасли — холодильной промышленности — Виктор Парамонов, Нина Ершова (моя подруга), Коля Леонтьев. Наша дружба, родившаяся еще в школе, продолжалась теперь в Ленинграде. Ничто ей не мешало — ни расстояния (мы жили в разных районах огромного города), ни различия в выборе профессий.
22 июня 1941 года, в этот ясный воскресный день с солнечной погодой, мы собирались поехать в Петергоф… Война ворвалась в нашу мирную жизнь неожиданно и неотвратимо, внеся свои коррективы. Мы еще не совсем понимали, какая обрушилась на нас беда, но твердо знали: врага надо бить! Военное положение диктовало свои условия. Улицы Ленинграда меняют свой облик. Теперь, когда мы идем или едем по проторенному за два года пути от общежития на Московском шоссе в институт, к Пяти Углам, или в другие точки города, повсюду в небе — аэростаты, доносится гул орудий, поднимаются темно-ржавые контуры баррикад, почти непрерывен протяжный, завывающий рев сирен: «Воздушная тревога!».
По заданию Фрунзенского военкомата и райкома комсомола день и ночь разносим мобилизационные повестки. Разворачиваются оборонные работы — строительство укреплений и сооружений, создаются специальные отряды (в них преимущественно женщины: мужчины мобилизованы в части). Наш институт занят на оборонных работах под Колпино. По сменам роем противотанковый ров, над головой кружат фашистские самолеты. Я в группе с Ниной Ершовой и Тамарой Савочкиной. Живем в сарае, спим на полу. Походная кухня привозит нам неизвестную доселе чечевичную кашу, теперь — любимое блюдо, которое позже, зимой, вообще станет только мечтой.
Первая страшная бомбежка 8 сентября 1941 года. Московский район, где расположено наше общежитие, — сплошное пожарище. Здание общежития в кольце пылающих костров из деревянных домов и построек. Над городом зарево: горят Бадаевские склады. Воздушные тревоги становятся все чаще и чаще, иногда по 8—10 раз в день. Приходится спускаться в бомбоубежище. Однажды тревога застала меня в общежитии Герценовского института, где живет Ира Лермонтова (мы по-прежнему при случае бываем друг у друга). Иногда я ночую у нее, спим вместе на одной кровати, так теплее. В тот раз в бомбоубежище пришлось провести более трех часов.
В общежитиях учебных заведений, предприятий размещают ополченские отряды. Повсюду звучит незнакомое до сих пор слово «ополченцы». С этим словом к нам пришло расставание с друзьями, а позже и тяжелейшая горечь утраты, которую невозможно выразить словами.
Виктор Чевычелов, будучи студентом военно-механического института и имея право на бронь, уходит добровольцем с разведывательным отрядом и гибнет под Ленинградом. Его младший брат Юра, наш школьный поэт, ранен. Позднее, в дни блокады, он погибнет под развалинами госпиталя: в здание попала фугасная бомба.
Добровольцы-защитники Ленинграда Коля Леонтьев, Юра Штрейс, Коля Кузнецов, Коля Соколов тоже гибнут в боях на подступах к городу. Наступил тяжелейший декабрь — пик блокадной жизни. Как мы жили в эти суровые дни зимой 1941—1942 годов? Мгновения моей судьбы, моей жизни в осажденном Ленинграде отразили письма, которые я писала родителям. Их сохранила мама. Почтовые открытки, телеграммы, письма-треугольники и обычные конверты. На них штемпель Ленинграда, следы военной цензуры. Почтовое отделение № 2 (у Пяти Углов) в блокадное время работало несмотря на трудности. Пожелтевшие листки, написанные карандашом, им больше 60 лет… Они так хрупки от времени, берешь их в руки и кажется — вот-вот могут рассыпаться. Для меня, всей нашей семьи, бесценная реликвия, память, которая не позволяет остывать сердцу и заставляет всегда помнить, помнить пережитое, блокадную студенческую молодость.
Приведу выдержку только из одного письма. Оно написано в декабре 1941 года. К этому времени нас, иногородних студентов, переселили из общежития на Московском шоссе в здание института у Пяти Углов, тогда Чернышев пер., 9 (теперь Ломоносовский). Бои идут под Пулково. В общежитии находиться было нельзя, не ходили трамваи. В здании института на первом этаже отвели две аудитории. Они напоминали казарму: в каждой комнате около 40 кроватей, тумбочка и коптилка. Но сохранилась довоенных времен простая печка, наша спасительница. Мы считались поэтому счастливчиками.
«…Теснота неимоверная, более двух месяцев не были в бане, а теперь даже нет холодной воды. Собираем снег и его растапливаем. Света тоже, конечно, нет. Вот и сейчас пишу вам при лучине, не удивляйтесь, что так плохо написано. Трамваи не ходят более месяца… Как только стемнеет, в свободные минуты собираемся у печки всей комнатой и мечтаем о всевозможных кашах, супах и вообще о съедобном. В особенности о масле, мясе, сладостях… Последнее время нам вместо хлеба стали давать муку, мы варим из нее болтушку, то есть забалтываем в воде муку. Получается суп (все-таки лучше пустой воды). Я даже наспециализировалась печь лепешки на сковороде без масла, причем они даже не горят…»
И все-таки мы не падали духом, на факультетах шли учебные занятия. Опухшие от голода профессора, преподаватели читали нам лекции, принимали экзамены у таких же изможденных, больных дистрофией студентов. Нередко случалось, что здесь же, в аудитории, и те и другие падали в голодные обмороки. В архиве института хранится экзаменационный лист, в котором значится моя фамилия и дата 15 января 1942 года. Сдан очередной экзамен по электротехнике. Конечно, мы не только учились. На верхних этажах здания разместился госпиталь. Действовала противопожарная и противовоздушная охрана. Студенты в них активно участвовали.
Я и Нина Ершова работали в маскировочных мастерских, плели почти голыми руками металлические маскировочные сети, после чего невыносимо болели руки, опухали и кровоточили пальцы…
Вряд ли можно забыть блокадную баню. В один из февральских дней 1942 года мои подруги Тамара Савочкина и Нина Ершова принесли в общежитие невероятную новость: «Мы идем в баню!» На Звенигородской улице возобновила работу баня, где последнее время (по графику) мылись студенты соседних вузов. В списках числился и наш институт. Сообщение всполошило всех, кто жил в общежитии. Слишком мы отвыкли от такого явления как баня — бытового, обычного. Все оживились, обсуждали, как полнее использовать предоставившуюся возможность, тщательно обдумывали, высказывали свои предложения, изощрялись в поиске методов борьбы с насекомыми, которые одолевали нас в эти долгие месяцы. Кто-то где-то добыл немного керосина. Им смазывали волосы, завязывали головы платками. В баню выстраивались длинные очереди. Стояли несколько часов. Мы вошли в баню около 10 вечера.
Все казалось каким-то необычным, не знаешь даже, как себя вести. Все время боялись, чтобы не кончилась вода, которая текла тонкой струйкой. Можно было рассчитывать не более чем на два тазика. В бане царила особая вежливость, болезненная усталость. Тазики наливали меньше чем до половины — больше не могли поднять, терли друг другу спины. Темные, обтянутые шершавой кожей тела, ввалившиеся отвисшие животы и отвратительно тонкие ноги. Все чаще и чаще звучит новое для нас слово «дистрофия». Страшная болезнь, которая истощает организм до предела. Человек опухает, синеет. Все время хочется есть. Даже во сне нет покоя: кажется, что тебе на язык кто-то кладет кусочек хлеба и сразу же его отнимает.
Невозможно передать все, что мы пережили. И все-таки не могу не вспомнить свое 20-летие — мой блокадный юбилей, очень дорогое для меня событие, свидетельство верности дружбе и щедрости души. Кто-то не забыл мой день рождения, 6 февраля 1942 года, и через посыльного мальчика из прифронтовой полосы передал поздравление и подарок: луковицу, кусочек сахара и кусочек хлеба граммов сто. Это был драгоценный дар для того времени. Я и мои друзья были потрясены. Все собрались, долго рассматривали дары, боялись к ним прикоснуться. Все были изумлены этим дружеским вниманием, душевным теплом и радовались. А радоваться было чему. Блокада истощила нас физически, люди теряли физические силы, но сохранили духовное здоровье.
Невольно вспоминается Ира Лермонтова, чудом выжившая в этих нечеловеческих условиях. Два месяца подряд у нее похищали хлебные карточки. Без них она лишалась не только 125 граммов хлеба-дуранды, но и тарелки супа «болтушки», которую можно было получить только по карточке. Ира изумляла нас тем, как мужественно и стойко переносила выпавшие на ее долю испытания и как достойно их преодолевала, борясь с голодом. Варила из клея холодец, сосала таблетки «Сен-сена», когда-то купленные в аптеке и каким-то образом сохранившиеся. Категорически отказывалась от всего, чем хотели с ней поделиться друзья…
Голод обгладывал человеческие тела до костей, изменяя так, что даже родная мать не могла узнать тебя. Так случилось и со мной. Когда я наконец-то выехала по «Дороге жизни» из Ленинграда и добралась до Сольвычегодска, куда были эвакуированы мои родители, нашла аптеку, где работала мама, и встала перед ней, мама, которая так ждала меня, спросила: «Вам кого?»
Я осталась жива благодаря чудесному чувству дружбы, которое подарила мне Зина Соловьева, подруга по институту. Она была из Вологды. Мы жили в общежитии в одной комнате. Зина уехала последним поездом, который мог уйти из Ленинграда. Служила в Тихвине, в воинской части, автомашины которой по открывшейся «Дороге жизни» иногда приходили в блокадный Ленинград. И вот я в Тихвине, у нее. Передо мной кусок сухаря из настоящего хлеба, кружка горячего кипятка с клюквенным экстрактом. Проглатываю их и смотрю на нее с укором: «Все?»
Конечно, я не насытилась. Но больше сразу нельзя. Это потом была моя любимая селедка, суп. Меня поставили на довольствие в воинской части, где служила Зина. А потом была баня, настоящая, не блокадная. Зина проводила меня с эвакуационным поездом. Снабдила, чем могла, на дорогу. Запомнилась подмороженная картошка, которую я варила в консервной банке на печурке в товарном вагоне.
Тамара Дмитриевна на 65-летии ДТДиЮ
Тамара Ригина
Фото из архива автора, с сайтов teros.org.ru и dtdu.ru
