«Всегда будь честен, сын»

«Я родился в 1925 в Риге. Мои родители были владельцами торговой фирмы. С первого дня моего рождения у меня была гувернантка Эльза, специалист с высшим образованием по воспитанию, и до 13 лет я получил полную дозу немецкого образования: немецкий язык, немецкая литература, немецкая детская энциклопедия и т.п. Все было по минутам расписано, я сам вставал, одевался, уходил в школу… Родителей я видел редко – иногда по воскресеньям, иногда вечером. Отец и мать у меня были традиционными евреями, и бар-мицва у меня была в центральной синагоге (которую фашисты сожгли с 2000 евреями в  1941 году), и я читал главу из Торы, и кантор был у нас дома – все, как полагается.

Эльза пробыла у нас до 1938 года, когда Гитлер стал призывать из Прибалтики немцев. И они все уехали, и Эльза в том числе. Это было словно первое предупреждение, означающее, что скоро все изменится.

17 июня 1940 года советские войска вступили в Латвию, а ночью 14 июня 1941 года в половине третьего нас разбудили стуком прикладов в дверь. Вошли пять вооруженных человек и приказали: «Вы арестованы и через двадцать минут должны быть в машине». Маме стало плохо. Все мечутся по квартире, не знают, что собирать. Один латыш, который нас арестовывал, шепнул отцу: «Теплые вещи берите». Когда мама пришла в себя, она сказала, чтобы расстелили большую простыню и туда собрали все, что могли, а мне – чтоб забрал в шкафу спрятанные драгоценности. Я их, не разбирая, пихнул в штаны – потом это все пошло на жизнь.

За одну ночь 10 тысяч наиболее известных семей были вывезены из Риги. Эшелоны теплушек стояли под парами на товарной станции. Один уходит – подгоняют следующий. Мы оказались в теплушке, человек на 40, увидели стоящие там железные печки и поняли, что нас повезут очень далеко. Наша теплушка была где-то пятая или шестая с конца. Там были все: старики, маленькие дети – целые семьи, набито все битком. Вдруг слышим, как со скрежетом в вагонах открываются двери, и раздается крик: «Мужчины, выходите!» Всех вывели. Но когда подошли к нашему вагону и приказали выходить мужчинам, одна бойкая латышка сказала, что у нас мужчин уже увели. Видимо, они очень торопились и не стали проверять.

Во время «путешествия», а мы ехали месяц, стали пропускать эшелон за эшелоном с военными – тогда мы поняли, что началась война. Привезли нас в Красноярск, из Красноярска в Канск, там дальше на подводах еще 13 километров, и мы оказались в деревне Анцирь в колхозе имени Ворошилова.

Поселили нас к какой-то старушке в покосившийся дом. После Риги, после газа, всех удобств цивилизации жить в одной комнате с телятами, овцами, курами… До этого я даже не знал, что такое туалет на улице, что такое баня по-черному. Отца взяли столбы ставить, тянуть электролинии. Там мы жили в относительном спокойствии. Не зная русского языка, я с сестрой Дорой (между нами 8 лет разница, она старшая) стали работать на сенокосе. Но трагедия была впереди – 9 декабря ночью пришли за отцом. Когда его уводили, он оглянулся на меня: «Сын, будь всегда честен!». Это его последние слова, которые я слышал…

Когда вскрылся Енисей, нас повезли в Туруханск, от Туруханска за 800 километров по Нижней Тунгуске в Туру – это водораздел между Леной и Енисеем, глухое Заполярье. Тура – столица эвенкийского национального округа. Туда сослали в свое время «кулаков» из Украины, настоящих мужиков, теперь там были уже их дети. Они в начале 30-х выстроили для себя барак – два ряда горбыля, а в середине опилки. Опилки, со временем осели. Нас вселили в этот барак, из которого их давным-давно выселили, так как жить там было невозможно: зимой стены промерзали. Нас поселили в одну комнатку 14 метров, перегороженную какими-то тряпками, с мамой и дочкой другой семьи. Значит, мама, сестра и я – в одной половине, печка посередине, а во второй половине – другие мать с дочкой, тоже евреи и тоже из Риги. Случилось так, что их отец и наш оказались в одном лагере.

Сестра пошла рыбачить в мужскую бригаду – девушка, владеющая пятью языками, с двумя высшими образованиями, окончившая консерваторию, с руками пианистки – на подледный лов рыбы! Еще в Анцире я зиму проходил в четвертый или пятый класс, немного стал уже читать по-русски, и мама хотела, чтобы я в Туре пошел в школу. Там я проучился всего три дня, и за мной пришли во время уроков два энкаведешника со штыками и вывели из класса, сказав, что таким, как я, учиться в советской школе не позволено. Меня поставили долбить вечную мерзлоту под какой-то котлован. Потом произошло какое-то чудо – меня взяли в мастерскую, я стал учеником бондаря – делал бочки. Потом меня заметил механик электростанции и взял к себе в помощники.

Но я понимал, что если меня не возьмут на фронт, мы погибнем, и стал ходить в военкомат, но каждый раз одно и то же: «Таких, как ты, не берем!» И тут случилось самое неожиданное.

Зимой у нас с «большой землей» никакой связи не было, только два раза в месяц на лед Нижней Тунгуски садился самолет с почтой – это было событие, и весь поселок выходил его встречать. И вот в январе  1944 года из самолета выходит мужчина в ватнике, подпоясанный офицерским ремнем, на одной ноге и с двумя костылями. На ватнике у него буквально горит орден Красного Знамени. Кто он такой, никто не знал. Это оказался Зяма, сын наших соседей по комнате, с которыми мы жили.

28 июня  1941 года советские войска оставили Ригу, и он был мобилизован в Красную армию, защищал подступы к Ленинграду под Лугой, был тяжело ранен. Что за подвиг он совершил, я не знаю, но в 1941 году был награжден орденом Красного Знамени! Больше года он пролежал в госпитале, потом стал разыскивать мать с отцом и сестру. В своих поисках он дошел до Калинина. Калинин, у которого жена Екатерина сидела в лагере, сказал, что постарается помочь, чем сможет. И ему сообщили, где его мать и сестра, а где отец – нет. Он прилетел, и оказался в одной с нами комнате. Зашел разговор, что я хочу на фронт, хожу в военкомат. Он сказал моей маме: «Здесь ваш сын будет жить, а что будет с ним на войне не знает никто. Война – это страшно, посмотрите на меня». Мать ответила: «Пусть мой сын поступает, как сам хочет».

Когда Зяма понял, что я серьезно хочу на фронт, он пошел со мной к военкому: «Что ты этого парня не можешь взять в армию? Он такой же еврей, как и я, такой же ссыльный, он знает немецкий язык, латышский, хорошо воспитан – что, такие люди не нужны в армии? Посмотри на меня». И меня призвали в Красную армию в качестве добровольца, но с направлением в Красноярск и дальше в разведывательную роту. Вместе со мной разрешили маме и сестре выехать из Туры. Когда мы плыли обратно по Енисею, уже как свободные люди – на теплоходе (туда – на барже), возвращался один генерал. У мамы последнее, что осталось, – это швейцарские золотые часы отцовские с широким золотым браслетом, она продала их этому генералу, и мы на рынке в Красноярске закупили сухари, крупы, сахар, чай – почти полный мешок получился – и мы с Дорой поехали в 235-й лагерь к отцу.

Лагерь огромный: десять лагпунктов, и в каждом по десять тысяч человек. Постучались, окошко открылось, Дора показывает фотографию отца, говорим, что десятый лагпункт (потом мы узнали, что это лагпункт, где уже «доходят»). Спрашиваем начальника: «Вы знаете такого?» «Нет, не знаю», – но посылку взял и посоветовал обратиться в Главное управление лагерей в Красноярске. На следующий день мы пошли в это Главное управление, где получили извещение о смерти отца, датированное 19 февраля, а был уже конец августа. Так что посылку взяли, заведомо зная, что человека уже нет.

Мама с Дорой поехали на Урал к маминому брату – он работал на военном заводе под Свердловском (у мамы в семье было четыре брата и две сестры, все они жили в Витебске. Один из братьев попал в 1937 году в НКВД, и маме удалось его выкупить за 10 тысяч лат золотом, и он с женой приехал в Ригу. Два брата погибли на фронте, четвертый оказался на Урале), а я попал в Омск в 324-й запасной полк, в разведшколу, где готовили разведчиков.

Я все время боялся только одного, чтоб мандатные комиссии, а они были похуже медицинских, не выяснили кто я. Хотя медицинских я тоже боялся, потому что был «кожа, да кости». Последняя комиссия, когда мы уже получили английское обмундирование, 7 человек смотрят на меня и говорят: «Ну, куда его отправлять на фронт. Посмотрите – это же спичка с двумя ногами и руками!» А председателем комиссии была женщина, полковник медицинской службы. Она так пристально на меня смотрит и спрашивает: «Ты откуда прибыл?» Я отвечаю: «Из Красноярска». «И ты очень хочешь на фронт?» «Да». Она великолепно понимала: Красноярский край – это не простой край, это край ссыльных, арестованных, репрессированных. И она сказала комиссии: «Вот такие бывают сильнее, у них сила духа больше», дала мне добро, и я поехал на фронт».

10 марта Гарри Цалеловичу Лаку, автору этих строк, исполнилось 86 лет. О войне он до сих пор не любит вспоминать. Пройдя через боль и потери, Гарри обрел свое счастье в Петрозаводске. Здесь он встретил свою жену Надежду и нашел дело своей жизни, с 1947 года посвятив себя геологии. Гарри Лак рассказал нам о своей жизни спустя одиннадцать лет после выхода книги, отрывки из которой приведены выше.

— Я ничего не скрываю о своей семье. Моя мать уехала в Израиль в 1955 году. Она была первой гражданкой Советского Союза, официально покинувшей страну. Ей было невыносимо жить в государстве, в котором немцы убили ее дочь, а русские мужа. На момент ее отъезда я получил ставку младшего научного сотрудника и поэтому волновался: вдруг отъезд матери повлияет на мою судьбу. Через две недели все было определено. Мне сказали продолжать работу.

В 1951 году я познакомился со своей Надеждой. И для нее и для меня это был второй брак. Я часто думаю, как два человека, родившихся в разных странах и семьях, могли встретить друг друга, и я думаю это от Бога. У нас разные характеры, но абсолютное одинаковое отношение к жизни. Мы никогда никому не завидовали, мы привыкли к трудностям. Мы уже 57 лет вместе и по-прежнему разговариваем с утра до вечера. Сейчас у нас уже две правнучки. В каждой семье бывают сложности. Но, когда есть такой человек, как Надежда, и есть возможность писать книги – жизнь прекрасна.

Меня часто спрашивают, что я считаю своей Родиной. Я не могу назвать родиной Латвию, потому что там расстреляли мою сестру. Я не могу назвать родиной Советский союз, потому что там погиб мой отец. Я рад, что в моей жизни есть Петрозаводск. Здесь я нашел жену и сына. Петрозаводск приютил меня. Теперь это мой родной город. Я мог бы, как и многие, переехать в Израиль или даже в Германию. (За освобождение Нойбранденбурга меня наградили серебряной медалью), но я унаследовал материнскую гордость. Если бы я уехал, то получал бы пособие как пострадавший от режима, будь то фашистского или советского. Но мне слово «пособие» неприятно. Я получаю пенсию, которую заслужил, проработав 40 лет в институте геологии.

После 2000-х было много разных неприятностей. В 2003 году я перенес инфаркт, затем сломал тазобедренный сустав. Врачи даже не говорили об операции, просто привезли домой и сказали: встанет — хорошо. За то время, что я лежал, кости срослись таким образом, что одна нога стала короче другой на 10 сантиметров. Встать на ноги было нелегко. Сейчас я каждый день занимаюсь на велотренажере, проезжая по 10 километров. После этого были операции по удалению тромба из левой сонной артерии, операция по восстановлению зрения, онкология… Но, несмотря на неприятности, жизнь продолжается и надо не падать духом. Я работаю над двумя книгами, печатаюсь в «Общинном вестнике». У меня было 7 операций и 7 переломов, а 7, говорят, счастливое число. Надо уметь радоваться тому, что имеешь.

…Сейчас есть много людей, называющих себя атеистами, они полагают, что мир возник без чьего-либо вмешательства. Жизнь слишком сложна и многообразна, чтобы возникнуть сама по себе. Даже ученые это признают. Я – фаталист. Когда на войне рядом с тобой гибнут люди, а ты остаешься жив, сложно не задуматься: «Почему ты? Я верю, что нечто определило мою судьбу».

…Что мы можем хотеть от нашей страны? Разве одним приказом можно все изменить? Мздоимство – это ее образ жизни. Иван III отправлял своих бояр на кормление, подразумевая «на взятках проживут», а что делал Меншиков при Петре I? Крепостное право во Франции было отменено в начале 15-го века, а в России только в 1861 году, но разве колхозники, у которых отбирали паспорта, это не крепостные? Есть скептики, которые полагают, что раньше было труднее. Но я, сын обеспеченных родителей, учился в латышской гимназии, и с нами учился сын уборщицы, которого гимназия обеспечивала учебниками и формой. А что сейчас?

Учебники истории переписываются. Сейчас уже никто ничего не знает. Но свою судьбу делает сам человек, и никого не надо винить в чем-то. Когда отца арестовали, он сказал мне на прощание: «Всегда будь честен, сын». И сейчас я говорю: «Нет таких ситуаций, из которых нельзя было бы выйти с честью».

__________