На вопрос «Что вы сейчас читаете?» отвечают писательница, живущая в заповеднике А.С. Пушкина «Михайловское», актер народного театра, учитель русской словесности и поэт. Накануне Пушкинского дня чаще обычного звучат имена поэтов.
Наталья Лаврецова, поэт, писательница, автор приключенческой книги для детей «Трость Пушкина», книги прозы «Возле Савкиной Горы», пяти поэтических сборников. Живет в заповеднике А.С. Пушкина «Михайловское», Псковскоая область
– Как здесь без Пушкина, когда его тексты кругом, внутри, снаружи и отовсюду. Здесь же все кругом в Пушкине. В фестивалях, экскурсиях, спектаклях, в голове, в муже-экскурсоводе Буковском, в дочери-экскурсоводе Арине Буковской… Везде! Чтобы зазвучал Пушкин, легче порыться в себе, чем в книгах: книги лишь для подтверждения, что в строке не ошибся.
Если говорить о современных авторах: с интересом читаю Марину Палей, нравится слог Захара Прилепина — последнее из прочитанного — сборник повестей «Восьмерка». Всегда с удовольствием погружаюсь в армянские рассказы Сергея Довлатова, в «Историю России» Бориса Акунина, в «Легкие миры» Татьяны Толстой.
В связи с недавним 75-летием, перечитав Иосифа Бродского, удивилась, что многие его стихи, оказывается, уже переложены на музыку, звучат в виде песен: даже любимое «Письмо римскому другу» из Марциала, а его совершенно нехарактерное, нежное, лиричное «Колечко» исполнено романсом в фильме «Исаев».
Недавним поэтическим открытием стал для меня для меня поэт-акмеист Николай Минаев, тонкий, изящный лирик. Да и весь Серебряный век читаем всегда. Без Мандельштама — невозможно. Очень люблю Давида Самойлова, Бориса Слуцкого, Николая Заболоцкого, из ныне живущих — Виктора Кирюшина, да если говорить о поэзии — перечислять бессмысленно: вся хорошая поэзия всех времен и народов. Считаю, что поэтов замечательных хватает и сейчас.
Еще люблю псковских авторов, красивая проза у Станислава Золотцева, Александра Казакова, мистический прозаик — Владимир Клевцов, поэтов замечательных много со своим творческим видением и диапазоном. Последняя книга, которую прочитала — Наталья Вершинина «Псковский край в литературе», из которой выясняется, что не только Пушкин, но и Александр Дюма — наш псковский автор.
Роланд Гусев, актер молодежного народного театра-студии «Монтес»
– Читаю по-близнецовски. В соответствии с характеристикой людей этого созвездия. Начато одновременно несколько книг. Читаю то одну, то другую – по-настроению и по состоянию ума. Если бодр – читаю книгу посложнее или ту, в которой боюсь хоть что-нибудь упустить. Если проснулся ночью и не спится – беру более легкий текст. А то вдруг попадётся в руки такая книга, что про остальные временно забываю, пока не прочту «нарушительницу спокойствия» до конца. Вот и сейчас таким изысканным чтивом показался мне роман англичанина Дэвида Митчелла «Облачный адрес». Захватил он меня. Он и достаточно развлекателен, и в то же время довольно глубок. Я бы назвал его романом-предупреждением. Некоторые части романа (те, в которых действие происходит в будущем) – написаны в жанре анти-утопии. Во мне находят резонанс тревожные мысли Митчелла о том, что собой представляет современная цивилизация и к чему может привести распространение «всеобщего евроремонта» в мозгах и по планете. Нахожусь пока в процессе прочтения романа, но, надеюсь, он не разочарует меня до конца.
С удовольствием вернулся на днях к Набокову. Прочел роман «Подвиг». Что тут скажешь: Набоков есть Набоков. Бунину дали премию, а ему нет. Наверное, решили: хватит уже с этих русских! Подозрительно как-то: второй эмигрант у них на нобелевку тянет. Испугались, что следом целая очередь изгнанников выстроилась.
Оба упомянутых романа усваиваю на фоне второй попытки дочитать до конца «Анну Каренину». Первая была предпринята в юности, но что-то отвлекло. Да и сложно читать, когда сюжет знаешь наперёд. Читаю и убеждаюсь, что остаюсь в партии Достоевского (если учесть, что все читатели делятся на две партии — тех, кто предпочитает Толстого, и кто — Достоевского). Страшно выговорить такое, но сугубо по секрету и с готовностью допустить собственную неполноценность, нахожу «слабые» стороны романа. Только не передавайте Льву Николаевичу! Тем более, что я всегда защищаю его от нападок недоброжелателей. Вот тётя моя питерская, умница, математик и страстная любительница Достоевского, – та прямо называет его глупцом (прости, Господи!), который написал единственный гениальный роман – «Анну Каренину». Так я с ней бросаюсь в спор, отстаиваю нашего гения, спрашиваю с недоумением: «А как же «Война и мир» и прочее?! Она и в душе братца моего семена сомнения посеяла. Пришлось мне на днях целую «лекцию» прочесть ему про то, какой Толстой умница, какой он передовой (для своего времени), какой он учитель жизни и прочее. Брат-то мне поверил, проникся, а у меня кошки на душе скребут. Но «Анну Каренину» я дочитаю.
Екатерина Карабешкина, учитель русского языка и литературы, дипломант Второго конкурса короткого рассказа «Сестра таланта» за рассказ «Гоголь ворочался в гробу»
– Я думала, что в декретном отпуске будет много времени для чтения, и я прочитаю все романы Достоевского, потом перечитаю любимого Гоголя, потом все домашние книги, а потом захвачу библиотеку… Наивная. Читать действительно хочется, но получается урывками, бессистемно, то тут, то там. Бессонные ночи за чтением позволить себе не могу, поэтому о романах пришлось забыть, сейчас читаю только рассказы.
Люблю художественный мир Татьяны Толстой, её книга «Река Оккервиль» живёт на нашей кухне. Книги Тэффи и Аверченко читаю на прогулке, пока дочка спит. Здесь важно не рассмеяться в голос, что иногда бывает весьма сложно.
Люблю загадки и словесную игру, а лучшего игрока, чем Велимир Хлебников, мне не найти. Для многих это сумасшедший автор «бабэоби и вавэоми», для меня – величайший фокусник в литературе. Причём многие его фокусы ещё предстоит разгадать! Это меня и пленит. В университете я писала курсовую работу о его поэзии и нашла стихотворение, которое начиналось с непонятных цифр. Каково же было моё удивление, когда узнала, что эти цифры означают примерное количество ударов сердца, пока читаешь это стихотворение! Я тогда проверяла – совпало! Вот уже несколько месяцев в разных сборниках я ищу это стихотворение, но пока не могу отыскать, хочется проверить эту цифру вновь. Велимир Хлебников писал, что ценность вещи или человека надо определять не количеством проведённого с ними времени, а количеством ударов сердца. Сейчас я понимаю, как же он прав!
Дмитрий Гальцин, петрозаводчанин, научный сотрудник Библиотеки Академии наук (Санкт-Петербург)
– Когда вы мне задали этот вопрос, читал «Астрономические начала религии естественной и откровенной» Уильяма Уистона, ньютонианца, 1717 года (Astronomical Principles of Religion Natural and Reveal’d). Не могу рекомендовать, хотя книга — замечательное свидетельство нерасторжимости разных сторон культуры — в данном случае западной религии и западной науки. Когда автор разражается гневными тирадами в адрес «атеистов древних и новейших», которые, по его мнению, апеллируя к «математике», не понимают ее, созданную Высшим Существом, сразу вспоминаются Докинз и Хокинг. Интересно, что бы Уистон им сказал.
Из недавних открытий могу назвать случайно попавшую мне в руки книжку стихов Лягачева «Минимум минуем» (1999). Ее бы порекомендовал, но книги такого характера чаще всего невозможно добыть за пределами того небольшого ареала, к распространению в котором она предназначалась.
Вероятно, под влиянием текущих событий последние полгода для меня — время чтения Франца Кафки. Потрясающи его маленькие притчи, его дневники и его «Описание борьбы». А «Письмо Отцу» — это вообще совершенно особое явление, сопоставимое, на мой взгляд, мало с чем в истории.
И еще ни с того ни с сего стал читать пьесы Теннесси Уильямса.
В целом читаю я практически все время своего бодрствования, но это чтение «по работе» — то есть литература более чем специфическая. Вероятно, поэтому для меня «читать» чаще всего означает «читать на иностранном языке». Три терапевтических для меня книги, к которым я обращался в трудное время — Псалмы, «Песни невинности и опыта» У. Блейка и «Москва-Петушки» Венедикта Ерофеева.
Не разделяю распространенного скепсиса по поводу электронных средств чтения. Это не отменяет «аналоговой» книги как кодекса (а то и свитка!), но делает текст доступнее. Моя жизнь была бы гораздо хуже, если бы я не имел доступа к тем текстам, которые доступны мне только благодаря Сети.
Вместе с тем книга как предмет – крайне необходима. Как библиотечный работник и «историк книги» прошу: делайте пометы в книгах (но только в тех, что вам принадлежат!) – это неоценимый вклад в дело человеческого самопознания. Маргиналии – одно из самых волнующих явлений в мире; в чем-то они подобны человеческим следам на пляже необитаемого острова.
Новая подборка стихов Дмитрия Гальцина
Якху, Властителю Танца
Ἴακχε φιλοχορευτὰ συμπρόπεμπέ με.
Якх, Танцелюбивый, со мной из ворот!
Якх Танцелюбивый, со мной из ворот!
Ты поразил меня в голову, дал мне звериный рот.
Якх Танцелюбивый, со мной из ворот.
Якх Танцелюбивый, я же узнал тебя,
Воя, как воет ветер, среди камней себя,
Ящерицей скрываясь средь горных пород.
Якх Танцелюбивый – со мной из ворот!
Этот город разрушен, опустошен чумой.
Я ухожу из дома, чтобы прийти домой.
Якх Танцелюбивый, со мной из ворот!
Имя мое исчезло, кто исповесть мой род?
Страшное ты явил мне в судорогах на песке.
Я стал пращой твоею, круглым камнем в броске.
Я стал змеею боли, гибкой дугой спинной.
Якх Танцелюбивый, со мной, со мной!
Есть лишь одна бесспорность – жертва пред высотой.
Пусть оседает башня, зданная пустотой.
Пусть умирает в городе дремы чумной народ.
Якх Танцелюбивый, со мной из ворот!
Только с тобой танцую! Только к тебе тяну
Руку, иересиону, ужас, восторг, вину.
Ты звал других без счета. Мой наступил черед.
Якх Танцелюбивый, со мной из ворот!
* * *
Нельзя нельзя нельзя нельзя
Никак никак никак никак
Мы жили в воздухе скользя
Шумней колонии макак
Нельзя нельзя нельзя нельзя
Дела дела дела дела
Мы жили дырами сквозя
В неприготовленных телах
Не разреши не разреши
Ни бытие, ни небытьё
Мы сбережем и свой аршин
И нам довлевшее нытье
И станем зваться человек
Представив гордо пред судом
Ни завтра, ни в грядущий век
Потом потом потом потом
* * *
Этот странный смех, этот звонкий смех
Из глубин, оттуда, звучит впервой
Для меня, чьей защитой был рыбий мех,
Для меня, чей братец – вервольф.
Я его не признаю, не признаю,
Он как дальний поезд в глухой ночи,
Но грохочет, и я вроде пристаю,
Чтоб одернуть его: молчи!
Это некто скованный змеями
Под навесом скал в скандинавской мгле
Закликает: Иди сюда, cher ami,
Покуражься в козьем седле!
И навстречу летят, и в дыму свистят
Оголенные образы юных лет.
О маэстро, нас же с тобой свинтят,
Ибо больно уж смраден след!
Но на всё ответом одно: не бось,
Я тебя породил, я тебя и убью,
Лучше сдерни с шеи свое жабо,
И послушай, что я пою.
The Headless Horse
Безглавый конь не остановит бег,
Безглазый конь.
(Он жил на пачке папирос «Казбек»)
Его огонь
Сжигал поэтов, убивал впотьмах
Любовников и шлюх.
Он жив в червем изъеденных томах.
И взор, и слух
Он обращает в черную труху,
Скелет костра.
И судит нас, меж черных звезд, вверху
Его сестра.
Неправедная жизнь подземной тли –
Предчувствую его.
Они вели, они меня вели
Из мрака моего –
Конюшие вселенского всегда,
Небесные чины, –
Туда, где дым, и терпкая вода,
И сны о нем, и сны
Совокупленья, ласк и волшебства.
Я не уйду.
В аду природы, свет ловя едва,
В своем саду
Промежностью врасту в его седло,
Острее всех мечей.
Я верю – здесь светло мне и тепло,
Лишь тут я – свой ничей.
Зови меня, полынная звезда
Над скачкой без конца. –
Слезу, сорвавшуюся навсегда
С ресниц Отца.
Мраволев
«Муравьиный лев умирает, потому что не может найти себе пищу».
(Книга Иова в переводе 70 толковников)
Мраволев.
Муравей-лев.
Мирмекилеон.
Плоть не ест
(изблюет, съев),
а травы не желает
он.
Львиный рот.
Муравьиный круп.
Средь чудовищ пустынь
изгой,
Он абсурд.
Он без мига труп.
Пораженье –
воздух
его.
Но придя
к своему концу,
на закате
смертного
дня,
Эта
тварь
говорит
Творцу:
«Трижды свят создавший меня!»
Морское убежище
Афродите Пафосской
В лицо себя узнав,
Себя пожрет удав,
И пустота вздохнет
В покое.
Я снова стану цел,
Я брошу свой прицел,
Когда произойдет
Такое.
Сады зашелестят,
Они меня простят,
И мир сойдет на нет,
Нестрашный.
Шиповник опадет,
И враг не нападет,
Нельзя напасть на свет
Вчерашний.
На камне в бурунах
Почию, как монах,
Спесивей, чем эмир
Со свитой,
Славнейший херувим,
Навек неуязвим,
Прекрасен, как кумир
Разбитый.
