Лариса Хенинен

Улица надежды. Надежды Мандельштам

Надежда и Осип Мандельштам. Фрагмент памятника в Амстердаме. Фото: Лариса Хенинен

Словно крона, раскачиваемая ветром, замерли в движении мужчина и женщина —  неразделимы, неразлучимы, вместе. За плечами у них распростерли крылья не то ангелы, не то птицы.

Вроде бы все сделала правильно: маршрут посмотрела загодя, сто раз сверилась с расписанием и из дома не сломя голову выскочила, с нервной перекличкой — «ключ-телефон — кошелек- выключен ли утюг!»,  а вышла чинно и с учетом незнакомой местности, пробок и каблуков. Каблуки со мной путешествуют нечасто, но тут случай особый — у дочки-дизайнера ответственный показ. Туда и направлялась.

Место для показа выбрано было, на мой неискушенный взгляд, несколько экстравагантное — подземный паркинг в спальном районе Амстердама. Не каждый местный сразу найдет, а уж для человека, чья нога пока что не ступала дальше открыточных туристических кварталов, дорога туда и вовсе грозила превратиться в приключение. Поэтому в автобусе я глаз не сводила с табло с названиями остановок и справилась, не пропустила, вышла на нужной. Вот только обещанного прямо рядом с остановкой паркинга там не обнаружилось. Был парк, большой, зеленый, со сгущающимися в аллеях пока еще не страшными сумерками. Была  строительная площадка с перпендикулярами кранов на фоне вечереющего неба. И ничего напоминающего вход в автомобильное подземелье. Тем более в подземелье, освоенное модными дизайнерами. Навигатор в телефоне показывал странное, вокруг — ни души. Вот оно и приключение, да так некстати. Что делать, побежала дырявить каблуками парковые влажные дорожки, авось выведут куда-нибудь.

Парк оборвался жилым районом, ничем не примечательным, из новых.  Я с облегчением направилась к спасительному указателю. «Nadezjda Mandelstamstraat» было написано на стрелке. Улица Надежды Мандельштам? Я точно в Амстердаме?

На мое счастье интерес к столбику с указателем проявила большая кудлатая собака, которая приволокла за собой на поводке интеллигентного вида мужчину в летах. Эта отзывчивая пара и вывела меня на путь истинный. Оказывается, от остановки действительно надо было двигаться через парк, только совсем в другом направлении. Собачка и ее хозяин оказались так любезны, что даже пробежались со мной практически до места, где толпилась в ожидании шоу публика, наряды которой не оставляли никаких сомнений — здесь вот-вот состоится модный показ. И он состоялся, и весь этот невероятный вечер я только и делала, что удивлялась, восхищалась и гордилась. А в голове все крутилось, не затихая, выплывшее откуда-то из глубин памяти:

Это какая улица?
Улица Мандельштама.
Что за фамилия чортова —
Как ее ни вывертывай,
Криво звучит, а не прямо.

Мало в нем было линейного,
Нрава он не был лилейного,
И потому эта улица
Или, верней, эта яма
Так и зовется по имени
Этого Мандельштама…

 

И утром я вернулась к вчерашнему указателю. Просто для того, чтобы еще раз убедиться в существовании единственной в мире улицы с именем любимой жены «этого Мандельштама».

У Надежды Мандельштам в спальном амстердамском районе Бяльмер оказались очень достойные соседи. Рауль Валленберг и Нельсон Мандела, Клара Цеткин и Анри Барбюс  — все улицы здесь названы именами писателей и борцов за свободу. Я постояла на перекрестке Nadezjda Mandelstamstraat и Januscz Korczakstraat, по Berthold Brechtstraat дошла до Boris Pasternakstraat. Вернулась на улицу Надежды и свернула в один из зеленых дворов, а там…Там играли дети: девочки и мальчики, белокожие и смуглые, с африканскими косичками и рыжими кудрями. Пестрая и разноязыкая игровая площадка — маленький детский Вавилон. А рядом недетская совсем скульптура.

Словно крона, раскачиваемая ветром замерли в движении мужчина и женщина —   неразделимы, неразлучимы, вместе. За плечами у них распростерли крылья не то ангелы, не то птицы.  

Надежда и Осип Мандельштам. Памятник в Амстердаме. Фото: Лариса Хенинен

О, как же я хочу,
Нечуемый никем,
Лететь вослед лучу,
Где нет меня совсем… 

Это же Осип Мандельштам! Это его написанные в беспросветном Воронеже 1937-го строки проступили на бронзовом пьедестале посреди амстердамской осени 2018-го.

На другой  пьедестальной грани надпись: «Памятник любви. Осип и Надежда Мандельштам. Ханнеке де Мюнк, Хачатур Белый. Амстердам — Санкт-Петербург 2015».  

Пристроилась на свободной скамейке заглянуть в интернет. Интернет сообщал,что не обязательно было блуждать по спальным районам Амстердама для того, чтобы увидеть «летящих вослед лучу» Осипа и Надежду. Оказывается, точно такой же памятник, разве что размерами побольше, вот уже восемь лет стоит во дворе здания Двенадцати коллегий Петербургского университета. Авторы и задумали его, как подарок Петербургу. Однако «знакомый до слез» Мандельштаму город поначалу отказался от дара наотрез. Очень уж легкомысленной показалась скульптура петербургскому градостроительно-архитектурному начальнику и он отклонил произведение как недостаточно отражающее страдание поэта. И, вероятно, был в своем решении совершенно искренен. Речь ведь шла о памятнике поэту, которого годами, методично и поступательно убивали за стихи («Чего ты жалуешься, — сказал он как-то жене, — поэзию уважают только у нас — за неё убивают. Ведь больше нигде за поэзию не убивают».) Этот человек смотрит на нас с фотографий сделанных энкавэдэшным фотографом — фас и профиль, безысходность и страх. Про этот страх забывать нельзя. Должны быть ему монументы.

Но человеческая история  Осипа Мандельштама — это не только принятые им муки.

«Мандельштам сохраняет духовное веселие при полном сознании трагического разворота истории и собственной судьбы…Сила Мандельштама в сознании своей свободы, в том, что он свободно принимает свой жребий и полон благодарности за все дарованное ему. Небо, воздух, трава, дыхание, любовь — вот сокровища, которыми он располагает». Прочла ли голландский скульптор Ханнеке де Мюнк эти строки из воспоминаний  Надежды Мандельштам, не знаю, но нечто очень важное про русского поэта она поняла. Разве не памятник духовному веселию эта летящая пара?

Мандельштам вошел в жизнь Ханнеке, когда ее муж, художник Ситсе Баккер задумал посвятить поэту серию гравюр. Он долго подступался к этой работе, погружался в волшебные даже в переводе стихи и, быть может, пытался прожить своей голландской душой невозможную мандельштамовскую русскую биографию. История любви Осипа и Надежды так потрясла творческую пару, что художник Ситсе и скульптор Ханнеке решили подарить этому  всемогущему чувству бронзовые крылья.

У Ханнеке поэт и его Надежда — одна фигура с двумя головами и тремя ногами. Словно Адам и Ева в процессе сотворения, еще не разделенные. Или неразделимые вовсе.

 

 

«Жена да прилепится к мужу своему». Хрупкая и большеглазая художница Надя Хазина прилепилась к Осипу сразу, с первой встречи. Было это в Киеве.  На дворе стоял 1919-й год. Осипу двадцать восемь, и он уже известный поэт, а Наде еще и двадцати не исполнилось. Воздух дышит революцией, университет брошен, дочка бывшего присяжного поверенного бегает в студию невероятной авангардистки Экстер. Весело было окунать жесткую малярную кисть в ведро с клеевой краской, рисовать дерзкие плакаты, раскрашивать агитпоезда. Весело отрясать с молодых сильных ног прах старого мира.

1 мая в клубе с бесшабашным названием «Хлам» (Художники, Литераторы, Артисты, Музыканты) встретила приезжего поэта и в первый же вечер — долой прежнюю мораль! — напросилась к нему в гостиничный номер. На следующий день вернулись в «Хлам» вместе. У Нади в руках букет водных лилий с донских затонов, в глазах  — новорожденная вселенная. «Жизнь моя началась со встречи с Мандельштамом».

Осип Мандельштам
Осип Мандельштам
Надежда Мандельштам
Надежда Мандельштам

Они еще расстанутся на долгих полтора года. В сентябре Киев покинут красные, Осип вынужден будет перебраться в Крым. И в разлуке с изумлением обнаружит, как ему, влюбчивому и непостоянному, не хватает некрасивой, но полной очарования киевской художницы. «Обо всем, обо всем могу сказать только тебе», — будет писать он Наде. Будет в нежных письмах называть ее деточкой, другом, сестрой, даже дочкой, чувствуя, что на этот раз он не просто влюблен, он тоскует по душе, оказавшейся такой родной, такой своей.

Его тянуло в Киев, но город все переходил из рук в руки, и никакой связи с ним, никаких известий. Осип вернулся в Петроград. Писал, печатался, наслаждался успехом, даже пережил еще один яркий любовный роман. Но по Надежде скучать не переставал, ведь никогда, ни с кем рядом он не чувствовал себя настолько свободным, настолько собой. И когда в марте 1921-го, наконец, смог добраться до любимой, чувствовал себя на седьмом небе. Прочитал ей ворох стихов и забрал с собой навсегда.
Они были вместе, и это было счастье, и это было трудно.

Мандельштам говорил, что Надя напоминает ему Европу с картины Валентина Серова, с той, где хрупкую девочку с диким испугом на удлиненном лице уносит на мощной спине бык-похититель. Он и сам писал о бедняжке Европе, которой хотелось бы понятной жизни с обычным мужем-добытчиком, а вовсе не  с беспутным бродягой, который тащит ее в неизвестность.

Горько внимает Европа могучий плеск,
Тучное море кругом закипает в ключ,
Видно, страшит ее вод маслянистый блеск
И соскользнуть бы хотелось с шершавых круч.


О, сколько раз ей милее уключин скрип,
Лоном широкая палуба, гурт овец
И за высокой кормою мелькание рыб, —
С нею безвесельный дальше плывет гребец!


Осип Эмильевич, конечно, был совсем не муж-добытчик. К.И. Чуковский вспоминал, как в начале 1920-х годов  зашел к Мандельштаму, получившему комнату в петроградском Доме Искусств: «В комнате не было ничего, принадлежащего ему, кроме папирос, – ни одной личной вещи. И тогда я понял самую разительную его черту – безбытность». С этой чертой поэт, и женившись, расставаться не собирался.  Впрочем и молодая жена его — хрупкая, коротко стриженная, в мужском костюме, с вечной папироской в зубах — мало походила на хранительницу очага.

К изумлению всех московских знакомых поэт привез в жены легкомысленную девчонку, экстравагантную дикарку и разрушительницу. К тому же жаждущую продолжения праздника, которым казалась ей бурная жизнь киевской молодой богемы. Ее тянуло к людям, а тут вдруг выяснилось, что Мандельштам не собирается ни с кем ею делиться и никуда не желает ее отпускать. Сам он сторонился всяческого собрания. Всю жизнь был близок с Ахматовой, когда-то получалась у него дружить с Гумилевым, но, как вспоминал о нем Соломон Лурье, «…большинству мужчин с ним было тяжело: высокомерный, самовлюбленный, совершенно ничего не умел — только сочинять, — ничего другого и не делал, — вечно требовал в долг без отдачи, — вздорный, нелепый, вульгарный, — вообще непонятно было, кто дал ему такую власть над русской речью». В творческие объединения после акмеистов ни с кем не вступал, писательские союзы презирал. Самодостаточен.

Единственная, без кого не мог обходиться, — Надя.  И она не просто вышла за него замуж, она стала «соучастницей его судьбы». Дикарке и разрушительнице пришлось взять на себя все заботы о великом, но совершенно беспомощном в быту муже — добывать продукты и готовить обеды, пришивать пуговицы  и гладить сорочки. Терпеливо снося раздражение его оголенных нервов, она записывала под диктовку рождающиеся стихи. Сопровождала мужа всюду и всюду была в его тени. Прощала его обидные влюбленности и принимала твердое нежелание бороться за свое место под солнцем. «Легкомысленная и глупенькая» тянулась-росла  до бесед обо всем «на равных». Делила с поэтом постоянную нужду и бездомность. И при этом разделяла удивительное радостное мандельштамовское восприятие мира. Вспоминала через много лет: «Мы ведь только и делали, что пировали. Даже банка консервов или пшенная каша на нашем столе, доске или чемодане воспринималась как пир».

Эта бездомность и безбытность была для них осознанным выбором. Не то чтобы они не любили большие светлые комнаты, вкусную еду и щегольскую одежду. И Мандельштам был по натуре вовсе не аскет, и Наде хотелось, конечно, духов и нарядов. Но оба они понимали, что цена за все эти блага для поэта в сталинской России — свобода. И оба предпочитали свободу.

Уже в 1923 году Мандельштама сделали изгоем.  За то, что не хотел принимать правила игры и  становиться послушным советским писателем. За то, что не скрывал брезгливости к более гибким коллегам по цеху. Разозлил и власть, и тех, кто ее обслуживал, — чем он, собственно, лучше нас! Его совсем перестали печатать, не приглашали в литературные объединения, в газетах написали, что Мандельштам  покончил с поэзией, ушел в переводы. Чтобы как-то прокормиться, он действительно ходил по редакциям, просил переводов. Чаще всего отказывали, а как-то и вовсе обвинили в переводческом плагиате.

Тогда, в этой  непереносимой духоте поэт в Мандельштаме  онемел.

«Человеческие губы,
которым больше нечего сказать,
Сохраняют форму последнего сказанного слова».

Надежда и Осип Мандельштамы. 1931 год
Надежда и Осип Мандельштамы. 1931 год

С 1926-го по 1929-й ни одного стихотворения. Голос к поэту вернулся только  в Армении, поездку в которую устроил Мандельштамам всегда симпатизировавший им Бухарин.

Но дальше все было только страшнее. Стали исчезать люди — куда? В тюрьму, в лагерь, в небытие.  Их близких избегали как прокаженных. Нетронутые проказой знакомые тоже настораживали — кто из них провокатор, стукач?  Все меньше становилось воздуха. Все отчетливее поэт ощущал себя загнанным зверем. И тогда, вопреки ползущему из каждого угла страху, он написал строки, которые другой великий поэт, ужаснувшись, назвал актом самоубийства:
 

«Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца.

Действительно, Мандельштам читал эти  строки знакомым с отчаяньем самоубийцы. Их заучивали, передавали друг другу, дальше, дальше… Нашелся, конечно, и тот, кто передал «беспрецедентный контрреволюционный документ» самому герою. «Кремлевский горец» принял меры, но вынес на удивление мягкий вердикт: «Изолировать, но сохранить». Покуда вождь и отец размышлял о достойном наказании, поэта в тюрьме подвергали иезуитским допросам и пыткам — кормили соленым и не давали пить, изнуряли бессонницей и давлением сокамерников-провокаторов. Жена его металась в отчаянье, пытаясь хоть что-то узнать о судьбе своего Оси. Судьба была — на поселение в Чердынь. Она была почти счастлива, когда услышала, что может отправиться в ссылку вместе с мужем.

Если бы не Надежда, история Осипа Мандельштама могла бы  и закончиться в этом уральском захолустье. Из тюрьмы он вышел в состоянии тяжелого травматического психоза, истощенный, с порезанными и перевязанными запястьями. В Чердыни поэта поместили в психиатрическую больницу, жене разрешили остаться при нем сиделкой. Он не мог поверить в столь гуманный приговор и чудовищно боялся смертной казни. Был готов покончить с собой, лишь бы не быть расстрелянным. Вообразил, что его поведут на расстрел непременно в 6 часов вечера. Надежда незаметно переводила вперед стрелки настенных часов . «Вот видишь? Время уже прошло, а за тобой никто не пришел», — говорила она ему. Она не смыкала глаз ночами, только бы не отпустить мужа в его безумие, только бы удержать. Однажды, измученная, провалилась в сон на несколько минут, а когда открыла глаза, то увидела Осипа, сидящего на открытом окне. Кинулась к нему, но ухватить успела лишь мужний пиджак, сам Мандельштам попытался совершить побег с третьего этажа и из ставшей кошмаром жизни. Побег не удался, но обратно в палату беглец вернулся уже в трезвом  рассудке. И с четким осознанием, что казнь его — дело отложенное.

После Чердыни был Воронеж. И та самая «эта улица или верней эта яма»   — улица Линейная, «улица Мандельштама». Еще несколько местных улиц могли бы претендовать на это название, потому что  в неприютном Воронеже поэту пришлось сменить пять адресов, селясь то на холодной дощатой терраске, то в мрачных углах у бдительных хозяев.

«Пусти меня, отдай меня, Воронеж:
Уронишь ты меня иль проворонишь,
Ты выронишь меня или вернешь,—
Воронеж — блажь, Воронеж — ворон, нож».

Три года ссылки, три года  выживания. В больших городах жить запрещено. Но и в Воронеже  поэта быстро лишили возможности заработка, не дали работать ни на радио, ни в театре, ни в печати.   

Мандельштамы жили в нищете. Ноги не несли, но Надежда скрепя сердце носила заявления о материальной помощи в Союз писателей. В тот самый Союз, что отлучал  поэта от литературы, разоблачая «отщепенца» на своих позорных собраниях. Каждые несколько месяцев она отправлялась в Москву, обивать казенные пороги, хлопотать об облегчении участи мужа. Осип сильно постарел, почти не действовала сломанная в чердынском прыжке рука, грудная жаба не давала дышать. Но стихи в Воронеже лились неостановимо. Мандельштам диктовал, Надя записывала. И переписывала многократно.

Оба жили постоянным ожиданием скорой расправы, она не знала, как уберечь мужа, но понимала: что бы ни произошло, стихи его погибнуть не должны. Поэтому делала множество копий, одни раздавала знакомым из тех, что казались понадежнее, другие прятала в подушки, в туфли, в кастрюлю, в шляпную коробку.  

Этот архив и был  единственным имуществом Мандельштамов, когда в мае 1937-го  ссылка закончилась и они с робкими надеждами вернулись в Москву. Вернулись затем, чтобы узнать, что проживание в столице, в Ленинграде и еще семидесяти с лишним городах, включая Воронеж, Осипу Эмильевичу запрещено пожизненно. Пришлось искать жилище где-нибудь неподалеку от столиц. Поселились сначала в маленьком поселке Савелово, затем переехали в Тверь. Селились обязательно в местах с железнодорожной станцией, ведь последней нитью, связывающей изгнанников с жизнью, была железная дорога. По ней можно было добраться в Москву, где были разговоры и новости и где лишенный любой возможности заработать великий поэт вынужден был просить на хлеб у знакомых. Кто-то в страхе закрывал перед  Мандельштамами двери и просил больше не приезжать. Другие ссужали без отдачи, некоторые даже на свой риск оставляли уставшую пару на ночлег. Недоедание, изматывающие московские поездки (обернуться надо было за день, ведь ночевать можно только по месту прописки), постоянное унижение.

Загнанные, они попали, наконец, в западню. Превратив Мандельштама в отверженного, вычеркнув его из всех списков, государство вдруг проявило о нем неожиданную заботу. Литфонд выделил две путевки в дом отдыха писателей. Там супругам выделили отдельную комнату, на два месяца они забыли хлопоты о крове и хлебе, гуляли среди сосен, катались по мартовскому снегу на лыжах. Говорили, из Союза писателей даже интересовались здоровьем поэта.

Давно они не чувствовали себя так хорошо и спокойно. Почти расслабились, почти поверили, что худшее позади и жизнь вот-вот наладится. Но в ночь с 1 на 2 мая под утро в их дверь постучали. И через двадцать минут в тишине непроснувшегося еще двора загрохотал  грузовик, который навсегда увозил от Нади ее Мандельштама. День в день через 19 лет после первой их встречи в клубе с бесшабашным названием «ХЛАМ».

Осип Мандельштам. Тюремное фото. 1934 год
Осип Мандельштам. Тюремное фото. 1934 год

Пять лет лагерей за контрреволюционную деятельность. Она опять рвалась узнавать и хлопотать, собирать посылки, стоять в  скорбных очередях. А когда узнала приговор, подумала страшное: «Только бы Осе не мучиться, только бы поскорей умереть». Понимала, что  лагерных мук ее любимому не перенести. Он и не перенес. 27 декабря 1938 года скончался, безумный и истощенный, в пересыльном лагере «Вторая речка» под Владивостоком. Тело великого поэта бросили в общую могилу.

 

«Каждая мысль о тебе. Каждая слеза и каждая улыбка — тебе. Я благословляю каждый день и каждый час нашей горькой жизни, мой друг, мой спутник, мой милый слепой поводырь…
Мы как слепые щенята тыкались друг в друга, и нам было хорошо. И твоя бедная горячешная голова и все безумие, с которым мы прожигали наши дни. Какое это было счастье — и как мы всегда знали, что именно это счастье.

Жизнь долга. Как долго и трудно погибать одному — одной. Для нас ли неразлучных  — эта участь? Мы ли — щенята, дети, — ты ли — ангел — ее заслужил? И дальше идет все. Я не знаю ничего. Но я знаю все, и каждый день твой и час, как в бреду, — мне очевиден и ясен».

Это строки из последнего письма Нади Осипу. Впереди у нее действительно была еще очень долгая жизнь,  42 года. Она получит высшее образование, будет преподавать английскую филологию, напишет мемуары — яркие, непримиримые, вызвавшие очень болезненную реакцию. Но задача  в жизни у нее будет одна — спасти и сохранить наследие Мандельштама. Это совсем не звучит, как подвиг, — обычное дело, вдова хранит архив покойного мужа. Но в том мире, где за стихи убивали, их хранение требовало мужества.

Двадцать лет Надежда Яковлевна переписывала мандельштамовские строки, записи прятала и перепрятывала. Свой тайный архив возила с собой, скитаясь по стране, стараясь спрятаться, стать незаметной. Боясь, что бумаги отберут, заучивала стихи и прозу наизусть. Выучила все с разночтениями и вариантами, носила в памяти полное собрание сочинений. Чтобы не забыть и, когда придет время, предъявить это сокровище миру. Она взяла на себя ответственность перед человечеством за рукописи гения и с миссией своей справилась. А покуда в ней звучали стихи любимого, он был рядом, они были вместе.

Надежда и Осип Мандельштам. Фрагмент памятника в Амстердаме. Фото: Лариса Хенинен
Надежда и Осип Мандельштам. Фрагмент памятника в Амстердаме. Фото: Лариса Хенинен

В амстердамском районе Бильмер, где улица Надежды Мандельштам пересекается с улицей Януша Корчака, а с Брехта поворачиваешь  сразу на Пастернака, живут люди 150 национальностей. Русских среди них  всего пара десятков. Но любой  человек заглянувший во двор на Nadezjda Mandelstamstraat  поймет без слов, что крылатая бронзовая пара, поселившаяся здесь, — памятник любви и свободе. Пусть даже им и невдомек,  что это великий русский поэт и его Надежда летят «вослед лучу», по-прежнему влюблены и, наконец, свободны.

Надежда и Осип Мандельштам. Памятник в Амстердаме. Фото: Лариса Хенинен