Маленькие литературные мемуары
Почему именно мне и таким, как я, выпала столь странная историческая миссия – заткнуть брешь между двумя великими эпохами, между советской и постсоветской культурой?
Недавно, наводя в своих архивах порядок, наткнулся на провалившуюся в щель между стеной и шкафом пожелтевшую, растрёпанную рукопись – десять листков формата А4 с выцветшей, почти нечитаемой машинописью. Десять моих стихотворений, написанных в четырнадцать-восемнадцать лет с такими же тускловатыми чьими-то карандашными пометками на полях. Сохранился сей документ чисто случайно – из-за того, что лень бывает расставаться с некоторыми бесполезными вещами, особенно если за ними стоит какая-нибудь интересная история. А ведь с этой рукописи начался один из самых ярких и интересных периодов моей жизни:
Право, не знаю, что это –
сон или явь,
если не явь –
ее ты себе представь.
Летит звезда –
возьми и зажми в руке.
Говори на своем языке…
Дальше цитировать не будем – там ещё хуже, и всё так же похоже на БГ. Все начинающие авторы думают, будто они единственные и неповторимые, будто говорят на своём оригинальном языке и поэтому их примут с распростёртыми объятиями в любой аудитории, в любом сообществе и очень удивляются, узнав, что это совсем не так. И я не знал в пятнадцать-шестнадцать лет, рассылая свои первые стихотворные опыты по разным журналам, и либо вообще не получая ответа, либо читая на листках с логотипами известных всем изданий такое, что впору было на полгода впасть в депрессию. Да что они, эти столичные жлобы, понимают в «художественном уровне», «форме» и «содержании», если тетрадки моих стихов по всей школе уже по рукам ходят?! Что они вообще знают о творчестве, если большую часть их творений можно читать разве что на сон грядущий в качестве снотворного, ибо к волнующим меня проблемам всё это не имеет никакого отношения?
Недавно в Интернете я наткнулся на блог одного такого же страдальца, примерно в то же самое время – то есть в середине 80-х годов, безуспешно стучавшегося в те же самые двери. Человек подробно, поимённо, примерно на двух десятках страниц перечислял всех литературных консультантов, приславших на его стихи ругательные отзывы, приводил цитаты из писем и давал свои комментарии – почему на самом деле его не хотели печатать, причём причины чаще всего назывались политические. Имя автора так и не попало в историю мировой литературы. За тридцать с лишним лет он кроме этого «расстрельного списка» ничего выдающегося не написал, но всё ещё продолжал свято верить в свою правоту и носить в душе обиду на всех гонителей. Стоило ли на это вообще тратить жизнь, он, похоже, не задумался ни разу.
Среди упоминавшихся им людей, между прочим, встречалось и немало тех, с кем пришлось иметь дело и мне. Стыдно сказать, но ведь и я их когда-то ненавидел и мысленно посылал на их головы самые жуткие кары! Встречались там имена и весьма известные. И теперь я думаю, что хотя в полученных мною разгромных рецензиях большой пользы не было, разжиться автографом знаменитого лирика или сатирика, над антисталинскими пьесами которого хохотала вся перестроечная Москва, – тоже, наверное, неплохой результат! А кое-где действительно пытались помочь и при этом не очень больно ранить.
В нашей местной газете «Комсомолец», например, мне не сказали ничего определённого – не послали и не обнадёжили, но зато научили правильно оформлять рукописи. После чего я даже приобрел пишущую машинку, на которой одним пальцем пытался набирать свои тексты по всем правилам, то и дело, впадая в уныние по поводу нелепых опечаток. «Несите свой крест!» – доброжелательно напутствовал меня тогдашний литконсультант «Комсомольца» – поэт Николай Гребенщиков, не уточняя, впрочем, куда именно надо нести и вообще на кой сдался какой-то крест мне, неверующему.
Носил я свои рукописи на Титова, 3 в редакцию «Комсомольца» года полтора, точно не зная, читают там их или сразу выбрасывают. И вдруг в начале ноября 1988 года получаю письмо от руководителя существовавшего тогда при газете литературного объединения Александра Петровича Веденеева, приглашавшего прийти в последнюю среду месяца на их собрание для обсуждения последней порции стихов, которая почему-то попала в руки ему, а не Гребенщикову. Предварительно, конечно, отпечатав эту подборку в количестве трёх экземпляров, чтоб все желающие получили возможность прочитать заранее и сделать какие-то выводы.
Что за литобъединение такое, я не знал, ибо даже в школе от участия в каких-либо кружках принципиально уклонялся. Как-то раз, правда, нас с еще одним столь же недисциплинированным одноклассником заставили съездить во Дворец пионеров – узнать, нет ли там кружков, готовящих политинформаторов, а если обнаружим, то записаться и чему-нибудь, наконец, научиться. Около часа мы бродили по всем коридорам Дворца, заглядывая в первые попавшиеся двери и доставая несчастных сотрудников своими расспросами. Наконец нам выделили какого-то развесёлого субъекта, представившегося «товарищем Сашей» и ещё около часа рассказывавшего, как это интересно – стилизовать школьную политинформацию под телемост с Америкой или пресс-конференцию какого-нибудь западного политика – да хоть самого Рональда Рейгана, и задавать идеологическому противнику заковыристые вопросы. Выйдя, мы переглянулись:
– Думаешь, в нашей школе такое бы позволили?
– Нет, конечно!
– Ну и фиг ли мы тут время теряем, когда по ящику новая серия «Семнадцати мгновений» вот-вот начнётся?!..
Слово «обсуждение» внушало ещё меньше энтузиазма. Меня лично обсуждали только на педсоветах, а это значит – стой перед всеми, угрюмо глядя в пол и изредка испуская жалобные междометия, обозначающие искреннее раскаяние и жди, пока они, вволю выговорившись, наконец, тебя отпустят. Если в редакции меня ждёт что-то подобное, то с одной стороны, бояться нечего: это из школы могут исключить, а в литобъединение я пока даже не принят. Но… чем ближе подходил тот судный день, тем тревожнее становилось на душе. Почти как перед визитом к стоматологу – а хуже этого ничего быть не может!
В общем-то, предчувствия меня не обманули. Стоило только мне, шатаясь, войти в комнату, уже заполненную людьми в основном значительно старше меня, и плюхнуться на единственный свободный стул, как грянула буря. Что-то доброе о моих сочинениях сказали лишь двое – бард Николай Почтовалов и поэт Андрей Карпин, да и то потому, что сразу же наметанным филологическим взглядом высмотрели великих предшественников, служивших мне образцами для подражания. Поэт Александр Васильев метал громы и молнии, часто повторяя слово «ерунда». (Как позднее выяснится, других слов от него начинающие авторы никогда не слышали!..) Кто-то ещё удивлялся: «Когда читал, то думал, что автор – тугой на ухо старик, а не семнадцатилетний школьник!». И уж действительно туго мне пришлось, когда дело дошло до стихотворения «Монолог из гранита», стилизованного под военные баллады Высоцкого и написанного якобы от имени неизвестного солдата, павшего на полях Великой Отечественной:
Я упал и расстался с собою,
опрокинулось небо, звеня,
и, в атаке последнего боя
надо мною промчались друзья.
Я не видел уже рукопашной,
в этот день без зари и числа,
как на вспоротой танками пашне
расстилались людские тела…
…А потом хоронил меня город
под оркестры и речи трибун,
и доказывал, как я всем дорог,
с микрофоном оратор-крикун.
На центральную площадь,
в граните
поместили, покрыв
слоем плит
(мне хотелось сказать
«Извините,
Беспокою вас тем, что убит!»)…
Меня как очень многих в годы перестройки сильно волновала проблема исторической памяти – истинной и ложной, казенной, существующей лишь в головах официальных идеологов, и той, которую хранят очевидцы событий. Тем более волновало то, что начало происходить с памятью о Второй мировой войне ещё в годы моего детства – когда, с одной стороны, все повторяли, что «никто не забыт», а с другой – где только ни попадались мне на глаза превращенные в мусорные свалки мемориалы, измазанные в птичьем и собачьем дерьме стелы с именами героев, вечные огни, в которые зачем-то проходящие мимо прохожие кидали монеты на радость сидящим неподалёку в засаде бомжам. Всё это и многое другое, я зарифмовал как умел. Вышло коряво, но на упрёки по этому поводу как раз никто времени тратить не стал.
«Мой отец работал в горкоме партии и участвовал в открытии могилы Неизвестного солдата на площади Ленина. Может и его назовёте «оратором-крикуном?!» – задыхалась негодованием дама у окна. «Если перестройка и гласность – значит всё можно?!» – пищала из противоположного угла девушка с капризным голосом, которую потом я никогда нигде не видел. Когда слово взял Александр Петрович Веденеев, то добил меня несколькими чисто техническими замечаниями. Домой возвращался я подавленным, мысленно повторяя: «И эти тоже ничего не понимают!».
Прошло два месяца. В конце января у меня вдруг зазвонил телефон, и голос Веденеева в трубке поинтересовался: «Вы почему не были на нашем декабрьском собрании? Объявления, что ли, в газете не заметили?» Я не решился признаться, что и не думал искать никаких объявлений, подтвердил догадку и даже пообещал в ближайшую среду обязательно прийти. На ту среду, правда, в школе намечалось некое важное комсомольское собрание, на котором я, согласно уставу, обязан был присутствовать независимо от каких-либо обстоятельств. Однако мне каким-то образом удалось отпроситься, объяснив, что если на вашем собрании окажется одним спящим членом ВЛКСМ меньше, то не велика потеря, а в редакции «Комсомольца» без меня ну никак не обойтись!
С тех пор каждой последней среды месяца я ждал с нетерпением. Собрания литобъединения были не только интересны с точки зрения новой информации, но и ко многому обязывали. Например, вдвое-втрое больше читать выходившие в «толстых» журналах новинки. А то уже где-то за час до начала в комнате собирается человек десять, приступает к обмену новостями – в том числе и свежими читательскими впечатлениями, а ты тупо сидишь и разговора поддержать не можешь. А ещё каждое собрание завершалось чтением стихов по кругу. А, значит, к следующему разу ты должен написать что-нибудь новое, и желательно – такое, чтоб хоть немного удивить других.
То, что делал Веденеев как автор, мне, как читателю, может быть, и не всегда было близко, однако у руководителей подобных сообществ, как правило, наиболее ценным оказывается совсем другое качество. Это – умение генерировать вокруг себя особую среду, особую атмосферу, способствующую творческому росту его учеников. Вот это как раз Александру Петровичу удавалось так, как не получалось у других его коллег, впоследствии тоже зазывавших неоднократно к себе. Поэты, один за другим пришедшие в объединение на рубеже 80-90-х годов, стали самым ярким и интересным, что случилось с местной поэзией в последующие десятилетия.
Я был среди них самым младшим, что позволяло наблюдать за всем происходящим вокруг как снайперу из укрытия: я их вижу, а они меня, скорее всего, нет. И ловить на лету каждую свежую идею, чтобы потом пытаться примерить чужое открытие на себя. «Стихи мне очень понравились!» – с такой фразы я неизменно начинал свой монолог на очередном обсуждении. На самом деле нравилось далеко не всё, кое-что казалось вообще ужасным. Но до их «ужастиков» моим было так же далеко, как написанным на заборе трём буквам – до «Илиады».
Первое, что я здесь понял: самые лучшие стихи – это те, авторство которых тебе хотелось бы украсть. Приходит Валерий Березовский – пятидесятилетний сочинитель с глубокими питерскими корнями, пускает по рукам толстенную – страниц на пятьдесят, наверное, рукопись концептуальной поэмы «Дурнушка-Русь», а там – самая настоящая антология советского авангардизма от Хлебникова до Пригова! С модными у шестидесятников вздохами: «Нет Ленина – ведь он опять в бегах!..», с урбанистическими зарисовками с натуры: «Тут роботы – а там робость…», с поисками новых духовных ориентиров: «Кижи, как жизнь?..» И я так хочу писать! Хочу играть аллитерациями и строчками-палиндромами, строить рондели и триолеты, но не могу – уж больно бедный у меня лексикон!
Приходит третьекурсник биофака ПетрГУ Дмитрий Гордиенко, выставляет на наш суд подборку – и снова жуткая зависть потому, что и так хочется тоже. Тут что ни строчка – то афоризм: «Должен ли прыгать солдат с высокой скалы, если прикажет министр обороны страны?..», или вот это – отчаянно рычащее почти по-высоцки: «Вер-рую, споря с судьбой как с последнею стер-рвою!..» А ещё там было что-то про «образ полубожества» на каком-то портрете, про ангелов тьмы, про поля 1914 года, предчувствующие грядущую мировую бойню.
Ну, круто же, круто, хоть представители старшего поколения, как всегда, разругали вдребезги самыми последними словами! Зря что ли и поныне помнится, хотя почти ничего из этого нигде не публиковалось, и, боюсь, никогда не всплывёт?
Появился Олег Мошников – и стихи вроде какие-то не очень современные, всё больше про армейский быт и про блестящие на красных флагах революции огни, и размер рыхлый, сбивчивый, и слова наивные какие-то, неточные проскакивают. А за всем написанным – уже реальный жизненный опыт и искренний нерв. И вот так я точно не сумею, даже если буду очень стараться.
Через год наши стихи выглядели словно написанными совсем другими людьми – более взрослыми, что ли. И критиковали мы друг друга чуть строже потому, что уже считали себя вправе не всё принимать за чистую монету. И от чужой критики переживали не так сильно потому, что себя стали оценивать более трезво. Да и писалось тогда, по-моему, чуть лучше, свободнее – хотя бы потому, что сама эпоха виделась произведением искусства, создаваемым нашими же руками. Перемены в стране происходили стремительно и всем очень хотелось зафиксировать на бумаге свои мысли и чувства, а заодно и рассказать о том, каким мы видим будущее – ближнее и дальнее.
Однако, старый мир, от которого мы так спешили отречься, тоже не дремал. К осени 1990-го «Комсомолец» оказался в жесткой оппозиции по отношению к местным властям, и обком комсомола на правах учредителя приступил к уничтожению газеты. В подобных разборках, как правило, самой невезучей оказывается культура. И разгром начался именно с литобъединения, с ликвидации ставки его руководителя. Несколько раз, чисто по инерции, мы собирались без Веденеева и ругали существующий строй так громко, что засидевшиеся за работой в соседних комнатах машинистки, возмущенно начинали стучать кулаками в дверь призывая к тишине. Но что мы могли сделать? Под Новый год вся редакция уволилась, уступив место каким-то другим, незнакомым нам людям, с которыми поэтам было явно не по пути.
В течение последующих четырёх лет, растеряв всех ветеранов-семидесятников, мы существовали как неформальное объединение, перебиваясь редкими, с трудом пробиваемыми Александром Петровичем Веденеевым коллективными публикациями и собираясь то в здании Союза писателей, ещё не переданного Епархии, то в редакциях каких-то маргинальных изданий типа популярного тогда «Набата», то в лаборатории у Валерия Березовского в Карельском научном центре.
Березовский, Мошников, Гордиенко, я плюс ещё какие-то изредка появлявшиеся и быстро исчезавшие случайные люди как ни в чём не бывало продолжали обсуждать подборки своих товарищей, пытались выпускать собственный самиздатовский альманах, несколько раз даже выступили по радио и однажды приняли участие в коллективном сборнике «Любимая… и безответное» (1992).
Книжечка, правда, вышла неказистая, грешащая массой опечаток. Однако в газетных отчётах о её презентации в Национальной библиотеке нас уже называли «известными поэтами». По недоразумению, конечно, что неплохо характеризовало компетентность журналистов в вопросах литературы, но уж если получил звание, то надо его оправдывать! И когда в конце 1994-го литобъединение вновь обрело официальный статус уже в стенах ПетрГУ, пристроившись сперва к редакции газеты «Петрозаводский университет», потом к кафедре культуры, и, наконец, к университетской библиотеке, у нас уже был выработан свой язык общения с читателями, свой стиль, даже своя индивидуальная манера чтения стихов – хотя опыт публичных выступлений ещё имелся весьма скромный.
Потом будут первые вечера в библиотечном читальном зале – драйвовые, задиристые, иногда даже переходящие в лёгкую перепалку с конкурирующими группировками в присутствии записывавшего это всё корреспондента Карельского радио. И появление новых ярких участников – таких, как Дмитрий Горох и Денис Гачкин, так легко вписавшихся в ряды объединения, словно весь подпольный период был пройден вместе с нами. И подготовка к изданию своего коллективного сборника «Душа осеннего листа», выход коего из-за финансовых и организационных проблем затянулся на целых три года, но всё же состоялся.
А потом я почувствовал, что надвигается кризис. Атмосфера на собраниях стала другой. Доходило даже до того, что участники основного ядра ссорились из-за какого-то случайно оброненного слова и начинали посещать собрания не одновременно, а по очереди. А я как-то обратил внимание на то, что Александр Петрович Веденеев во вступительном слове к очередному собранию говорит слово в слово то, что уже говорил год назад и два года назад, с теми же самыми цитатами из любимых классиков. На фоне этой пробуксовки в развитии на меня ещё навалились и свои отдельные проблемы. Трудности с подготовкой к защите диссертации, совершенно кошмарные переживания личного плана – когда для тебя, кроме пугающе пустующего почтового ящика и молчащего телефона, в мире ничего не существует. Помню, ходили мы вместе с Веденеевым в университетское издательство ругаться по поводу застопорившегося выпуска сборника. Сижу я, слушаю их бурную полемику, пытаюсь вставить хоть слово – и понимаю, что никак не получается сосредоточиться.
А тут наш живой классик Марат Васильевич Тарасов звонит совершенно неожиданно. Говорит, что прочёл мою совсем недавно вышедшую первую книгу «Сны Зазеркалья», ни одного понравившегося стихотворения не обнаружил, но молодых авторов поддерживать надо обязательно. Поэтому он готов написать мне рекомендацию для вступления в руководимый им Союз, а вторую поручит уже давно состоящему там Дмитрию Вересову. Я даже не стал спрашивать, что мне даст это членство и какие обязанности налагает. Главное – иметь веский повод соскочить не в никуда, а в сферы, за которыми было бы интересно понаблюдать даже с чисто журналистской точки зрения. Мой прием – пока неофициальный, без вручения билета, состоялся в противный октябрьский вечер 1997 года на фоне колотившего в окна и действовавшего всем на нервы дождя. После единогласного голосования большая часть писателей удалилась на перекур, а когда вернулась, то дама, которую я прежде видел только по телевизору, принялась жаловаться на прозаика Григория Салтупа, обещавшего ей за что-то порвать пасть. «Весело тут у вас! – подумалось мне, – а так бы хотелось покоя!..»
Что происходило с университетским литобъединением в последующие годы, я представляю себе весьма смутно, хотя хорошо знал некоторых его участников, представлявших следующее поколение. (Одна особа так вообще проникла туда по моей наводке и долго ещё со смехом называла себя «засланной казачкой»!) Очевидно лишь, что никто из них, даже при наличии большого таланта, так и не стал явлением большой литературы, да и в тусовке их почти никто не помнит. Мы же, динозавры 90-х, по-прежнему общаемся, неизменно становимся участниками одних и тех же поэтических вечеров, читателями и критиками одних и тех же публикаций в Интернете, неизменными гостями презентаций новых веденеевских книг. Ибо бывших членов этого объединения не существует.
Ещё пока твой голос не охрип.
Ещё он слышен через километры
сквозь осень, поливающую ветром
пространство голых тополей и лип.
Ещё не всё вокруг в последний раз.
И мы живём, назло любым упрёкам
во всём прекрасном, странном и жестоком,
что так внезапно разлучило нас.
Ещё пока мы молча ждём чудес,
на полпути к какой-то новой встрече,
наивно веря: путь утрат не вечен,
от счастья отказавшись наотрез…
И этот глас вопиющего в пустыне – из той же самой пожелтевшей рукописи. Поскорее прячу её обратно на полку шкафа подальше от посторонних глаз, не понимая, как когда-то могли серьезные люди с умным видом разговаривать о ней в течение целых двух часов. Как, впрочем, и того, почему именно мне и таким, как я, выпала столь странная историческая миссия – заткнуть брешь между двумя великими эпохами, между советской и постсоветской культурой? Неужели просто не было выбора? Увы, быть героями безвременья – дело неблагодарное. Если проводить параллели между днём сегодняшним и событиями полуторавековой давности, то останется от нас, скорее всего, очень немного, ибо Надсонов, Случевских и Фофановых в нашем поколении найдётся немало, а вот есть ли хоть один Брюсов или Мережковский – не уверен.
Одно радует – появляется все больше доказательств правоты тех социологов и педагогов, которые говорят, будто уже выросло новое, более талантливое поколение, готовое «за нас, гадов, воевать». Поищите в сетях, поглядите хотя бы, какие убойные тексты выдаёт восемнадцатилетняя петрозаводчанка Даша Староверова, и вы пожалеете, что слишком рано родились, ибо новый Серебряный век – вот он, на пороге! Они работают примерно в том же формате, который придумали мы – но более осмысленно и последовательно. И в этом есть что-то такое, чем взрывают мир!
Дай Бог, чтобы для них поскорей наступил их 1988-й год!
На снимке: Олег Гальченко (слева) и Олег Мошников на веденеевском литобъединении в Петрозаводском университете. Начало 90-х
Фото из личного архива Олега Гальченко и с сайта muzikaslov.ru
