Владимир Бреднев – журналист, краевед, автор рассказов. Живет в Челябинске.
***
Геннадий Сергеевич Чебыкин на остановке ожидает маршрутку. Его пригласили в военкомат для награждения медалью «За отвагу», как отличившегося при выполнении воинского приказа в Могадишо в ноябре 1977 года. Чебыкин топчется по талому снегу. Изредка останавливается в стойке «смирно», шевелит губами, делает разворот кругом и строевым шагом отходит на прежнее место. Костюм и пальто мешают. Ботинки жмут.
Мимо такого франта шаркает Мишка Лаврентьев. Пройдя вкось, он останавливается, хлопает рукой по бедру, поворачивает к Чебыкину:
– Итить, колотить, поведи, Маруся, фарой! – громко вскрикивает Мишка.
Здороваясь, подаёт лапу с заскорузлыми буграми мозолей, иссечённую и разрисованную штришками въевшегося машинного масла.
– А я думаю, фраерка к нам занесло! Это ты, Сергееич, куда лыжи навострил? – гремит Михаил, обдавая собеседника ароматом перегара и чеснока.
– В район вызвали.
– Ух ты! Это ко Дню Советской Армии?
– Ко Дню защитника Отечества, – поправляет Геннадий Сергеевич и добавляет: – Награду вручать за Сомали.
– Итить, колотить, поведи, Маруся, фарой! – восклицает Миха. – Это за тех, чернож… кожих? Ну, брат, это повод! Давай, Сергеич, я мигом домчу. Надо! Твою обмоем, ребят помянем.
– Не могу, – посуровев лицом, противится Чебыкин.
Мишка Лаврентьев непонимающе смотрит на Геннадия Сергеевича. Его бычья голова медленно клонится вниз. На спине появляется горб, будто дыбится щетина на загривке у свирепеющего деревенского кобеля. Миха кривит усмешку и цедит сквозь зубы:
– За что такой шибзоте медали раздают?
Из дома, стоящего напротив, в окно смотрит Катерина, жена Чебыкина. Ей уже понятно, мужики зацепились. Тревожится Катерина и ругает нерасторопных маршрутчиков – увезли бы уж Генку. В чужих-то людях он выдержаннее. А вот среди своих запросто ему вожжа под хвост угодить может!
– Это я-то шибзота? – шипит Чебыкин, – Да я с двух рук пудовки по пятьдесят раз жал.
От дальнего двора к спорщикам направляется Дмитрич. Сам-то он ни во что не ввязывается, а вот подначить мастак.
– И чо твои пудовки? – Миха через щербину ссыкает слюной. – Я, когда Кабул брал, – вскидывает взгляд на соперника, – вот на этом загривке, – хлопает себя лапой по бычьей шее, – бээрдээмку из арыка вынес. А тут пудовки…
Вокруг галдят мужики. Чаша признательности качнулась в сторону Лаврентьева.
– Уважаю! – парирует Чебыкин, замечая, как светлеют лица зрителей. – Только и мне хлебнуть довелось. Не кофе пили.
– Чего уж там, – прыскает Миха. – Приплыли, орудия на чернож…, на африканцев навели. А туда же… Хлебнули! А в тебя клыч совали? Ты в горы с парашютом прыгал? По ним пластуном извивался? Не-ет! Кишка тонка. Особенно пластуном, – Мишка отворачивается от Чебыкина и, обращаясь к обществу, добавляет: – Ужом надо быть! Тут морпехи против ВДВ – раки кривозадые. Не води, Маруся, фарой!
Зрители гогочут.
– Да я твою Марусю, – серчает Чебыкин, – Давай на спор!
– Чего уж спорить? – зудит со стороны Дмитрич. – У Мишки-то, ясно, закваски больше. Небесная гвардия ловчее морских дьяволов.
– Ну, чо, Мишка, не ссыкуешь? – Чебыкин скидывает пальто, пиджак, снимает галстук.
В расстёгнутый ворот рубашки лезет тельник.
– Проигравший ставит! – вскидывается Мишка.
– Замётано! – отрезает Чебыкин.
– Вот отсель, – Дмитрич сапогом взрывает снег, местами помешанный с помётом и грязью, – по команде. Глядите, зады не отклячивай, – дед смотрит на бойцов и командует: – Товсь! Внимание! Арш!
Геннадий Сергеевич и Миха падают на дорогу. Под животами чавкает жижа. Мужики азартной подковой движутся за пластунами, стелющими на снежной хляби две неровные полосы. Михаил начинает хватать ртом воздух, Чебыкин вырывается вперёд, но выиграть не успевает. Наперерез победе с веником в руке мчится Катерина, дурно поминая всех десантников. Средь улицы взметается семейная ссора. Дмитрич, встревая меж супругами, гасит конфликт, приговаривая:
– Молодца, Сергеич! Молодца! А ты, Катерина, уймись! Не смыслишь ничего! Наш мичман, покойник, так говаривал: «Всё пропьем, но флот не опозорим! Всё пройдем, а флот не посрамим!». Молодца, Сергеич! Уважаю!
Не поехал Чебыкин никуда. Пошёл домой, затопил баню. Вечером сидели за столом Дмитрич, Михаил Лаврентьев, сам Геннадий Сергеевич и приехавший после полудня городской гость, все распаренные, чистые, в синих трениках и неизменных полосатых тельниках. Катерина по случаю достала запотевший штоф, наготовила закуски. В буфете выдвинула фотографию в раме, на которой старший матрос Гена Чебыкин, мальчишка ещё совсем. Мужчины первой помянули тех, кому пожить не довелось. Потом пропустили по второй, под третью забалабонили. В былях первенствовал Дмитрич. И Катерина, возившаяся с пострадавшей одеждой, слышала восторженный возглас, вырывавшийся у гостя. Сдержанное Генино: «Кхе-кхе». Беззлобное: «Итить, колотить, поведи, Маруся, фарой!» – вылетавшее у быстро захмелевшего Мишки. И на её душе было мирно и покойно, как будто воротились мужики из похода домой и более долго-долго войны на свете не будет.
