Путевые записки
На автовокзале города Шуя огромная лужа. Все, как и полагается в русской провинции, которая, подобно этой луже, возобновляема и неистребима. В городе Шуя живет моя двоюродная сестра Наташа, а еще туда одновременно со мной приехала моя двоюродная сестра Женя. Вот и получается, что нас три сестры, как и в предыдущем поколении были три сестры – наши мамы Анны и Клавдия и еще тетя Маша. Наши мамы ушли в прошлом году одна за другой, а тетя Маша умерла уже давно. И теперь три сестры – это мы.
Мы не собирались вместе тридцать лет. У нас выросли и разлетелись дети, правда, дочек у нас не получилось, и женская линия на нас закончилась. А мальчики – они такие, что вырастают и быстро уходят, разрывая кровную связь. Еще поэтому важно, что мы три сестры, как три капли одной крови.
Пока я стою в одиночестве на автовокзале города Шуя. Через дорогу возле двухэтажного здания конца позапрошлого века дворник работает метлой, а чуть поодаль гуляет собачья свадьба. Сучка совсем крошечная, не выше таксы, а кобели статные, гарцуют перед ней, пытаясь пристроиться, однако это получатся плохо, и вот они, перепрыгивая через сучку и друг через друга, удаляются во дворы, в глубь своей территории…
– Сестра!
Меня выдергивает в действительность возглас, который тут же обозначает мое новое место в мире и звание в городе Шуя. Так меня давно никто не называл, и я узнаю их, Наташу и Женю, и за те пять секунд, пока мы приближаемся друг к другу, чтобы обняться, перед глазами мелькают кадры детства и юности, которые прошли рядом с ними. Детство – это моя сестра Женя, она училась в Петрозаводском пединституте, когда я еще ходила в детский сад. А Наташа – это моя школьная юность и ее учеба в том же пединституте, и ее кавалеры, – она была девушкой видной, как Мила Йовович. Правда, Милы тогда еще не было на свете, и сравнить Наташу было не с кем. Младшие братья ее кавалеров по наследству перешли ко мне, как и наряды, из которых она выросла или они ей просто надоели. Еще я научилась у нее красить губы. Коричневая помада тогда только вошла в моду, если ею чуть-чуть тронуть губы, они выглядели естественно яркими, а если мазнуть посильнее, казалось, что губы испачканы шоколадом, и мне это очень нравилось. Когда я училась в седьмом классе, Наташа подарила мне бигуди на восьмое марта. Тогда все мучились, спали на бигудях. Сейчас это страшно даже представить.
Где теперь это все, куда делось? Уже и нашего пединститута нет, как и самого царства социализма, только мы и остались …
– Сестра!
Это я.
Это Наташа и Женя. И другой Женя, Павлов, Наташин младший сын, которого я не видела никогда. И он везет всех назад домой, на улицу Строителей, которая оказывается на самой окраине города Шуя.
И мне становится понятно, что в Шуе жить можно, как и в любом другом месте, если обрасти родней, связями, работой и пр., всем тем, что отвлекает тебя от мыслей, что ты живешь в самой глубинке с ее непременными лужами, стаями собак, автобусным сообщением и прочими причиндалами исконно русской жизни. И ничего другого уже не светит.
И еще кажется так, что тот самый отрывок жизни, некогда проведенный с моими сестрами, оживает и потихоньку начинает прирастать, что то, давнопрошедшее время не кончилось, а затаилось в ожидании продолжения, и вот же наконец наращивается в городе Шуя, в который бы меня наверняка не занесло никогда, если бы не желание воссоединиться с родней.
В Шуе люди жили много сотен лет. Построили двухэтажные каменные здания, которые до сих пор украшают главную улицу Шуи, вытекающую из зева старинной колокольни, самой большой, как утверждают, в Европе. Однако сопутствующий пейзаж Европой не отдает. Стены старинных зданий улеплены аляповатыми вывесками, призывающими нас непременно что-то купить. По мере отдаления от центра обочины уличек зарастают бурьяном, а сама дорога, несмотря на асфальт, кажется желтой от вечной пыли. И повсюду прорастают следы легкой разрухи, возникающей оттого, что просто можно и так жить. И с этим никто не борется. Тоже потому, что можно и так жить.
Однако дома у Наташи евроремонт. Такой, что мне становится слегка неудобно за свою оставленную на далеком севере квартирку времен позднего социализма. И вот, стоя в душе, я думаю вскользь: «Живут же люди». Вторая моя мысль – о том, что путешествовать нужно хотя бы ради того, чтобы видеть и знать, как живут эти самые люди в нашей все еще большой и богатой стране.
Поэтому, едва пообедав, мы с сестрами отправляемся в Суздаль. Там есть чего посмотреть по сравнению с Шуей. Потом, Суздаль относительно близко, а разговаривать можно и в пути. На самом выезде из города забор супермаркета украшает огромная надпись «Глядь, какая акция!». Я как зануда филолог замечаю, что форма глагола абсолютно неправильная. Глядь – это вообще вводное слово, которое по сути ничего не означает. Глядь, из-за кустов выскочил заяц. А повелительное наклонение звучит как «глянь». Глянь, какая акция. Женя говорит, что скорее всего глядь – это эвфемизм, авторы имели в виду другое, созвучное слово, которое как раз принято писать на заборах. И тогда надпись действительно побуждает к действию.
Машину ведет Женя Павлов. Наверное, ему очень не хочется тратить свое свободное время на развоз мамы и двух теть, однако он мужественно молчит. За него то и дело говорит навигатор: «Впереди опять все перекопали», и в этом предупреждении звучат фатальные нотки, как будто улицу перекопали не дорожные рабочие, а некие темные силы исключительно с целью вредительства. И те же темные силы орудуют в нашей судьбе, и тоже с целью вредительства.
Большая Женя дорогой рассказывает о Китае. Она жила там несколько лет вместе с мужем-атомщиком. И до сих пор здоровается с ним по телефону по-китайски: «Ни хао». А по радио как раз исполняют песню про китайцев, которую я хорошо помню еще из ранней юности: «Лица желтые над городом кружатся», тогда все очень боялись войны с Китаем и были внутренне к ней готовы.
Вдоль дороги сидят продавцы с ведрами лисичек. Наташа говорит, что грибов в лесу уже полно из-за обильных дождей и чтобы хорошо бы на обратном пути остановиться и набрать грибов – покупать лисички у грибников дорого. В Ивановской области все вообще получается дорого для простых жителей, потому что это один из самых бедных регионов России. А грибники потому и продают лисички дорого, что сами они бедные, и денег взять больше неоткуда, как только из лесу. Так, попутно цепляя картинки чужой жизни, мы попадаем в Суздаль.
– Бензином пахнет, – говорит Наташа, принюхиваясь.
– Не бензином, а конем, – поправляет большая Женя. – Здесь это почти одно и то же.
Лошади в бубенчиках и лентах, весело цокая, тянут мимо нас повозки с обалдевшими туристами, которые не совсем понимают, куда они попали и кто вокруг них. Рыночная площадь занята в основном китайцами. «Ни хао», – здоровается Женя. Китайцы вздрагивают и на всякий случай разбегаются по сторонам, как жуки.
Лотки увешаны одеждой в русском стиле, которую скорее всего шьют тут же на месте. Одежда для дизайнерской удивительно дешевая, но для жителей и туристов из России все равно получается дорогая. Это во-первых. Во-вторых, надо еще приучить себя носить такую одежду, каковой нет ни у кого в ближайшем окружении, и мои сестры говорят, что никогда на это не решатся, потому что школа и сама жизнь приучают к нарядам скромным и скромному поведению. Хотя скромность разве кого когда-то спасала?..
Я хочу купить стеганый кафтан, потому что моя осенняя курточка откровенно отдает концы. А у Жени курточку украли в Китае, так что ей такой кафтан тоже бы не повредил. Однако все кафтаны либо очень большие, либо маленькие, тесны в груди и не позволяют размахивать руками. Последнее, может, и не совсем прилично, но все-таки позволительно. И вот, попримеряв кафтаны зеленые и красные, мы с сожалением ретируемся.
Однажды в Новгороде я слышала призыв отказаться из патриотизма от китайской одежды. Если такое случится, всем придется ходить голыми, потому что на местную дизайнерскую денег все равно не хватит. Голыми ходить, конечно же, интересней, но в нашем климате практически невозможно, все равно чем-нибудь да укрыться. А чем еще, если не китайской продукцией. В общем, без китайцев никак, они теперь наши друзья, хотя, оказывается, тоже воруют.
Нет, в Суздале тем более жить можно. Присутствует там другая реальность. Иллюзорная, конечно, восстановленная после советской власти, но все равно интересная, не такая, к какой мы привыкли. Поэтому в ней позволительно то, что нельзя в обыденности. Например, носить лоскутные платья. И если человек и впоследствии решится носить лоскутное платье, значит, он тянет за собой кусочек инобытия.
Гуляя по лавкам – в основном с целью созерцания – я в некоторый момент понимаю, что нас здесь гораздо больше, чем три сестры. Вместе с нами гуляют и радуются наши мамы, которые в свое время не сумели помодничать из-за всеобщего дефицита, поэтому под старость одинаково свихнулись на тряпках с барахолки. Причем это желание наряжаться необъяснимо, скорее всего иррационально, и потому неодолимо.
Однако с приближением вечера, где-то около шести, лавки дружно закрываются, бесцеременно выставляя покупателей на улицу, и пряничный домик сдувается, скоморохи, переодевшись, отправляются по домам, кареты превращаются в тыквы, и лошади тоже разоблачаются и возвращаются на конюшню как обычные работяги. Мы еще хотим выпить кофе с мороженым в блинной, нам продают то и другое, но предупреждают, что даже во дворе сидеть нельзя, потому что пора закрывать ворота. Словом, русское средневековье мигом сворачивается клубком и отправляется в свою историческую глубину, а на его месте хищным борщевиком прорастает хамоватая современность, отдающая то ли конем, то ли исконно русским духом.
Ближе к ночи, когда со службы возвращается Наташин муж Виктор Павлов, мы пьем пиво и едим обычную еду, ну, что там люди на ужин едят, жареную картошку, яичницу с овощами, и при этом говорим про грибы. Например, что лучшие грибы – лисички. В них не заводятся черви, их можно и солить, и жарить… Витя работает мировым судьей. Если где-нибудь в Иваново мировому судье полагаются помощники, в городе Шуя ему ничего не полагается, поэтому после работы он еще дома печатает постановления до самой ночи.
И все-таки за ужином он тоже рассказывает про грибы.
Есть у него приятель, жена которого, соответственно, большая любительница грибов. И вот однажды она ему говорит: «Поехали за грибами». За грибами так грибами. Поехали за город, километрах в десяти оставил он машину на обочине, и углубились они в темный лес, договорившись двигаться параллельно и временами перекрикиваться: «Я тут». Грибов много, влево-вправо, один за другим, Люба-Люба, я тут. Сперва она отвечала, но вдруг умолкла, и сколько он ни звал – в ответ тишина. А места глухие, зверей голодных наверняка полно. Вернулся он к машине. Попробовал Любу по сотовому вызвонить – абонент вне зоны. Тогда решил вызвать МЧС. Приехали ребята с собаками, выстроились цепочкой, минут через сорок наткнулись на Любу, а у нее две уже две полные корзины грибов. Заблудилась, а из рук не выпускает, так и привели ее к машине с грибами.
На следующее утро она опять говорит: «Поехали за грибами». Ну, поехали. После вчерашнего приключения, может, внимательней будет. Углубились в лес. Люба-Люба, я тут… Через полчаса замолчала. Глядь, из-за куста выскочил заяц. Хотя зайца в рассказе не было, это я так, к слову. Вернулся к машине, позвонил в МЧС. Приехали ребята с собаками, прочесали окрестности, минут через сорок вывели Любу с двумя полными корзинами…
На третье утро она опять говорит: «Поехали за грибами». И опять Люба-Люба, я тут. МЧС выезжать на происшествие отказалось. Так ему и сказали: «Зачем тебе такая дура? Сгинет в лесу – и ладно». Тогда он в милицию позвонил, там сказали, что придется заплатить штраф. Хорошо, только найдите. Приехали ребята с собаками, прочесали окрестности, вывели Любу с двумя полным корзинами…
На четвертое утро она говорит: «Поехали за грибами». А он в ответ: «Нет, не поеду. Лучше я с тобой разведусь, чем буду вдовцом». Она еще неделю с ним не разговаривала.
За грибами ездят все. Грибы жарят, солят, маринуют, даже далекие от хозяйственных забот люди отправляются в лес вместо того, чтобы, например, оптом закупить ювелирку на заводе «Красная Пресня» в городе Приволжске. Именно поэтому на Пресне относительно пустынно – оптовиков нет. В Приволжск мы попадаем по пути в Плес. Чай, люди культурные, надо посмотреть дом-музей Левитана и гору, на которой он писал «Над вечным покоем»…
Приволжск – город неприметный, что очень даже странно при таком ювелирном производстве. К заводу, вокруг которого раскинулась грибницей сеть ювелирных магазинов, ведет раздолбанная дорога, некогда мощеная бетонными плитами, стертыми до железного каркаса, а ржавые ворота на въезде образованы ржавыми трубами теплотрассы, из-под жестяной обивки которых клочьями свисает стекловата. Возле самого бутика старое пожарище – сгорел дровяной сарай, и кажется так, что баррикады на Красной Пресне разобрали совсем недавно, и жизнь вокруг поля битвы только-только устраивается. Наверное, владельцы бутиков могли бы заасфальтировать дорогу, обновить ворота, поставить у дверей кадки с геранями и обустроить сеть кафе, чтобы люди могли посидеть-подумать, а потом вернуться в магазин и все-таки купить украшение, которое понравилось, несмотря на то что цена кусается. Ну, просто на память о посещении златограда, затерянного в приволжском краю… Но опять – зачем, если оптовики все равно приедут на своих внедорожниках, влетят в ворота, припаркуются у самого подъезда и сметут продукцию подчистую, чтобы перепродать втридорога. Россия – страна большая, женщин в ней много, и все хотят новые серьги…
И опять, когда мы бродим мимо витрин, набитых украшениями, подступает чувство, что все это однажды уже было, только не с нами, а с нашими мамами, которые в глубокие семидесятые с шести утра занимали очередь в ювелирный, чтобы схватить, урвать то, что сегодня выкинут – кольца, цепочки, серьги. Потому что золото было в моде и вдобавок думали, что внутри дорогих вещей женщина выглядит дороже. Золото считалось выгодным вложением денег, которых было немного, но тем более, наверное, деньги считались дороже. Какой-то в этом был, наверное, особый смысл. Надежда, что золото больше не конфискуют в пользу индустриализации, но в трудные времена его можно будет продать. Случалось так, что на улице золотые цепочки рвали с шеи и сережки из ушей. Редко, но случалось. И тетя Маша учила меня на улице прикрывать ушки шапкой, а лучше платком, чтобы не вырвали в темноте. Хотя у меня тогда и сережек-то не было, только мамино колечко на среднем пальце и кулончик-стрекоза… Нахлынуло, закружило и потихоньку отпустило. Надо жить дальше.
И дальше, дальше дорога течет по полям, поросшим борщевиком, мимо грибников с ведерками рыжих лисичек и пылающе красных ягод, мимо чужой жизни, заборов и притаившихся за ними домиков, мимо указателей и придорожных крестов, мимо автозаправок, кафе, шашлычных и прочих заведений, которых становится все больше на подъезде к городу. К городку Плёсу. Плёс – и Женя Павлов проверил это в Google – прямой участок реки между двумя изгибами ее русла. Обычно в таком месте она спокойна, широка и глубоководна. Так и есть. Раскинулась Волга широко. А буквально в нескольких метрах от нее, почти на расстоянии вытянутой руки, городская набережная почти сползает в воду со всеми низкорослыми домиками, вросшими в землю первыми этажами. Оказывается, так и есть – при строительстве водохранилища Волга разлилась, затопив прибрежные огороды и подойдя вплотную к домам, тогда набережную насыпали заново, полузакопав дома первой линии. Но все равно возникает иллюзия провала в позапрошлый век и кажется, что люди одеты неправильно.
По набережной должны фланировать дамы в кружевных платьях под белыми зонтиками, брезгливо морщась, едва уловив в воздухе дух рыбной лавки или лошадиного навоза, которого наверняка в городке бывало в обилии… Некогда этими улочками бродил Левитан, но туристов тогда еще не было, и на него вряд ли кто обращал внимание. На побережье выращивали капусту, крупноголовые крепкие кочаны напоминали огромные зеленые розы. Странно, что Левитан прошел мимо такого артобъекта – плантаций капусты на берегу матушки Волги. Впрочем, скорее всего в те времена капуста не обладала эстетической ценностью, ну, овощ и овощ.
В домике Левитана экскурсовод самозабвенно рассказывает, как Левитан любил приезжать в Плес на этюды вместе с художницей Кувшинниковой, и теперь их работы в экспозиции на первом этаже… Моя сестра Женя удивляется вслух, как это Левитан спокойно приезжал в Плес с Кувшинниковой, она же была замужем за Кувшинниковым. Это что, творческая дружба? Наташа смотрит на нее с выражением: вот наивная! Наверное, как учитель литературы Наташа знает, что их роман долго обсуждали в богемных кругах и что Чехов даже написал по поводу рассказ «Попрыгунья», а Левитан за это чуть на дуэль не вызвал как человек благородный. Сейчас за такие дела попросту дают в морду и разбивают очки.
Еще мы катаемся на пароходике по Волге. Давно, еще до войны. на Волге родился мой папа, потому что бабушку и дедушку в начале двадцатых выслали за соц.происхождение из Петрограда куда подальше. Вообще, я бы не возражала, если бы меня за плохое поведение выслали на Волгу. На Волге жить можно. Вон, в Плесе населения всего-ничего, меньше двух тысяч человек, а жизнь катит вперед. В маленьких городах вообще жить лучше – каждый человек на виду, сразу понятно, кто чего стоит и кто чем действительно занят. Левитана с Кувшинниковой, конечно, эксплуатируют, и кофейня у них на набережной имени Софьи Петровны, и гора Левитана, где он теперь стоит в бронзовом виде, но это все-таки лучше забвения… Ниже по течению Волги стоит пансионат, построенный в советское время, в котором отдыхали советские художники, а выше по течению, за чертой города, дача Медведева, о которой все знают, но которую видели разве что только с Волги, издалека.
Не так давно Виктор Павлов рассматривал дело гражданина, который ненароком обоссал забор медведевской дачи. То есть этот человек ничего не имел против самого Медведева или его внутренней политики, не устраивал акции публичного осквернения – он просто ехал мимо, уже долго ехал из пункта А в пункт Б, потом заметил очень длинный забор, обрадовался и вышел по такому поводу из машины. За интересным занятием его засекли видеокамеры.
Плес вдохновляет. Сразу даже не поймешь на что именно, скорей как-то в целом. Становится радостно только оттого, что Волга плещет по-прежнему, и бронзовый Левитан стоит над вечным покоем у старого погоста, в месте, где давно отшумели страсти и царит умиротворение. И так думается невольно, что зачем же мы дергаем друг друга по пустякам, мечемся в невозможности определиться, кто мы такие и что нам следует делать, если достаточно просто постоять на таком утесе над Волгой и подумать – да, именно: «Почему люди не летают?» Вот так, в сознание ненароком продергивается классика. И даже злишься на себя в такие моменты, потому что одни чужие слова на уме, как будто своих не осталось. И все-таки именно с такого утеса Катерина полетела вниз, в Волгу.
Я только недавно обнаружила, что «Гроза» — самая сексуальная пьеса русской драматургии. И даже мурашки по спине побежали, когда решила перечитать. Там же от начала до конца все исключительно про это. Причем непонятно, почему все вокруг так боятся этой Кабанихи. Что за суровый матриархат? Ну, надоела она всем до чертиков, так спустили бы с лестницы в конце концов. Оступилась в темноте, упала, шею себе свернула – это бывает, лестницы в домах крутые, электролампочек еще не изобрели…
И вот я все думаю… Нет, не почему люди не летают. А почему пьесы Островского довольно часто в Европе ставят – все, кроме «Грозы». Ну, предположим, решил французский режиссер поставить «Грозу». Естественно, с Депардье в какой-нибудь роли, например, помещика Дикого. Благо, Депардье теперь наполовину русский, так что легко проникнется духом. И вот сидит этот самый режиссер с книжкой Островского и рассуждает: ладно, Катерина за нелюбимого вышла, так ведь знала, на что шла. И вот тебе, матушка, по тексту, сплошная сексуальная неудовлетворенность. Она же сама говорит, что в мужнином доме вроде все как в родном, те же порядки, и в церковь регулярно ходят, и молятся, а все не так, как будто через силу. И вот это самое «через силу» означает, что с мужем в постель она ложится через силу, а натура она страстная, к тому же женщина видная, вот и вспыхивает от одного взгляда Бориса, и возникает между ними обоюдная страсть. К тому же вокруг сплошные внебрачные отношения, Варвара почти в открытую гуляет с полюбовником и Катерину соответственно подстрекает…
Так вот что французу этому непонятно. Муж-то вроде бы Катерину не осуждает, сам ударился во все тяжкие, стоило из дому вырваться, так что вопрос вроде бы улажен, и дальше жить вполне даже можно. Обеспеченный муж, богатый любовник. Уехал? Ну так вернется. Или в конце концов можно с ним сбежать. Нет, она, дура, пошла и в Волгу кинулась. Чего?..
Другой вопрос, как же это все мы классе в шестом переварили?
Я никак не найду вразумительного вопроса на этот самый последний вопрос.
Однако впереди у нас еще остается Палех, само название которого пышет расплавленным золотом с киноварью. Палех – оказывается, просто поселок вовсе недалеко от Шуи. В воскресенье нас везет туда Витя Павлов, потому что Павлов Женя готовится отчалить в Крым. Там в Алуште осталась историческая квартира, в которой жили Наташины с Женей родители и в которой все мы некогда собирались вместе каждое лето.
Скорее всего будет гроза, хотя по прогнозу должно быть вёдро. Натянуло хмари, и в воздухе сквозит предчувствие дождя. В этом году дождь означает, может быть, даже конец лета, потому что два месяцу кряду лило как из ведра, и вот только выдалось несколько жарких дней…
Витя говорит, что если бы не мы, он бы никогда так и не съездил в Палех. Именно потому, что Палех близко, отсюда убеждение, что еще успеется.
Дорогой ожидаются некие знаки, в смысле не дорожные указатели, а яркие приметы того, что приближается Палех. Например, огненно-красные петухи на заборах или расписные скамейки… Однако ничего подобного. За поворотом обычная табличка отмечает, что мы въехали в Палех, и хмурое небо насыщает серым все вокруг – дома, заборы, пустынную площадь, фонтан посередине небольшого пруда. Мимо на мотоцикле проезжает парень в тельняшке бескозырке, и мы вспоминаем, что сегодня же День военно-морского флота. А отмечать его в Палехе, вероятно, просто некому, кроме этого парня. Наташа приблизительно помнит, где находится музей, она уже возила сюда школьников. И без этой ее ориентировки нам было бы сложно отыскать то, зачем приехали.
Кроме нас, в музее никого. На первом этаже древняя иконопись, стены улеплены окошками в инобытие – большими и маленькими иконами, – за которыми своим чередом течет вечная жизнь, имеющая истоки в земном бытии со всеми его страстями. Однако то давно прошло, перекипело, отболело, слилось в единый пространственно-временной континуум без начала и конца, зациклилось в самом себе, и причинно-следственные отношения вывернулись наизнанку. А это значит, то, что у нас причина, – там следствие.
Вот, например, отец Павел Флоренский рассказывал, что однажды ему приснилось, будто он участвует во французской революции. Это был длинный сон. Он сражался на баррикадах, потом его арестовали, посадили в тюрьму, и он там некоторое время сидел, прежде чем его повезли улицами Парижа на эшафот и на гильотине отрубили голову. В этот момент сорвалась железная спинка кровати, больно ударила его по шее, от этого он проснулся и задался вопросом: позвольте, но как же это возможно, что удар по шее – это причина предшествующего сна, а он вдруг взял и приснился заранее. Но ежели сон – это заглядывание в потустороннее, значит, там, в том мире, все случается наоборот. Предположим, у нас ты прилежно просиживаешь в своей конторе положенные восемь часов от звонка до звонка, а потом, стоит тебе выйти в приличное общество, как штаны с треском рвутся на самом интересном месте, и в прорехе мелькает кружевное белье и голое тело… Это уже не Флоренский, это со мной однажды приключился столь забавный и печальный эпизод. Так вот, «там» приключилось бы все наоборот. Сперва у меня бы порвались штаны, а потом бы я, прикрывая зад, сидела бы допоздна в своей библиотеке, стесняясь выйти на люди. Это тоже логично. Впрочем, в сакральном мире женщинам носить брюки запрещено, а мужчины знают, что одежда – далеко не главное в человеке…
Это, собственно, я к чему. К тому, что обратная перспектива русской иконы обусловлена именно тем, что в сакральном мире причина и следствия меняются местами. Это я, представьте себе, совершенно случайно знала и об этом поведала Наташе, Жене и Вите в палехском музее. Они, конечно, очень удивились и тут же принялись заглядывать в иконное инобытие, как там у них обустроена жизнь. В свою очередь, персонажи с той стороны не проявили к нам никакого интереса, потому что им наверняка надоели праздногуляющие и любопытствующие граждане, заглядывающие к ним в окна, да и чего особенно нового может произойти в нашем профанном пространстве?
Иное дело, что вблизи икон время течет иначе. Давнопрошедшее сливается с настоящим, прорываясь в будущее, и мы, три сестры, предстаем в саморазвитии образа от девочек до пенсионерок. И случается некоторое понимание, что нельзя зачеркивать в себе этих девочек, потому что они в свою очередь отвечают за нас-будущих. Ну, если следствие и причина могут меняться местами…
В музее, естественно, продаются изделия местной фабрики. Подлинно палехские шкатулки тысяч за семь-двенадцать и всякая мишура в виде кухонных досок, тарелочек и пр. за сущие копейки. Причем в магазинчике, как и на всем профанном пространстве Палеха, – никого. Ну кто в самом деле купит шкатулку за двенадцать тысяч? Либо очень богатый человек на память о случайном посещении данного места, либо иностранец, вдохновленный потаенной Русью, полыхающей на палехских крышечках. Однако иностранец в Палех еще и не найдет дорогу. Затеряна в полях потаенная Русь со своими жар-птицами и огненными тройками, не выдает себя миру, не лукавит, не ищет своего…
Есть неподалеку еще музей лаковой миниатюры. Располагается в отдельном флигельке и опять-таки себя ничем не выдает в череде строений на обычной улице, где в предчувствии дождя даже зелень выглядит сероватой. Экскурсоводы в футболках и лосинах посиживают во дворе в ожидании посетителей. И так невольно думается, а чего это они тут сидят. Ладно, пусть бы сидели, но за самоваром и в этнической одежде. А забор можно было бы расписать, каких-нибудь чуднЫх птиц пустить по нему, скоморохов и баранками торговать собственного производства…
Впрочем, что есть, то есть. И вряд ли что-то иное будет, потому что – именно – и так можно жить. И я думаю, что так оно всегда и было, что вокруг кой-какой заборчик, на самой кой-какой сарафанчик и простые сережки, а что покрасивее – то в сундук припрятано до лучшего дня. И мирился русский человек со своим сирым бытом только лишь потому, что знал о подлинной красоте, взглянуть на которую можно было только через окошко иконки. Вон какие нарядные святые в раю, некоторые даже в красных сапогах (что, кстати, нарушение канона, святые должны быть босыми в знак чистоты), но хотелось же и в красных сафьяновых сапожках когда-то пофорсить. При жизни-то нельзя, грязюка на улице по колено, но в раю-то должно быть чисто… В общем, как любила говорить наша тетя Маша по поводу красивых вещичек: береги, не носи.
Теперь они все в раю. Они – три сестры, Мария, Анна и Клавдия. Может быть, и там жалеют красивые платья носить. Перед кем форсить? И зачем? Там все уже всё равно умерли…
Где она, потаенная, сказочная Русь? Была ли на самом деле или только виделась во снах? Палехские шкатулочки расписывать начали после революции, когда иконы писать запретили. Ну а куда ж его было деть-то, царство небесное, прекрасное, в котором только и обитает подлинная красота. Вокруг-то ее как не было, так и не приросло. Вот и придумали мастера спрятать небесную красоту в шкатулочки, а вместо святых стали на тот же манер писать трудовой люд. Шкатулочки называются «Жнивье тогда и сейчас», «Сбор урожая», «Слава товарищу Сталину». На последней Сталин предстает как грозный бог Ярило, который шествует по небу вслед за солнцем, а внизу тем временем, естественно, царит полное изобилие. Яблони гнутся к земле под гнетом ярко-красных плодов, тучные коровы едва шагают от обилия молока в вымени, маленькие яркие тракторки весело бегут по полям… У тети Маши некогда была подобная шкатулочка, и я частенько разглядывала картинку на крышке, завидуя тем, кто успел пожить в те времена, когда и очередей за молоком, наверное, не существовало, и масло продавалось в магазине в любом количестве, а не по двести граммов на талон. Разве могло быть иначе, если такие красивые коровы с золотистыми рогами паслись на сочных лугах. А потом умер бог Ярило, и хозяйство пришло в упадок, и померкла огненная красота… Так думала я, разглядывая шкатулочку тети Маши.
– Как же я хочу когда-нибудь попасть в Кочкому, – говорит моя сестра Женя, облекая в слова и мое внезапное желание.
В Кочкоме жила наша общая бабушка, баба Настя, или «мамка», как называли ее сестры Мария, Анна и Клавдия. Все они родом оттуда, с маленькой станции между Сегежей и Беломорской, Сорокой, по-старому. В Кочкому нас совсем еще маленьких отвозили на лето, и там была наша маленькая страна изобилия в старом доме на берегу Беломорканала. Бабушка держала корову, и в русской печке неизменно появлялся чугунок с топленым молоком, подернутый золотистой пенкой, в огороде росли картошка и репа, а прямо за околицей начиналась черничная поляна.
Корову звали Дочкой. И когда баба Настя звала ее, громко выкрикивая: «Дочка, Дочка», прибегали сразу три сестры. «Мамка, ты чего?» – «Да на леший говна, я корову зову, а не вас!»
Потом эта корова погибла под колесами поезда, как Анна Каренина. Баба Настя очень плакала и новой коровы заводить не стала, а взяла козу. И эта коза объела в огороде все кусты малины и прочую растительность, до которой только смогла дотянуться.
– Нашего дома уже нет, – говорю я.
Я сама давно хотела побывать на станции Кочкома. Выступила бы, например, в местной библиотеке. Только библиотеки там тоже нет, я справлялась. И поди знай, что там вообще осталось.
– Все равно хочется побывать, – говорит Женя.
Баба Настя была белой колдуньей. Лечила родимчик у детей, гадала на чайной заварке, оставшейся в чашке. У нас на Севере вообще сильные колдуны. Клюеву, вон, дар перешел от матери, трансформированный в слово. Слово – Бог, слово – сила, слово – проводник в неведомое.
Когда умерла баба Настя, я дала себе слово написать историю из ее жизни, из гражданской войны, на которой убили ее брата Фаддея, а она сама нашла тело в лесу. Обмыла и похоронила.
Мне было всего-то 22 года, и я совсем не умела писать. То есть буквы-то, конечно, знала, в отличие от бабы Насти, которая в ведомости за пенсию ставила крестик. Но как написать историю, чтобы получилось складно и достоверно? Этого я не знала. И тогда обратилась напрямую к бабе Насте, так и попросила: бабушка, дай мне слово. И слова пришли.
Правда, эту историю, «Мир в чугунке», не взялась публиковать ни одна редакция. Толстые журналы дружно отвергали ее с порога как глубоко недостоверную и почти сказочную. Ну а что для нас такое бабушкина жизнь – почти сказка. «Мир в чугунке» я сама опубликовала в журнале «Север», будучи его редактором, а потом еще разместила в электронной библиотеке авторов на сайте нашей Национальной библиотеки. Там она пребывает и по сию пору. Почитайте. Я же знаю, что это шедевр. Даже если я одна так считаю.
Потом начинается дождь. Он идет одновременно с неба, с земли и со всех сторон света. На улице становится тем более неуютно, и мы, как под обстрелом, продвигаемся к машине короткими перебежками. И домой добираемся очень быстро, гонимые ливнем. Такие в Ивановской области дожди – обложные. Обложат так, что и света не видно за ними, зато после таких дождей грибы хорошо растут.
А дома по скайпу звонит из Волгодонска Наташин старший сын Лёня Павлов. Он там работает на атомной станции, и у него недавно родилась дочь Вика. Она тоже смотрит на нас с монитора темно-синими глазками и пока не знает, что вслед за ней у наших парней должны родиться еще две девочки. Мальчиков пусть будет сколько угодно, но сестер должно опять получиться три.
Вот как раньше люди жили без скайпа, сотовых телефонов и электронной почты?
Может быть, в бумажных письмах, которые попадали к адресату чрезвычайно долго, если, конечно, вообще попадали, было то преимущество, что они и приходили надолго, иногда даже навсегда. Их складывали в отдельную коробочку и перечитывали по вечерам в надежде найти за житейскими новостями какой-то еще иной, ускользнувший смысл…
Когда я поздним вечером спохватываюсь, что сегодня за суетой даже не проверила свой почтовый ящик в планшете, который путешествует вместе со мной, меня там ждет письмецо из издательство «Эксмо»: «Ваш рассказ «Мир в чугунке» включен в сборник, посвященный Октябрьской революции. Посылаем договор на рассказ. Пожалуйста, изучите его со всем вниманием. Если в нем нет ошибок и т.п., предлагаем подписать два бумажных экземпляра…»
И становится радостно на душе у бойца от такого хорошего из «Эксмо» письмеца. Нет, прошло каких-нибудь тридцать лет, и люди в редакции наконец поняли, что это хорошо. Или даже не сами поняли, а баба Настя нашептала им в уши из своего запечного крестьянского рая, что случилась однажды, граждане, сто лет назад, следующая революционная история…
А это значит, что баба Настя теперь будет жить в виде книжки в толстом переплете. И каждый читатель этой книжки станет переживать за Настеху и ее брата Фаддея. А ведь если за человека кто-то переживает, значит, что-то с этим человеком происходит здесь и сейчас, значит, он живет, дышит. Шагает себе баба Настя по небу вслед за солнцем – золотым колобком, ведет на веревочке корову Дочку, а за ними идут три сестры Мария, Анна и Клавдия.
Когда-нибудь и мы так пойдем втроем вслед за солнцем, а на земле после нас останутся еще три девочки. Старшая уже есть, Вика.
Но сейчас мне нужно собираться домой через Москву, чтобы по дороге завернуть в «Эксмо» и подписать договор. Чемодан с великим трудом запахивает свою пасть, будто бы силясь что-то еще сказать по поводу. Однако я умудряюсь плотно застегнуть его на молнию – молчи, молчи! – и он успокаивается в прихожей.
Вот так кончаются мои шуйские каникулы. Пора прощаться, и дальше – в Москву, в Москву!
А впереди опять все перекопали.
Август 2017
Фото из личного архива Яны Жемойтелите
