7 апреля отмечается 100-летие народного писателя Карелии Ортьё Степанова (1920—1988)
Ортьё Степанов входит в блестящую плеяду карельских прозаиков, которые во второй половине ХХ века в своих романах отобразили полуторавековой исторический путь Беломорской Карелии, начиная с середины ХIX столетия.
Он принадлежал к тому поколению наших соотечественников, которые родились, выросли и сложились как личности в условиях глубокой социалистической модернизации страны. Исторический процесс протекал сложно, противоречиво, порой иррационально, с рецидивами архаики. Слишком часто он ложился бременем тяжëлых испытаний, лишений и жертв на плечи простых людей. Эту суровую правду истории, как она предстаёт в жизни карельского народа, писатель выразил в своих произведениях — в рамках социалистического реализма.
Ортьё Степанов (Артëм Михайлович Степанов) родился в деревне Хайколя Калевальского района в семье крестьянина. В роду и отца, и матери были рунопевцы и сказители, от прадеда писателя Васке были записаны руны и заговоры, включённые затем в 33–томное издание Финского литературного общества «Старинные песни финского народа» (Хельсинки).
Получив семиклассное школьное образование в Хайколе и Ухте, Артём поступил в Петрозаводское педучилище. Окончив его, он работал школьным учителем в Святозере, а в 1939 году был призван в армию и после Зимней войны служил помощником политрука во взводе разведки.
Начало Великой Отечественной войны застало его в районе Корписельки, там состоялось его боевое крещение. Позднее он воевал на Калининском участке фронта, где командовал разведротой. После тяжëлого ранения Артëм Михайлович был демобилизован. О его боевых заслугах свидетельствуют высокие награды: орден Красной Звезды, Орден Отечественной войны и медали.
А. Степанов окончил Ленинградскую высшую торговую школу и служил главным инспектором в Министерстве народного контроля Карелии. Затем он был заведующим отделом торговли в Калевальском райисполкоме.
С 1965 года А. Степанов жил Петрозаводске и работал в редакции журнала «Пуналиппу», где ему опять довелось заведовать — теперь уже отделом прозы. На этом поприще он внëс значительный вклад в развитие журнала. Как писатель А. Степанов дебютировал уже в 1939 году рассказом в альманахе «Карелия». В послевоенные годы он, совершенствуя своё мастерство, продолжил литературное творчество в жанре повести, а к концу 1960–годов заявил о себе и как романист.
Первый среди равных в сокровищнице классики
Ортьё Степанов входит в блестящую плеяду карельских прозаиков, которые во второй половине ХХ века в своих романах отобразили полуторавековой исторический путь Беломорской Карелии, начиная с середины ХIX столетия. Если расположить эти романы в хронолологической последовательности по времени действия произведений, то они образуют грандиозную эпическую панораму пройденного народом пути.
Вспомним эпические полотна карельских классиков, чтобы яснее представить себе место и роль романного цикла Ортьë Степанова в этой впечатляющей исторической панораме. Её открывает роман (незаконченный) Пекки Пертту «Ложные колокола» (1993), отражающий жизнь и крестьянский быт зажиточного карельского рода в дореволюционный период, начиная с 1840–х годов.
Тетралогия Николая Яккола «Водораздел» (1946—1966) не только воссоздаëт картины патриархального уклада жизни, но и отображает пробуждение национального самосознания карелов и социально–политические процессы первых революционных лет.
Роман Анти Тимонена «Мы карелы» (1971) рисует драматическую борьбу общественно–политических сил в Северной Карелии в 1921—1929 гг.
Далее следует серия романов Ортьё Степанова — «Будни Хаапалахти (1969)», «Яакко Саку — человек из народа» (1973), «Жаркое лето» (1979), «Вдовы» (1983), «Максим Проккоев (1986)» и «Кукушка куковала к холодам» (1989).
Серия охватывает период с 1924 года до конца 1950–х годов. В судьбах северо–карельской глубинки и её обитателей отражаются глубокие эпохальные перемены: переход от патриархального крестьянского уклада к коллективному хозяйствованию, становление колхозного строя, события Великой Отечественной войны, трудности первых послевоенных лет, ревизия сталинизма.
Эпическую панораму завершает роман Яакко Ругоева «Лес слышит, озеро видит» (1991—1992), посвященный изображению и критическому осмыслению жизни Беломорской Карелии в последний период советской истории (1960—1980–е гг.). Повествование Ругоева уже настолько выбивается из рамок социалистического реализма, что первая часть романа не была пропущена в печать в годы застоя.
Перед глазами современного читателя эта национально–историческая ретроспектива предстаëт в серии «Классики литературы Карелии» (2002—2015), насчитывающей 13 книг. Её открывает романный цикл Ортьё Степанова: все шесть романов объединены в эпопею «Родичи» («Kotikunnan tarina»), общим объёмом два тома серии (661 и 716 страниц).
«Эпопея» означает в этом случае масштабную прозаическую форму эпического отображения жизни карельского народа на протяжении нескольких десятилетий прошлого века. В серии классиков романы Степанова утратили свои названия и стали шестью частями эпопеи, напоминающими структуру томов «Войны и мира» Льва Толстого.
Так созданные Ортьë Степановым образы эпохи, родного края и его людей живут в этнонациональном самосознании карелов в наши дни.
Люди и судьбы как лик эпохи
Повествование в эпопее Ортьë Степанова развëртывается в стиле бытового реализма. Повседневная жизнь карельской деревни и переход к трудовой кооперации, организация сельскохозяйственной артели и затем колхоза изображаются и осмысливаются на уровне обыденного народного сознания. Оно тяготеет к частнособственнической психологии, но в то же время и достаточно восприимчиво к новым веяниям.
В таком же хроникально–бытописательском ключе повествуется о становлении колхоза в первой половине 1930–х годов и послевоенном возрождении деревни.
Старый Онтто, авторитарный и деспотичный глава большой семьи, пытается сохранить патриархальный семейный уклад и родовой дом как ячейку традиционного хозяйствования. В новых условиях это оказывается невозможным по двум причинам: власти теснят Онтто повышенными налогами («твëрдыми заданиями»), а члены семьи – и взрослые, и молодёжь — не уживаются в душном и безрадостном мирке патриархальщины.
Образ Онтто — признанного среди деревенского люда знахаря и морального авторитета, патриарха крестьянского рода Хирссола на переломе эпох — отличает психологическая глубина трактовки характера, противоречивое переплетение доброго и злого начала в драматической жизненной судьбе героя. Слывя образцом богобоязненности и честности, Онтто тем не менее совершает неблаговидные поступки. Советской власти он лоялен, но в царское время занимался тайно, вдали от деревни запрещëнным властями подсечным земледелием.
Крепкий середняк, страдающий от непомерного налогообложения, Онтто преследуется как кулак из–за своего нежелания вступить в колхоз. Его дом и имущество выставляются на принудительную продажу с торгов. Мучимый несправедливостью, он, как библейский Иов, возносит свой голос к богу, и тут тихий голос совести напоминает ему: есть на нём неизбывный грех душегубства…
Когда–то сын Онтто Петри надолго, на целый год задержался на заработках, и Онтто заставлял невестку Иро делать тяжелую работу. На расчистке поля он устанавливал ей такие же уроки, как и мужчинам. Если она не справлялась с заданием, то ей не полагалось и есть.
После возвращения Петри пара решила покинуть отцовский дом. Онтто же хотел сохранить родовое гнездо неделимым. Возник острый конфликт. К несчастью, Иро заболела горячкой. Онтто пользовал её своими знахарскими средствами, но подсыпал к ним «немного»» лисьего яда. Иро умерла, а Петри сбежал в Финляндию, где, по слухам, стал примаком у вдовы землевладельца.
Потрясëнный крушением своих надежд, старый Онтто страдает от ощущения своей богооставленности. Он защищается от запоздалого суда своей совести, взывая к богу и упирая на то, что не по своей воле он совершил злодеяние, но был и в этом ведом десницей божьей. Правда, он тут же вопрошает: не дьявол ли встал между ним и богом и подбил его на душегубство?
И всё же Онтто не осознаёт глубокой связи между почитанием бога и совестью, бескомпромиссным следованием нравственному закону. К христианскому богу он относится, как язычник, пытающийся умилостивить своего божка. «Я всегда помнил о тебе, — обращается он к богу, — даже двух овец дал ухтинскому попу».
В характере и судьбе Онтто есть черты античной трагедийности, когда герой, следующий своему жизненному предназначению, пожинает непредвиденные плоды своих вроде разумных поступков и оказывается бессильным перед непостижимым и бескомпромиссным роком. Образ Онтто и судьба его рода заслуживали бы в наши дни драматической интерпретации на сцене Национального театра Карелии.
Трагизма и жестокой иронии судьбы не избежали и молодые современники Онтто — активные преобразователи карельской деревни. Яакко Саку, целеустремленный и волевой руководитель колхоза, попал в жернова репрессий. Пострадали от них и другие герои эпопеи. Хаапалахтинский колхоз, становление и послевоенное возрождение которого потребовали от жителей деревни столько усилий, подчас просто героических, к концу 1950–х годов окзывается ненужным в связи с укрупнением сельскохозяйственного производства и переселением жителей из «бесперспективых» деревень.
В третьей и четвёртой части эпопеи рассказывается об участии хаапалахтинцев в защите Родины, в боях на фронте и борьбе в тылу врага. Во многих военных эпизодах раскрываются лучшие черты карельского народного характера, природный патриотизм простых людей, сила и стойкость духа.
Карельская народная речь органически вплетается в ткань повествования в эпопее Ортьë Степанова, как и в последнем романе Яакко Ругоева. Её обилие ничуть не смущает финского читателя: диалект ухтинских карелов весьма близок к финскому языку. Да и как иначе может выражать себя, своё мироощущение, своë внутреннее существо народ — главный герой эпопеи, если не на родном диалекте, усвоенном с молоком матери?
Таким он мне запомнился
В бытность свою журналистом газеты «Карьялан Саномат» и сотрудником редакции журнала «Карелия» мне довелось в этом качестве общаться с Артëмом Михайловичем в последние лет десять его жизни.
Пример Ортьë Степанова и Яакко Ругоева убеждает, что писатель в нашем отечестве может быть больше, чем писатель. Они были настоящими народными трибунами — предстателями и заступниками своего карельского народа и родного края, когда речь шла о развитии республики, сохранении родного языка и культуры карелов и финнов.
А. Степанов поддерживал демократические преобразования и духовное освобождение общества в период перестройки. После августовского путча 1991 года он рассказывал, что возвратил свой билет члена компартии.
В октябре 1991 года А. Степанов участвовал в Учредительном съезде Союза российских писателей. Это была одна из трëх писательских организаций, на которые распался когда–то единый Союз советских писателей; две другие назывались Союз писателей России и Союз писателей Москвы.
Артём Михайлович стал членом возглавляемой поэтом Маратом Тарасовым республиканской организации Союза российских писателей. Свой выбор он объяснял тем, что этот союз отличался демократической направленностью, которую он связывал со свободой творчества и свободой от идеологии. За его выбором стояло и неприятие той политизированной борьбы литературных «партий», свидетелем которой он был годом раньше на Седьмом съезде Союза писателей Российской Федерации.
Особенно удручало его проявившееся на этом форуме пренебрежение к интересам малых народов. Ранее в издательствах, работавших под эгидой Союза писателей РФ, существовали отделы национальных литератур. Теперь эти отделы были упразднены.
В довершение всего вопрос о приëме национальных авторов в этот Союз писателей решался в Москве подчас по впечатлению от русскоязычных подстрочников их произведений. А ведь язык, как известно, это первоэлемент литературы. Разве может подстрочник свидетельствовать об уровне художественного мастерства?
Яакко Ругоев и Ортьë Степанов добивались того, чтобы уровень произведений на национальных языках оценивался именно в национальной писательской организации.
С конца 1991 я работал уже в журнале «Карелия», и мои контакты с Артёмом Михайловичем становились более частыми и плотными уже потому, что он многие годы входил в состав редколлегии. Всë же они оставались сдержанно–официальными, ни он, ни я не заводили при встречах разговор в стиле small talk.
Внешне он своим доброжелательным, простецким видом и своей неизменной светлой улыбкой располагал к общению. Но я не раз ловил на себе его острый, испытующий взгляд и знал, что когда речь заходила о серьёзных вещах и мнения расходились, Артëм Михайлович менялся на глазах, как апрельская погода, и превращался в жёсткого и непримиримого оппонента.
Однажды в середине апреля 1993 года он сразил меня в телефонном разговоре одним единственным аргументом, точнее, одним единственным словом. В Костомукше через день или два должен был состояться крупный семинар, посвященный 75–летию Яакко Ругоева. Председатель правления Союза писателей Армас Мишин сообщил вечером о времени отъезда из Петрозаводска большой группы участников, в которую включили и меня. Я отказался: какой смысл мне представлять литературный журнал на семинаре, если я не успею подготовить выступление о романе юбиляра, только что опубликованном в «Карелии»? Хотя мне была совершенно неизвестна даже программа семинара.
Через несколько минут мне позвонил Артëм Михайлович и стал настаивать на моём участии. На мои возражения он ответил, что никакого выступления от меня и не требуется. Я ответил, что литературно–критическая оценка произведения должна быть у представителя журнала по крайней мере в голове и на бумаге независимо от её невостребованности на семинаре и что я не отступлюсь от своего решения. А гостей из Петрозаводска вполне хватит на праздновании юбилея.
И тогда Артëм Михайлович привёл свой решающий «довод»: «Я нижайше прошу тебя: поезжай на семинар Яакко!».
Перед этой неожиданной просьбой самолюбивого и гордого человека я не мог устоять. Он был отнюдь не из тех людей, которые легко говорят: «Я тебя умоляю…» Ночью и в день отъезда я всë же написал текст, совсем не рассчитывая на выступление.
Из выступлений О. Степанова на заседаниях редколлегии вспоминаются его резкие возражения против одной передовой статьи в журнале, посвящённой возвращению Александра Солженицына в Россию в 1994 году. По его убеждению, эта тема была неуместна на страницах национального журнала, ведь государственник Солженицын в принципе не признавал формы национальной государственности в составе российского государства.
Однажды в 1995 году я позвонил О. Степанову домой по какому–то поводу. Едва я успел произнести: « Артëм Михайлович…», как последовала возмущённая отповедь: «Только «Ортьë» и только «ты», иначе прекращаем всякое общение!» С тех пор я обращался к нему только так. Кстати, мы всегда говорили с ним только по–фински.
У карелов и финнов такое обращение при достаточно близком знакомстве довольно распространено. Но вообще–то и при этом соблюдается возрастная и социально–культурная дистанция, пусть и невербальными средствами, во избежание и тени фамильярности и панибратства.
Озадаченный категорическим тоном Артёма Михайловича, я со временем уяснил, почему он предпочитает такое подчëркнуто неформальное обращение. Оказывается, оно и этноисторически глубоко укоренено в беломорско–карельской народной среде.
Так, например, финский журналист и писатель Август Вильгельм Эрвасти рассказывает, что во время путешествия по Беломорской Карелии в 1879 году карелы просто не понимали, почему он и его спутник обращались к ним на «вы».
Личность Ортьë Степанова и его литературное творчество свидетельствуют о том, что он вышел из гущи народной и всегда ощущал свою глубинную, корневую связь с народной средой. Он обогатил память народа большим рассказом, или большим нарративом о целой эпохе, как она была прожита народом и им самим.
