Рассказ из новой книги «Чаша сия»
А за три дня до смерти Федотыч вдруг запел. В жизни за ним такого не водилось. Плясать под изображаемый на губах джазовый аккомпанемент — плясал. В праздники, после третьей рюмки. Бывало, и с дочкой, Анюткой, на пару выйдут. В приступе шутливого азарта чуть не до экстаза доходил: «Из Стамбула в Константинополь…». Других слов этой модной, в пору его юности, песни он не знал, а потому дальше придумывал сам, как говорится, «от балды». Получалось забавно. Гости хватались за животы от смеха. Это был его коронный номер. Но чтобы петь?!..
Он не вставал с постели уже неделю. В костлявой груди его всё булькало и чвакало, как в топком болоте. Но он продолжал напрягать сухие жилы:
Три танкиста, три весёлых друга,
Экипаж машины боевой!
Закашлявшись, на какое-то время прервал «концерт по заявкам», а потом вдруг принялся разговаривать с кем-то незримым, но довольно дотошным:
– Петь-то? Да почему это не умею?! Слышишь ведь – пою! И слова все знаю. Как не знать?! У нас в роду все певучие, кроме меня. У старшей сестрицы, Верки, голос, как у Зыкиной был. Брата, Никиту, и в глаза и за глаза, Шаляпиным прозывали. А уж как Макарка, младшенький, затянет свой «Синий троллейбус», все бабы сразу в платки сморкались от избытка чувств.
Он замолчал, прислушиваясь к душной тишине полутёмной комнаты, и снова продолжал разговор с незримым собеседником:
– Да мне-то всё равно. Какую хошь, такую и спою. Заказывай, коль я сегодня такой добрый. Эту-то?
Хрипло и надсадно откашлявшись, затягивал:
Выходил на поля молодой агроном,
Говорил, что земля вся в наряде цветном…
В стену со смехом колотили кулаками соседи:
– Пой громче, Федотыч! Дюже гарно поёшь!
Дядька прибавлял звук.
Хороша земля, мой край дорогой!
Люблю тебя всей русской душой.
С соседней кровати что-то грозно мычала парализованная жена. Федотыч ухаживал за ней уж двадцать третий год. Вот и сейчас, открыв мутные глаза, матерясь и тяжело вздыхая, по привычке начал вставать.
– Чего тебе? На ведро поднять?
Пошатываясь и опираясь руками на громоздкий шкаф, что разделял их кровати, поплёлся к больной жене, склонился над её обритой головой.
– Цепляйся за плечи-то, крепче…
А она вдруг, каким-то чудом развернувшись поперёк постели, ударила его здоровой ногой под грудь.
Федотыч, не ожидая от жены такой прыти, рухнул как подкошенный, больно ударившись головой о стену. На грохот прибежала из кухни дочь, Анютка. Включив свет, охнула, всплеснула руками и кинулась его поднимать.
– Папа! Папочка! Зачем ты встал?!
По давно небритым, впалым щекам Федотыча катились слёзы.
– За что она меня ?! – задыхаясь, выдавил из себя он. – Знает ведь, что грудь болит, дышать тяжело, и … пяткой, как собаку…
Дочь сердито взглянула в искажённое гневом лицо матери.
– Ты что, с ума сошла?!
Укладывая отца в постель, ворчала:
– Сама уж живой скелет, а смотри-ка сколько силы нашла. – Прикрыла отца старым байковым одеялом, крепко подоткнув края под матрас. – Не вставай ты к ней больше. Вот скотину обряжу, все прихоти её справлю. – Обернулась на мать: – За что ударила-то? А? Чем тебе отец не угодил?
Та что-то гневно гундосила. Кто бы другой, так и не разобрал бессвязного мычания. Но дочь поняла.
– Ну и что, что пел? Тебе-то что? Успеешь выспаться!
И, выключив свет, вышла, осторожно прикрыв за собой дверь.
А кто-то незримый, явно из иного мира, снова стал донимать Федотыча язвительными вопросами. На сей раз он отвечал неохотно.
– Чего больше не пою? Дык Марья против. Видал, как саданула? Глухая ведь, а услышала, что пою. И ногой под грудь!..
Он тяжело вздохнул, закрыл глаза. Но через какое-то время снова заговорил:
– Да что ты пристал?! «За что? За что?». – И покрыл любопытного матом собственного изобретения, на что он был мастак. – За всё хорошее, что было и за два года вперёд. Не хочу с ней жить больше. Уйду на днях. И дочке скажу, чтобы рядом нас не хоронила. Наелся я её любовью! – Его снова стал душить кашель. – Поплачет, как умру-то! Дочка с зятем за ней так ходить не будут. Не до неё. Хозяйство, вон какое! Со двора не вылазят… Я-то, на каждый её «вяк» отзывался. Сто раз ночью-то разбудит. То молока ей принеси, то одеяло поправь, то руки занемевшие потри. Отблагодарила!
Федотыч тихонько всхлипнул. На какое-то время в комнате воцарилась тишина. Такая, как в старшей группе детского сада, когда никто не спит, а только делают вид, чтобы притупить бдительность строгих воспитателей. Но вот он снова зашевелился, словно хотел отмахнуться от незримого, но такого надоедливого гостя:
– Иди ты со своими песнями знаешь куда!.. Что я тебе, Козловский, что ли? Надоели мне твои заказы! – и грузно перевернулся на бок, лицом к стенке. Но тот, незримый, не отставал. – Ты что, сидел что ли? Ну, хрен с тобой, слушай! – Федотыч, набрав в больную грудь воздуха, снова запел, подёргивая в такт плечами:
Граждане! Послушайте меня!
Гоп со Смыком – это буду я.
Ремесло я выбрал кражу,
Из тюрьмы я не вылажу,
И тюрьма скучает без меня.
Откашлявшись, с явной издёвкой спросил:
– Ну что? Доволен? Что-о-о?! Музыкального слуха нет?! А на что он мне нужен?! Я, как брат, со сцены не пел. Моё дело было – баранку трактора крутить. Целый день мотор в ухо ревёт. Какой там, к чёрту, слух! – Задетый за живое, Федотыч долго не мог успокоиться. – Зато по гулу мотора определить мог, какая запчасть из строя вот-вот выйдет. А это, брат, не каждому дано. – И приподнялся на локтях на постели: – Да отвали ты от меня со своими песнями! Достал! Катись к чёртовой матери! Кому говорю?!
И тот «покатил». Потому как Федотыч замолк. Ему вдруг стали показывать всю его жизнь. Да с такими яркими деталями, про какие давно уж забыл.
Вот он, раскудрявый да разудалый, приезжает домой из армии. Сестрица, Верка, накрывает столы, созывая всех родственников, друзей, соседей. Давно повелось: все праздники у неё отмечались. В матушкиных хоромах не разбежишься: два шага комната, полтора – кухня. Верка наготовила всего, как на Маланьину свадьбу. Ещё бы! Он у неё любимый братец. Хоть прямо об этом не говорила, но чувствовал. Фотография той поры до сих пор на стене висит. Взглянул в ту сторону, где висел портрет. Но в сумеречном полумраке, разглядел только рамку. И так помнил: оскал во всю рожу. От уха до уха. Дочке этот снимок больно нравится. Говорят, она на него похожа. А что? Не худым был. Да больно стеснючим. До девок, особенно. Марью-то ему Никита сосватал. Хоть и глуховата, говорит, да телом крепкая. Я, мол, щупал. И на морду видная. Только шальная! Под пяткой у неё всю жизнь будешь. Словом, удружил.
А небесная канцелярия на застолье том зациклилась. Он тогда всё племяшкой любовался, Веркиной дочкой. Забавная такая. В армию уходил – она только родилась. А вон уж как лопочет. А та вдруг как зарядила матом! Подвыпившие гости гогочут. А у него аж рот перекосило. От горшка два вершка, а мать трёхэтажным пригвоздила. Строго постучал пальцем по столу:
– Это что такое?! Ещё раз услышу – язык с корнем вырву! Заруби на носу!
Та губёнки надула да в слёзы. Из-за стола бежать. Забилась за шкаф и ревёт. У него душа от жалости зашлась. Присел перед ней на корточки.
– Ну, не плачь! Прости дядьку. Пошутил. Хочешь, фуражку подарю?
Она обидчиво головой мотает.
– А хочешь куклу куплю? – Недоверчиво взглянула на него. – Ей богу! С первой же получки! С льняными волосами и в платье, красивом-красивом!.. Будешь со мной на тракторе кататься? – Та, наконец, улыбнулась. Кивнула. Обнялись.
И каталась. А куда денешься? В детский сад водить – денег у сестры не было. Вот и сидела племяшка в кабине целыми днями. Пока директор совхоза не увидел. Погрозился с работы уволить. Верка бегала к нему в контору, со слезами уговаривала, мол, меня брат жалеет. Не с кем малышку оставить. Так и было. Не потехи ведь своей ради ребёнка в кабине возил…
Сестра-то им вместо матери была. Матушку ещё в начале войны в ногу ранило. Куда ей за ними?.. Сестра их и вынянчила. А после войны от голода спасала. Их, братьев, трое было: мал-мала меньше. Отца ещё в тридцать седьмом посадили. Так и сгинул. Верка-то на них не похожа совсем. От первого матушкиного мужа. Ох, и прыткая была! Вспомнилось, как во время войны продовольственные склады разбомбило. Голодный народец, что крысы подвальные, норовит каждый что-нибудь для семьи схватить. И Верка туда же. Каждого из них нагрузила: матушке – сахар да соль, Никите, макароны, ему тушёнку нести, а двухгодовалому Макарке – сгущенное молоко.
А тут немцы. Кого сразу на месте шлёпнули. Ой, как мародёрства не любили! А их семью велели старому фрицу в овраге расстрелять. У слабонервной матушки от страха по ногам течёт. А Верка, два слова по-немецки зная, фрица уговаривает: «Bitte! Nicht schissen! Kleine kinder! – И по-русски воет: – Дяденька! Пожалей ты нас! Мальчишки с голоду пухнут. – И нам шепчет: – Ревите громче, бестолковые!»
Они – давай орать на все голоса, жалобно так. Немец на деревню оглядывается. Молчит. Знай, в спины автоматом тычет, к оврагу подталкивает. А как зашли за кусты, отвернул ворот кителя и в какой-то значок пальцем тычет: «Rot front! Laufen! Schnel!». И в небо очередью жахнул. Сестрица их за шивороты и в овраг пихнула. Спаслись.
И снова перед глазами Федотыча кто-то фильм крутит. Даже поморщился. А «сынок» этот откуда взялся? Говорили ведь, что уехал куда-то. Опять с бутылкой пришёл. Марья, как заводная, по кухне бегает, на стол собирает. Счастливой улыбки скрыть не может. Как же! Молодой любовник в гости зашёл. Взглядами так друг друга и пилят. Глаза б не смотрели! Давно об их шашнях мужики говорили. Не верил. Идите вы! Он ведь ей в сыновья годится. Но как-то раз мать того парня зашла. Жена в ночную смену на пекарне работала. Он дома был с детьми. А незваная гостья сходу на него напустилась:
– Ты что ж это свою жёнку распустил?! Долго она будет моему парню мозги крутить? Ему жениться надо, а он на девок не глядит. Что ты за мужик?! Обломал бы ей рога-то! Она ж на пятнадцать лет его старше, понимать должна!
Федотыч аж дар речи потерял. Уставился на неё, как баран на новые ворота.
– Выходит, Петровна, ты сплетням веришь?
Та ахнула.
– Да ты хоть раз сходил бы да проверил! Все работницы смеются. «Заведущая опять со своим «сынком» в кабинете всю ночь откувыркалась. И плевать ей, что весь хлеб сгорел. Из района привезут». Срам!!! – Тут женщина заплакала. – И по нему вижу: «сытый» ходит. Где ж тут внуков дождёшься!
Федотыч только крякнул да папиросу закурил. А что скажешь? Та махнула на него рукой и домой поворотила. Федотыч долго тупо смотрел на закрывшуюся за ней дверь. Но на пекарню не пошёл. Не раздеваясь, лёг спать. Но до утра глаз не сомкнул. Слышал, как вернулась с работы жена. Нашкодившей кошкой юркнула в постель, подставив ему холодный зад.
Ни в этот день, ни на другой, разговора с женой не заводил. Но она насторожилась. Искоса сверлила его настороженным взглядом. А когда дети легли спать, Федотыч поставил на стол бутылку и предложил:
– Выпьем, давай.
– С чего это вдруг? – фыркнула Марья.
– С «сынком»-то пьёшь, так и мужем не брезгуй.
Она как вскочит да как схватит кочергу. Занесла высоко над самой головой. Пунцовая вся. Не зрачки, а огненные стрелы. Он лица не отвёл. В упор смотрел.
– Что? Правда глаза режет? Вон как кровью налились. Мать его приходила. Она всё знает.
–– Вот сука! – прошипела Марья. – Я ей завтра устрою!..
– Скажи своему сосунку, чтобы из посёлка уматывал, – спокойно произнёс Федотыч. – Не то я его трактором перееду. – И больше на эту тему разговора не заводили. «Сынок» на глаза ему не попадался. И у Марьи ночные смены закончились. Вскользь как-то дочке обмолвилась, чтоб он слышал:
– Не буду больше в ночных дежурствах здоровье гробить. Всех денег не огребёшь. Пусть ваш батя теперь в две смены на тракторе вкалывает.
Он и бровью не повёл, будто не услышал. А от души отлегло.
И снова замелькали кадры. Как в детском калейдоскопе. Вся жизнь перед глазами. И не остановить…
Субботний день. Вся семья за столом. Дочка, зять, внук, внучка. Он чай горячим не пьёт. Как всегда, у печки, пыхтит папиросой. К автобусной остановке, что хорошо видна из кухонного окна, подходит автобус, обдавая встречающих клубами затхлой пыли. Дочь с любопытством разглядывает неуклюже выползающих из автобуса пассажиров. И вдруг расплывается в глупой улыбке:
– Гляди-ка, мамк! Никак Пашка, «сынок» наш?! Явился, не запылился! Говорят, женился, наконец! Питерскую нашёл. Да вон и она! Глядите-ка, какая фифа!
Марья вскакивает. С грохотом разбивает об пол бокал с горячим чаем.
– Ты что, охренела?! – вырывается у него. А жена вдруг начинает что-то мычать и медленно оседать на пол. Зять проворно успевает подхватить её на руки. Вдвоём с дочкой укладывают в спальне и растерянно выходят в кухню.
– Папк! Никак мамку инсульт хватил?!! Не понять, что кричит. И руки, как плети висят.
А у него задеревенели ноги. Не встать и всё! И сказать не знает что.
– Что ты рот открыла? – первым опомнился затёк, прикрикнув на жену. – Фельдшеру звони!
И жизнь, как догорающая головешка, зачадила. Беспросветно и удушливо. Ну да что об этом!
Будто угадав его мысли, картинки в голове замелькали так быстро, ничего не разглядеть. Не двадцать четыре кадра, а куда больше в секунду. Но вот, наконец, замедлили бег.
Тут он печку кладёт. Старый уж. Но руки своё дело туго знают. Печник он отменный. И с плиткой работать умеет. К пенсии халтурка солидная. И вот уже дым валит. Он тягу проверяет. А у хозяйки, что наняла, давно и стол накрыт. Огурчики малосольные, жаркое на сковородке скворчит. Со свежей картошки пар валит. И бутылочка – всё как полагается…
– Давай, Федотыч, за руки твои золотые! За доброту твою душевную.
Голос у хозяйки тёплый, воркующий.
Усмехнулся.
– С чего это ты меня расхваливать взялась?
– Давно к тебе приглядываюсь. Измучился ты с Марьей своей. Который год уж не встаёт. А ты, чувствую, мужик в силе!..
Поднял на неё стыдливый взгляд. Куда клонит? И погасил взгляд об стол, как папиросу о пепельницу. А та всё воркует:
– Оставайся у меня. Душа в душу жить будем. Плохо мне одной. Дети на севере. Приезжают редко.
– А Марья?! – наконец, выдавил из себя он. – Или ты её в свой расчет не берёшь? – И даже голос осип.
Та не ожидала такого поворота дел. Вспыхнула вся.
– Дети на что? Они тебя поймут! – и, оправдываясь, тихо добавила: –Помогать будешь.
Облизал пересохшие губы. Покачал головой.
– Негоже больную бросать…
– Да она от тебя всю молодость гуляла!
Помрачнел. Опустил голову ещё ниже, чтобы глаз не видно было из-за бровей. Потом затянулся до сухого кашля.
– Что было – то прошло. В жизни всякое бывает. Словом, это наши тараканы.
Встал. Собрал инструмент. Натянул свитер.
– Извини. Идти надо. За ужин и добрые слова спасибо. – Улыбнулся, вымученно, только что расправил складки на щеках. – Хорошая ты женщина. Найдёшь свою пару. А за печку будь спокойна. Ладная вышла. Не я, не огорчит.
И, не оглядываясь на большие и такие страждущие окна справного дома, вышел за ворота.
А таинственный кинопроектор всё стрекочет. Видно, что-то ещё такое нужно в жизни вспомнить.
Субботний день. Топится баня. Не достроена ещё, но мыться можно. Они ждут гостей. Племянницу с мужем. Давненько не были. После смерти сестры несколько лет ещё приезжала раз в год на Троицу, а потом всё реже, реже… Оно и понятно. Жизнь нынче такая.
Вжик! И все уже за столом сидят, тихо беседуют.
–– Ой, дядюшка! Проехали по посёлку – не узнать! Будто мор какой прошёл! В Доме культуры окна досками крест-накрест заколочены. В парке одни вороны каркают. А ведь раньше-то, какие хоры, какие танцевальные коллективы были!.. Где нынче-то молодёжь танцует?
– Им не до танцев, – хмыкнул Федотыч. – В ночном баре до утра «парнуху» смотрят, обжимаются.
– Ночной бар?! Где ж такой? – выпучила на Аннушку глаза племяша.
– В подвале Дома торговли, – усмехнулась та. – И «места встречи изменить нельзя»! Школа пятый год на ремонте. Ученики на перемене из одного здания в другое перебегают. Ютятся, где придётся. Помнишь, в больнице сколько отделений было? А теперь один фельдшерский пункт, шестнадцать квадратных метров. Резаные да колотые раны штопают.
– А если человеку плохо? Ну, инфаркт там, инсульт? Неужели в район везут? – поинтересовался, Андрей, муж племяшки.
– Зачем в район? На кладбище. Туда ближе. – Горько съязвил Федотыч. – Кому мы в районе нужны? В район автобус раз в неделю ходит.
Племянница только головой покачала.
– Зато окна Дома быта, смотрю, светятся… – с надеждой взглянула она на Аннушку.
– Дом инвалидов там. Одежонку мы, китайского пошива, на рынке покупаем. Белорусы обувку, бельё постельное привозят…
– Господи! – удручённо вздохнула гостья. – Ну, хоть чем-то порадуйте! Баню, вон, смотрю, свою построили…
– А ты общественную-то, кирпичную, видела? – из-под густых бровей зыркнул на неё Федотыч. Та пожала плечами:
– Тоже на ремонте?
– Какое там?! На какие шиши ремонт затевать? Стоит с разломанной крышей, как динозавр с перебитой хребтиной. А какая баня была! Два отделения, душевые. И один день, понедельник, выходной. Всю неделю хоть замойся!
– Так, где ж теперь селяне моются?!
– Дома, в тазике, – вступил в разговор зять. – Так что с горя мы баню-то затеяли. И хоть не до конца достроена ещё, а соседи в очередь стоят.
– Ну, так вы свой банный бизнес откройте! – невесело пошутил Андрей.
– С соседей «борзыми» брать? – хмыкнул Федотыч. – За такие дела в ночь эта банька сгорит! Вот до чего дожили! – и, сплюнув под печку, смачно выматерился.
– Так пусть соседи-то хоть достроить помогут, – не сдавался Андрей.
– Были б деньги на материал, сами достроили, – вступил в разговор зятёк. – Детей учить надо. Старший в этом году школу заканчивает. А работы в посёлке нет.
– Дядюшка! Ты, смотрю, матом ругаться стал? – лукаво улыбнувшись, подкусила его племяша. – А меня, помнишь, как учил!..
– Жизнь заставила, – смутился Федотыч. – Без крепкого слова не обойтись.
И движок перестал тарахтеть. «Кина не будет! Кинщик заболел!» – пришло на ум, и глупее не придумаешь.
Федотыч с трудом открыл глаза. Перед ним стоял человек в чёрной рясе с позолоченным крестом на груди.
– Поп, что ли? – вслух подумал он. – Анютка, видать, пригласила…
– Священник я, – ласково поправил его человек в рясе. – В грехах исповедаться не желаете?
– В каких грехах? – не понял Федотыч.
– Ну, ведь были же у Вас в жизни какие-нибудь ошибки…
– А у кого ж их не было?
– Вот и расскажите мне о них. И Бог Вас простит.
– Смешной ты, однако, – еле прохрипел Федотыч. – Я Ему сам всё расскажу! И за Марью попрошу…
Хотел было отвернуться, но в груди будто что оборвалось. Даже охнуть не успел.
И был таков.
