Опыт банальной ворчни
Время Че – это время черемухи и черешни, они случаются почти одномоментно и бывают отмечены затяжным ливнем, наводящим хандру. По воскресеньям улицы пустынны до того, что пробирает легкий холодок. Столь пустынными улицы были только в пору моего детства. Тогда утро возвещал гул первого троллейбуса под окном, теперь его уже не различишь за общим фоном уличного движения. А тогда с этим троллейбусом начиналось не просто утро, а погружение в бытие, в котором чувствовалась подлинность, то есть присутствовали объекты, очень громко заявлявшие о себе, как тот троллейбус. Возможно, в силу своей исключительности. Если в масленке было масло, то это было именно масло, и его следовало выставлять на стол чуть загодя, чтобы оно успело подтаять. Новые туфли становились событием, как и поход в кино… За внешне скудной жизнью обнаруживались подлинные смыслы, которые постепенно с течением времени размывались, и теперь хочется воскликнуть не «хочу чаю», а «хочу жизни», но ведь так нельзя, потому что жизнь, бытие, вроде бы и так всегда есть, коли оно есть, куда уж больше. Ан нет. С самого утра начинается не бытие, а набор пустышек, поток ничего не значащих явлений, ущербных не только потому, что они далеко не натуральные, как маргарин, а просто потому, что при встрече с ними не находишь никакого скрытого смысла. Просто никакого.
Дело во мне? Или в самом устройстве бытия, которое вроде бы стало избыточным –непритязательное существование обеспечено вроде бы с избытком. То есть если у тебя в наличии какие-то деньги, ты можешь на них реально купить простейший набор продуктов и необходимых товаров, чтобы обеспечить свое бытие. Или быт, который часто подменяет собой бытие, поскольку бытие предполагает погружение в эти самые смыслы. А их больше не существует. Смысл подразумевает если не яркий инсайт, то по крайней мере заметную перемену, то есть становится понятно, что все, что происходит вокруг, имеет некоторую цель, ради которой и происходит. Цель может быть и чисто мистериальной, лежать за пределами нашего мира, но тем больше в происходящем смысла.
Какой мистериальный смысл в новых туфлях? Это начало нового этапа, отрезка пути. Сносишь туфли – и можно переходить на другой уровень. Однако теперь почему-то туфли разваливаются прежде, чем ты успеваешь вообще что-либо понять. Или качество туфлей такое дрянное, или слишком большие претензии мы стали к обуви предъявлять и до дыр ботинки больше никто не носит, – как бы там ни было, но смысл покупки обуви свелся к самому моменту покупки. Стояли туфли в магазине на полке, а стали твои. Что дальше – уже неинтересно. Отсюда вместо коротких перебежек в новых туфлях – топтание на месте, когда за видимостью потока событий ничего существенного не происходит. А место, где жизнь организуется именно таким образом, называется болотом. Случится что необычное – болото чавкнет и засосет. Недавно прочла, что в Калевальском районе есть болото площадью 200 кв. км, больше Города вечного ливня – удивилась.
Жизнь начиналась среди английских аристократов – я имею в виду книги библиотеки журнала «Огонек», которые выписывали тогда все мало-мальски интеллигентные семьи, Оскара Уальда, Конана Дойля и пр. друзей детства… А протекала в основном среди людей пролетарской закваски в рабочем квартале бывшего завода «Тяжбуммаш». В самом названии слышался гул станков, причем проступала еще и внутренняя рифма: Тяж-бум-маш… И даже некая обреченность сквозила в этом созвучии. Не напрасно: тяжелые бумагоделательные машины стали никому не нужны, завод перелицевали на «Атоммаш», но пролетарская закваска осталась. И что самое главное, в этой пролетарской закваске не обнаружилось никакого особого смысла, ну абсолютно никакого. Сами рабочие по крайней мере не могут выделить его из процесса под названием «вкалывать». Но ведь должен был быть, иначе ради чего в самом деле?..
Некогда рабочие о себе очень громко кричали. Или даже не сами рабочие, а кто-то за них, цитировавший Маркса. И за этим криком не было слышно сермяжной правды. Плакатный человек тяжелого бумагоделательного труда гордо нес пролетарское знамя, как кустодиевский гигант-пролетарий, а внизу, под этим знаменем, ютились настоящие живые пролетарии в бараках каркасно-насыпного типа. Там они обитают и по сей день.
Однажды вечером на Октябрьском проспекте попался мне навстречу незаметный дядька. Дул сильный ветер, срывал с головы шапку, пытался натянуть парусом пальто. И вот, поравнявшись со мной, этот дядька вдруг весело произнес: «Ну и ветер! Я такой ветер только в Архангельске помню, я там на флоте служил в семьдесят втором…». И на какой-то миг я увидела в дядьке молоденького паренька, который смешно пытался удержать на ветру полы своего бушлата, и на этот миг даже успела в него влюбиться. Потом паренек исчез, и мне подумалось, что ему, вероятно, и вспомнить больше особенно нечего, кроме службы на флоте, когда он еще умел ощущать всей кожей бытие, как вот этот ветер.
Прорывы в чистое бытие случаются почему-то в компании таких вот простых людей, которые последнюю книжку прочли еще в школьные годы, если и тогда вообще что-то читали. Но вот так иногда случайно попадаешь в компанию, которую составляют менты, списанные по инвалидности, беженцы из Луганска и еще черт знает как занесенные к нам люди. Откуда-то непременно появляется бутылочка, и незаметно так подкатывает чувство, что вот же оно: хорошо сидим, и жизнь продолжается. Жизнь! Еще один день, отмеченный странной встречей людей, обычно разобщенных и вроде не имеющих ничего общего между собой, кроме маргинального положения. Однако оно как раз подлинно и всеобхватно. Маргиналы не кричат о себе, поэтому их слышно только в пьяной компании как месте встречи человека с бытием.
Теперь ведь о себе тоже принято кричать. Кричат буквально все. Если ты не кричишь, ты и не существуешь. Но мне не хватит голоса, чтобы всех перекричать. Да и все равно при общем крике никто никого не слушает. Зачем, если в культуре не осталось ничего такого, до чего нельзя было бы дотянуться и, главное, до чего хотелось бы дорасти. Чаще всего набор сносок, ссылок, цитат, уже неоднократно слышанных. И я не знаю, это только у нас так, в нашем Городе вечного ливня, который увлекает в канализацию вместе с потоками мутной воды золотые крупинки подлинного бытия. Ливень сам по себе настоящий. Он не обманывает и не обещает ничего, кроме именно потоков мутной воды. И никакого катарсиса. Добра-истины-красоты.
Красота больше не связана ни с добром, ни с истиной. Истина размыта, аморфна и если вообще существует, то чаще всего подтверждается цитатой. А той Истины, которая хлеб насущный, которую можно «исть» и до которой следует добираться своим умом, больше тоже не существует – как средоточия смыслов. Раньше люди ели хлеб – и это было мистериально. Хлеб как плод матери-земли и как воплощенный труд, май, июнь, июль и далее по ходу сельскохозяйственного цикла – от зернышка до буханки с трещинкой. Хлеб был телом народным, не только Христовым. И одновременно – точкой соприкосновения с деревней, которая буквально растет из земли и никуда не торопится. Потом появились консерванты, и от хлебных крошек перестали размножаться тараканы. Иначе куда делись-то? Прежде тараканы сидели в любой щели, а потом вдруг исчезли. Вслед за тараканами, очевидно, прекратят размножаться и люди. Но их уже не жалко, как не жалко и тараканов. Тараканы вызывают чистое омерзение, но и в мире людей красота больше не связана с добром. Красота не добра, напротив, зло если не откровенно красиво, то по крайней мере эстетично и притягательно. Это случилось не сейчас. «Кабы она еще добра была», красота – так в первоисточнике. В том и дело, что не была, никогда не была! И салоны красоты к ней никакого отношения не имеют, потому что то, что вывеска имеет в виду, горизонтально, то есть лежит в бытовой плоскости. А подлинная красота, то есть прекрасное, которого алкал Федор Михайлович, вертикально и устремлено в запредельность. Нет его в нашем мире.
Хотя на что-то подобное намекали стеклобетонные конструкции эпохи развитого социализма. Именно устремленность в высшие сферы бытия, практическое растворение стен в пространстве поднебесья… Только прекрасное так и не состоялось, в них было холодно и неуютно от ощущения собственной беззащитности в открытом космосе и хотелось скорее попасть домой, заскочить назад в простое бытие, подсвеченное пламенем газовой горелки. От красоты в стеклобетоне оставался именно символ, насыщенный идеологическим содержанием. Стоило этому содержанию испариться, как за символом не осталось ничего. Даже эстетики, поскольку архитектура времен позднего социализма принципиально антиэстетична, то есть невыразительна. Рабочие бараки, впопыхах наляпанные по обочинам проспекта, все-таки выражают некую подлинность сермяжной жизни. На некоторых крышах еще торчат трубы, а это значит, что в сильные холода, когда не спасает теплоцентраль, можно затопить печь, и живой огонь сразу напомнит нам о том, что мы именно люди, существа, которые способны сами производить и огонь, и хлеб, и зрелища. Что у нас все дома! Значит, мы к тому же и умные.
Хрущобы, возведенные чуть погодя, намного страшнее, несмотря на наличие горячей воды. Они также не выражают буквально ничего, настаивая на том, что человеку достаточно иметь четыре стены, газ, унитаз и угол для телевизора. И делается вид, что больше ничего и не надо, никаких деталей, – вы это вообще о чем. В хрущобах хочется выть от собственной избыточности. Потому что хрущоба – еще одновременно и архитектурный символ строителя коммунизма, который весь нараспашку, без тайных закутков и каких-либо излишеств. Я не преувеличиваю. Если мне снится некий дом, который вроде бы мой, хотя в реальности мой дом выглядит совершенно иначе, то это очень сложный дом в несколько этажей, с анфиладами комнат и обширным подвалом. Очевидно, это как раз архитектурный образ моего внутреннего мира с множеством закутков, заваленных всяким хламом, и подвалами памяти – бессознательного, в которое вытеснены неприятные воспоминания. Но так и должно быть. Что снаружи, то и внутри. Тогда каким представляется внутренний мир обитателя распашонки, если внешнее вывести из этого внутреннего? Он убог до крайности – отсюда и желание выть.
Как ни странно, истинные смыслы проступают в вещах, которые вроде бы ничего особенного не представляют собой. Вот, например, я возвращаюсь домой с собакой. У почтового ящика собака берет газету в зубы и с радостью поднимается с ней по лестнице. Порвет – ничего страшного, в газетах нет ничего, что стоило бы прочесть. В этот момент нисходит некое откровение, игра с собакой оказывается насыщена глубоким содержанием. Хотя собака сама понимает прекрасно, что это такая игра в охотника и собаку, которая несет добычу домой. Человек привычно охотится на дичь, он добытчик, а собака служит ему. Так поступали все разумные собаки в течение многих тысяч лет. И моя собака почему-то знает, что именно так нужно действовать в связке с человеком. И тогда она перестает быть конкретной собакой, превращаясь в чистую идею собаки… А вы еще спрашиваете, зачем держать собаку в квартире, от нее столько шуму, грязи и вони. Ага.
В том-то и дело, что город вечного ливня – это еще и город Петра. Не апостола Петра, как Санкт-Петербург, а Петра Первого, мастерового. То есть покровитель у него – пролетарий, каковым положением не брезговал Государь. Поэтому как ни старайся, а все равно получается рабочая слободка, в которой царят соответствующие нравы. Нет, я в принципе ничего не имею против пролетариев. И в студенческие годы меня даже коробила фраза профессора Преображенского: «Я не люблю пролетариев». За что, собственно? Еще по радио вдобавок страшным голосом пели: «Я горжусь тем, что я – современный рабо-очий». Преображенский не жаловал пролетариев, наверное, за философию жизни – простую как правда. А философия такова, что вкалывай и не выдергивайся. Если рабочий умеет сопоставить продолжительность своей рабочей недели с КЗОТом – кому он нужен такой? В том-то и дело, что если ты не согласен вкалывать по 72 часа в неделю – за тебя согласится кто-то другой, а ты останешься не у дел. Но меня это не устраивает. Поэтому меня отовсюду выгоняют. Причем я-то как раз не возражаю против 72 часов. Я просто не понимаю, как можно работать от сих до сих, а потом взять и больше не работать. А что еще делать?
Когда я на заводе «Авангард» настойчиво овладевала профессией охранника (кинолога), в свободное от работы время мне, честное слово, хотелось напиться, не имея при этом никакой тяги к спиртному. Однако хотелось именно потому, что пьяное сознание способно прояснять некие смыслы, забитые обыденной логикой. Например, зачем 37 собак и целая бригада людей охраняют от расхищения груду металлолома, разбросанного по территории завода? Какой в этом сакральный смысл, если одномоментно в государстве расхищается тысячекратно больше, причем не цветмета, а настоящих денег? Впрочем, сознанию охранника не полагается выходить за рамки вверенной ему территории, поэтому я находила смысл в том, чтобы чуть облегчать сторожевую службу собак. Поскольку наши хвостатые сотрудники нуждались не только в своевременной кормежке, но и в ласке, тепле, добре и т.д., хотя эти параметры равно не предусмотрены уставом караульной службы.
И вот тут мы наконец приближаемся к сакраментальному вопросу: а остается ли в мире место эмоциям вообще? Человек, как и собака, – эмоциональное существо. Но если эмоциям нет места на рабочем месте, можно ли выключать эмоции ровно в девять и включать в семнадцать-пятнадцать? И где тогда эмоциям место? В театре? Но театр – не настоящая жизнь, а только игра в нее. Но если за его пределами эмоциям места нет, значит, реальность – тоже ненастоящая.
В сущности это невротическая реальность, зацикленная на одном и том же. Если во время СССР на каждом заборе висели лозунги о передовом отряде рабочего класса, то есть коммунистах, то теперь на их месте столь же тавтологические утверждения типа «Вооруженные силы – оплот нашей безопасности». Два равно два. Зачем об этом писать на заборе, если сообщение не содержит никакой новой информации? Я понимаю, когда пишут на заборе то самое короткое слово как выражение некоторой довольно сильной эмоции, поскольку иных слов для своего эмоционального состояния автор просто не знает – здесь наблюдается полный разрыв формы и содержания. Известное слово может выражать все что угодно: от я тебя люблю до гори оно синим пламенем. По крайней мере этот текст имеет изнанку, которую прекрасно понимает адресат. Но какую изнанку имеет фраза «Вооруженные силы – оплот нашей безопасности»? Она абсолютно ни к чему не призывает и не обязывает, лишенная воли к власти, и может использоваться только как заглушка сознания. Иначе зачем видеть это напоминание каждый день по пути на службу или в магазин и бездумно внутренне повторять как заклинание, попутно убеждаясь в том, что любимый город может спать спокойно?
Нет, если антропология – часть философии, то почему такой статус не может получить кинология? Наука о собаке как переходном виде. Между кем и кем? Между canis sapiens, собакой разумной, и человеком. Причем первые как представители своего биологического вида могут быть гораздо более развиты, нежели homo lupus familiaris. Во всяком случае собаки не пишут на заборах «Каждая собака обязана воспитать человека», поскольку это сама собой разумеющаяся вещь. И вот что еще интересно. В ранней юности, когда я выгуливала во дворе свою первую собаку, вовсе безобидную болонку, на меня периодически нападали бабки с «заставы Ильича», то есть со скамейки под сенью тополей, на которой они дежурили с утра до вечера, уже никуда не торопясь, и – в невозможности погружения в экзистенцию – предавались активному укоризненному созерцанию. Им просто не нравилось, что я гуляю во дворе с собакой. Хотя скорее – и это я понимала уже тогда – их бессознательно раздражал сам факт, что они состарились, а у меня все еще впереди. На более глубинном уровне собака – это попытка восстановить утраченное единство с природой, соответственно агрессия со стороны бабок – покушение социума на эту попытку. И вот, успев пережить несколько поколений собак, я вышла на пенсию и по-прежнему гуляю с собакой, потому что всем остальным этим заниматься «некогда», и бабки по-прежнему нападают на нас… Только я никак не пойму, откуда взялись эти новые бабки, если вроде бы они шли по жизни бок о бок со мной? Почему они бабки, а я еще нет? Это такая болезнь? Или все дело в собаке, которая дергает поводок и тянет меня за собой в неизвестность, поэтому у меня по-прежнему все впереди?
Вообще, давно хочется привести во двор слона. Гуляли же они сами собой у нас на Древлянке.
Бабки – зеркало русской жизни. Почему именно они? Сознание как таковое не может быть зеркалом мира, потому что оно само созидает мир. А вот стремление к соблюдению общественного порядка, тишине и покою, свойственное всем бабкам, есть завуалированная форма стремления к смерти, вечному покою, который уже никто не потревожит. Россия же – традиционно страна некрофильской культуры, герои ее мертвы и мифологизированы. По сей причине в Городе вечного ливня практически отсутствует садово-парковая скульптура как вид искусства, а есть только гранитные изваяния мертвых вождей, потому что начальство не понимает, как это может быть памятник никому и что вообще он может выражать. Я даже подозреваю, что по этому поводу начальству приходят в голову неприличные мысли, т.к. для выражения эмоций и скрытых смыслов начальство обычно использует то самое слово, которое пишут на заборе, и подобные ему. Слышала собственными ушами. Впрочем, довольно о грустном: каменные вожди мертвы, но мы-то еще живы.
Однако еще о слонах. На улице Кирова, на самом въезде во двор МВД, традиционно царит огромная лужа, из-за которой дорогу невозможно перейти на «зебре» – воды там по колено. По пути на работу – а я работаю в соседнем здании – приходится совершать обходные маневры… И вот на днях ожидался кортеж г-на Медведева. Когда я вышла на обед, лужа еще была, а, возвращаясь с обеда, не поверила своим глазам. На месте лужи абсолютно сухое место! И полицейские в ряд стоят по обе стороны дороги. Куда дели лужу? Чем высосали? Специально приводили слона?
Эта галлюцинация о слоне – либо выражение очень большого желания вернуться в природу, либо знак гипоманиакальной фазы социума по поводу приезда г-на Медведева. А может, просто мои эмоции, склеенные в образ.
Но что касается проблемы уборки территории, этой весной у нас во дворе было собрание жильцов с представителем управляющей компании. От компании пришел какой-то дядька с мешками под глазами и остатками седых волос. Подумалось почему-то, что он бывший военный, они часто на пенсии устраиваются в домоуправление. Да и потом произносил он штампованные фразы, причем весьма агрессивно, как будто взводом командовал. Может быть, хотел что-то сказать по делу, по-человечески, но у него это не получалось. Словом, типичный старпер с задолбанными мозгами. И вдруг я поняла, что этот старпер учился в нашей школе и что в него была всерьез влюблена моя подруга. Точно! Он ведь еще поступил в институт военных переводчиков! Эх, Вася-Вася. Вот так – и все? И ты уже ничего не можешь сказать, что имело бы хоть какой-то приблизительный смысл? А впрочем, Вася как раз нормальный человек, далекий от хаоса, роботоподобный, привыкший действовать по инструкции. Таких типов любила психология советских времен, напрочь отрицавшая наличие души. Душа плазменна, изменчива, наличие ее нельзя констатировать как факт, она проявляет себя опосредованно, но все-таки настойчиво проявляет. Душа отрицалась, но духовный мир при этом был. Откуда он брался? И мог ли он быть простым отражением физического, будучи намного богаче сирой реальности?
Насчет достоинств Васи моя подруга скорее всего тоже галлюцинировала. С течением времени позолота облезла, а свиная кожа осталась – это я Андерсена цитирую, уже и не помню, какую именно сказку. Хотя образ обычно устойчив. Значит, можно сказать, что греза моей подруги длилась еще тридцать с гаком лет и вот только сейчас разрушилась.
О чем-то подобном я подумала, когда мама вдруг высказала сожаление о хрустальном бокале, разбитом много лет назад. То есть для нее он разбился только вчера, а все прошедшие с того момента годы сбежались в единую пространственно-временную точку: вчера и здесь. Иногда маму посещают фантомы. Например, некий мастер Валера красил маме окно, и почему-то она вспоминала его во множеством числе: они приходили, они работали… Маме все казалось, что их было двое. Возможно, ей пригрезился другой мастер, который красил у нас окна, когда я еще училась в университете. И ее эмоции по поводу покраски склеили двоих мастеров в единый образ. А может, маму действительно навещал фантом того, первого мастера. Стоял с кистями дверях и смотрел с укоризной: «Ты чего это какого-то Валеру позвала? Думаешь, лучше меня покрасит?».
Но вот, отталкиваясь от этого галлюцинаторного удвоения мастеров, я начинаю подозревать, а вдруг меня тоже две? А может быть, дальше больше. Ну кто действительно скажет, как оно там на самом деле. И что оно такое это «на самом деле»? Разве есть некий непреложный критерий, что вот оно есть как есть, а не как нам кажется?
Недавно меня поразил совсем будничный факт. Есть у меня красное платье с розочкой на одном плече и защипами на другом, то есть принципиально асимметричное. Когда я решила это платье погладить и разложила на гладильной доске, меня вдруг кольнуло, что оно немного непривычно выглядит и будто даже совсем не то. Что случилось? Да просто я привыкла видеть это платье на себе в зеркале. Оно же асимметрично, и я воспринимала его именно в зеркальном изображении. А что же тогда говорить про меня саму? Я ведь тоже привыкла к себе в зеркале. Значит, «на самом деле» я выгляжу несколько иначе, нежели себя представляю. Наверное, поэтому я не люблю фотографироваться. На снимках получаюсь будто не я, и все тут. Следовательно, я тоже нахожусь в плену собственных галлюцинаций, и жизнь таким образом мало чем отличается от сна. Тем более что сон как таковой тоже случается по расписанию и длится восемь часов, как и рабочий день.
Сны вообще случаются либо лишенные какого-либо смысла, либо этот смысл закопан так глубоко, что его нужно разгадывать как ребус. Точно так же приходится разгадывать жизнь Города вечных ливней. Есть ли в ней какой-то тайный смысл, или нас уже попросту смыло в общую огромную лужу, которую вот-вот высосет огромный серый слон?
Мама рассказывала, что однажды, когда мы с ней летели на юг, она потеряла меня в аэропорту. То есть посадила у колонны на чемодан и велела: «Жди здесь!», а сама пошла компостировать билеты. Когда вернулась – не нашла ни меня, ни чемодана. Подняла на уши всю милицию. А я тем временем по-прежнему тихо сидела у другой колонны. То есть я-то никуда не перемещалась, это мама колонны перепутала. Зачем я рассказываю об этом? Затем, что мне иногда кажется, что я так по-прежнему и сижу на чемодане в аэропорту. А мама тогда нашла какую-то совсем другую меня.
Июнь 2015
Фото Ирины Ларионовой
