В начале января 1998 года я поехала в Москву с дочерью. Поездка была не радостной. В октябре 1997 года умерла моя тетя — мамина двоюродная сестра Софья Абрамовна Милькина, жена Михаила Швейцера.
Мы знали, что тетя Соня была неизлечимо больна, но к смерти невозможно привыкнуть. Я очень волновалась, как я войду в дом, что скажу… Не могла представить себе, что дядя Миша — один. Для нас они давно стали единым целым, и сочетание тетяСонядядяМиша произносилось слитно.
Выйдя на перрон, я сразу выхватила среди толпы встречающих фигуру дяди Миши. Мы подошли. Увидев Инну, он присвистнул и сказал мне: «Пришел встречать тебя с ребенком, а вижу взрослую девушку». И неожиданно вытащил руку из-за спины, а в ней огромный букет цветов. Инна засмущалась, ей еще никто не преподносил таких букетов.
Сели в машину, мелькали знакомые улицы, дома, памятники. Вот и Университетский проспект. Дом. Все так знакомо, как будто вчера я приезжала сдавать кандидатские минимумы и с гордостью знакомила своих коллег со Швейцерами. Вошли в прихожую. Она напоминала скорее траурный зал. Огромный портрет тети Сони закрывал зеркало, черная ткань, цветы.
Каждый день утром дядя Миша бежал на рынок, чтобы купить новый букет и менял цветы в вазах. Ему хотелось что-то делать для нее. Он так привык за 52 года совместной их жизни заботиться о своей Соне. Чуть позже я поняла, что вижу абсолютно растерянного человека, который не знает, как жить дальше. Я протянула ему фотографии, которые сделал мой племянник в сентябре, незадолго до смерти тети Сони, ее последние фотографии. (Ума не приложу, каким образом одна из них попала в Интернет). Дядя Миша взял их и ушел в свою комнату. Мы его не тревожили…
Вечером, за чаем, он рассказывал мне, что на похоронах Сони поймал себя на мысли, что по привычке впитывает все до деталей, чтобы вернуться домой и рассказать ей обо всем происходящем.
Тишина осиротевшего дома пугала его.
Я звала его в Петрозаводск. Хотела, чтобы он приехал к нам, встретился с мамой, с отцом. Но у него не было сил. Он написал им письмо. Это было его последнее письмо моим родным. (Софье Александровне и Исааку Самойловичу Фрадковым. — Ред.).
Москва 8 января 98 г.
Дорогие Соничка (он всегда писал именно так, через «и». — прим. Л.Ф.), Изя! Друзья!
Я очень рад приезду Милы и Инны: они не только своим присутствием и бытом развеивали одолевающую меня тоску, но и ненавязчиво вбивали в меня идею о том, что жить и работать стоит.
Я очень рад им и спасибо им.
Мне сейчас тяжко и трудно, я как-то расклеился в отношении к моему единственно нужному и реально нужному делу: собирать все Сонино, о Соне и организовать все это в какие-то публикуемые, снимаемые на кино, издаваемые формы. Но сейчас дело пойдет!
Тут меня вчера еще ошарашила весть о кончине Ю.В. Свиридова. Я знал, что у него инфаркт и в какой-то мере ждал такого исхода. Но смерть есть смерть, а он был много лет (вы знаете) нашим любимым другом и сотрудником. Так что удар тяжел.
8-го днем пойду к нему на квартиру прощаться с ним.
Ведь и наш с Соней близкий друг Володя Венгеров (кинорежиссер. — Ред.) умер 15-го ноября. Все это ввергло меня в состояние полного нокдауна. Но даю себе несколько дней на приведение себя в порядок и отдых, и числа с 14-го начну активные действия в разных направлениях: собрать все наши с Соничкой материалы и бумажки, переписка всех Сониных фонограмм (копии я сделаю и для вас — не успел! — прим. Л.Ф.) .
Приходить в себя не просто (если вообще возможно), но надо сильно разозлиться на смерть и назло ей отнять у нее Соню, продлить ее жизнь через себя, через всякие воспоминания о ней, через просмотр ее фильмов. Ведь от каждого из них исходит огромный заряд ее души, она меня просто захлестывает с экрана.
Ребята! Изя! Ты — молодец: твоя воля и любовь к делу приносят отличные плоды, душа твоя молода и активна, а это главное.
А обо мне пусть рассказывает Мила и показывает фото, которых я, разобравшись, пришлю еще очень много для организации хороших фотоальбомов.
Физически чувствую я себя в целом — неплохо, но тоска зверская одолевает, особенно по утрам.
Обнимаю вас. Держитесь, крепитесь.
Ваш Миша.
А еще он подарил нам газету «Экран и сцена», где была помещена статья известного кинокритика и киноведа Н. Зоркой о Софье Милькиной. Удивительно, как точно и правильно Нея Зоркая поняла ее.
Нея Зоркая
Наша Сонечка
Интересно, что имя высокочтимой и строгой христианской святой — Софии Премудрости Божьей — порой достается женщинам уникальным, легкокрылым, прелестным, полным покоряющего обаяния. Такой была очаровательная, почти фантастическая героиня «Повести о Сонечке» и посвященного ей же цикла стихов Марины Цветаевой — подруга юности поэтессы, актриса Софья Голлидэй. Такой была в кинематографе и наша Сонечка, Софья Абрамовна Милькина, кинорежиссер…..
Если перечитать послужной список и фильмографию С. Милькиной, получится крепкая производственница, ветеран «Мосфильма», рабочая косточка киностудии. Еще в конце войны как помреж увлеченно била хлопушкой, потом, окончив ВГИК, вернулась на Потылиху ассистентом, далее вторым режиссером. Им фактически и осталась до конца, всегда в тени своего старшего коллеги, руководителя и мужа — мастера Михаила Швейцера. Только дважды или трижды, во « Время, вперед!», в «Крейцеровой сонате», так сказать, под давлением окружающих, соглашалась на то, чтобы писали «совместно с М. Швейцером». А так — «второй режиссер» — и баста!
Второй режиссер… Это значит — «подсобка», это значит, что вся не только творческая, но и черная, организационная, неблагодарная, будничная работа на твоих плечах — весь процесс создания фильма от подготовительного периода, запуска до премьеры, а у Сони, в силу ее особых обстоятельств («супруга Народного артиста»), еще раньше, дома, где она волей-неволей выполняла обязанности советчицы, спорщицы (отчаянной!), литконсультанта, зверя-критика, секретаря. А на студии хрупкие плечи второго режиссера Софьи Абрамовны, обладающей далеко не самым крепким здоровьем, оказывались железными, когда речь шла об интересах фильма, группы, об осуществлении замысла.
Сама уютная, рукастая, неуемно трудолюбивая, она хотела и студийные павильоны видеть в идеальном порядке. Смешно, но — рассказывали — на «Мосфильме» ее считали «вредной», «скандалисткой», придирщицей, все она что-то для группы требовала, вымогала, качала права. Была же на самом деле она «перфекционисткой» — фанатичкой художественного качества, самозабвенно преданной кинематографу. В старое время, еще в довоенную пору, сложилась такая когорта, выработались такие специалисты высшей квалификации: ассистенты, монтажеры, директора картин; более молодая Милькина продолжила их традицию. Беспорядки на «Мосфильме», которые, кстати, начались задолго до студийной катастрофы 1990-х (уже Тарковский предрекал, что советское кино погибнет из-за производства, а не из-за чего-то другого), были для Сони личным горем. Помню, как она со слезами на глазах рассказывала, что в огромной студийной костюмерной не могла найти блузу для героини «Крейцеровой сонаты»: «Все капрон, капрон, какой-то желтый, вульгарный, жесткий…», как горевала, что уходят мастера-столяры, осветители. А когда начался обвал и они с Швейцером фактически остались без постановок, Соня слегла…..
Служила ассистентом, вторым режиссером, сопостановщиком. Но имелась у нее еще одна функция: была душой кинематографа Михаила Швейцера. Его Музой. Пусть это пышно звучит, и скромная, всегда в тени (как, впрочем, и подобает настоящей Музе), она настойчиво подчеркивала свою вспомогательную, прикладную роль. Большой мир фильмов Швейцера, этот самобытный мир поэзии, красоты, юмора, наполовину принадлежит Соне, вдохновлен ее талантом и вечным духовным горением (есть в художестве такое старомодное понятие), построен с помощью ее редкостного дара дружбы и умения быть искренне влюбленной в своих товарищей по картине.
И вправду было ей кем восторгаться! Среди ее подопечных, ею приглашенных или обихоженных во время работы:
из сценаристов — Владимир Тендряков, Валентин Катаев, Леонид Леонов;
из артистов — Иннокентий Смоктуновский (барон в пушкинских «Маленьких трагедиях» и гоголевский Плюшкин), Зиновий Гердт — Паниковский в классическом «Золотом теленке», там же Леонид Куравлев — Шура Балаганов (считавшей Соню своей «кинокрестной мамой»), Владимир Высоцкий в ролях Билла из «Бегства мистера Мак-Кинли» и Дон Гуана, Сергей Юрский — Остап Бендер, Александр Калягин в Чичикове и еще множество не менее ярких и славных имен;
из композиторов — Георгий Свиридов и Альфред Шнитке.
Не достаточно ли?
И все они в Сониных рассказах всегда были «гении». И со всеми (или почти со всеми!) по окончании съемок долгие годы сохранялась дружба, поддерживаемая удивительной теплотой, исходившей от семьи Швейцеров, от их дома, от его хозяйки.
Нет, это был не тот аристократический быт, который чудом сумели пронести через невзгоды советского времени кинематографисты старшего поколения — Козинцев, Юткевич — с элегантным убранством стола, домработницей, традиционным меню домашних фирменных блюд. «Дети страшных лет России», чье детство пришлось на террор, а молодость на войну, Швейцеры, помыкавшись в коммуналках, умели по-своему обжить пространство любого интерьера: и долго снимавшуюся ими полуизбу в Звенигороде, и просторную светлую московскую квартиру на Университетском проспекте, и Икшу — так называем мы, тамошние жильцы, бывший наш кооператив «Искусство», ныне по-иностранному «кондаминиум», где согласно четырехэтажной коридорной системе расположены одно-двухкомнатные наши «недвижимости». У Швейцеров простая, скромная обстановка (уж, конечно, без евроремонтов и подвесных потолков), а за чаем конфеты, баранки, яблоки. А уют и элегантность не за счет, как теперь выражаются в рекламе, модных аксессуаров, а благодаря неповторимым, гостеприимным хозяевам, их тонкому вкусу, их непоказному радушию. Соседи — чета Гердт, Панфилов и Инна Чурикова в Москве, Алла Демидова и многие другие на Икше обожали посещать швейцеровские «пиры» на днях рождения, когда Соня пекла свой знаменитый, в целый противень «воронежский пирог» с мясом, да и встречали с улыбкой и интересом к тем речам, зачастую вовсе неинтересным, которые мы приносили. Я счастлива, что мне довелось быть их ближайшей соседкой по коридору.
Соня хорошо рисовала и не будучи профессиональной художницей имела свой стиль. Рисовала светлыми акварельными красками по белой поверхности стены, угла, притолоки — чего угодно, и дом украшался орнаментами наподобие расписных печек в избах. В ней, изысканной «гнесинке»-скрипачке, и вправду было что-то «воронежское», как любила она напоминать о своем родном городе-глубинке нам, «столичным». Ее речь была колоритной, не без крепких словечек, прости ее Господи. 9 мая она со старыми подругами поминала погибших на войне, они пекли блины, плакали. Своих ушедших товарищей — Васю Ордынского, Володю Басова — Соня помнила преданно, восхищалась их детьми.
Соня видится мне всегда окруженной цветами — на ее балконе пылали алые герани, благоухал табак. Считали — она умеет ухаживать, удобрять, поливать. Я же знаю, что дело было в ином — в излучении ее таланта, ее щедро одаренной личности.
Ей на долю выпало редкое счастье Любви. С юности до последних минут она не расставалась с человеком, который значил для нее все. Про такие пары пишется в романах — у Тургенева, например. Но за Любовь приходится платить, и в Сониной жизни было немало горя, невозвратимые потери, неизгладимые обиды. Поэтому большие светло-карие глаза ее часто были подернуты печалью. «Все громче музыка любви, все громче музыка печали», — как сказано у Окуджавы, тоже друга Сони.
Она до конца сохранила красоту, и поседевшая челка так же задорно спадала на чистый лоб. А в гробу, когда ее отпевали в храме Михаила Архангела в Тропареве, лицо ее было светлым, будто улыбалось.
Ее похоронили рядом с давно умершим младенцем Вовочкой, сыном, по которому не переставала грустить.
У всех, кто слышал Сонины рассказы (еще один дар!), в памяти долго будет звучать ее голос, ее выдумки, ее фантазии. Ведь она была еще и чудачка, идеалистка, не утратившая в себе детское…
Экран и сцена, № 47, 20 — 27 ноября, 1997 год
