Сколько себя помню, папа всегда внушал мне «Мужик должен уметь всё делать сам». После этой фразы уже явно не для моих ушей тихо добавлял: «Даже собственных детей». Глубокий смысл этого довеска я понял, только став взрослым, а вот главный папин завет усвоил как Отче наш.
Но чтобы что-то уметь, этому надо учиться. В подмастерьях вроде ни у кого не ходил, но не с неба же всё это свалилось. Даже самому интересно стало, откуда что взялось? Надо разобраться.
Большое спасибо в первую очередь предкам. И отец, и мать из крепких многодетных крестьянских семей, где знали цену не только хлебу насущному, но и образованию, духовной культуре.
Папа Иван Яковлевич Румянцев, почти ровесник ХХ века, окончил церковно-приходскую школу, потом реальное училище, а затем и медицинское. Всё это до революции.
Учили, судя по всему, очень хорошо. Не помню, чтобы отец чего-то не знал или не умел. Специально меня не учил. «Делай, как я, а если можешь, то и лучше» — вот главный принцип обучения. Так к элементарным бытовым навыкам прибавились умение вязать и насаживать рыбацкие сети, переплетать книги, делать кроличьи клетки, прививать деревья и ещё многое другое.
Но главное, за что я очень благодарен папе, это возможность каждое лето проводить в его родной деревне в Вытегорском районе Вологодской области.
Впервые отец привёз меня сюда, когда мне было пять лет. В то же лето я с мамой ездил в Ялту, на Чёрное море. Тоже впервые. Но удивительное дело, об этом никаких эмоционально окрашенных воспоминаний. Зато каждый пейзаж, каждый запах, каждый звук папиной деревни запечатлелись всеми клеточками организма. Малейшее напоминание, и до сих пор мурашки по всему телу.
Официальное её наименование Верхнее Эйнозеро по явно вепсскому или карельскому названию озера. Но в ходу было русское название Лесы. Очень, кстати, точное название. Кругом лес и одиннадцать озёр. И никакой дороги даже для конной повозки. Добирались пешком или верхом на лошади, поклажу везли зимой на санях, летом – на волокушах.
Первый раз я увидел папину деревню, когда была в разгаре жатва. На пологом косогоре за деревней бабы, в их числе и папина сестра тётка Ира, подоткнув подолы, жнут рожь вручную серпами. Вяжут снопы, складывают в бабки. Синева неба, золото колосьев – на всю жизнь запоминающееся зрелище.
Годам к десяти я уже умел делать всё, что умели мои деревенские ровесники: косить, жать, запрягать лошадь, ездить верхом без седла. Тут учителями была вся деревня.
Какая гордость переполняла моё сердце, когда, чуть повзрослев, выходил с лошадкой на работу вместо тетки Иры. Вывозил навоз со скотного двора или подвозил снопы к молотилке. И за мою работу тетке начисляли трудодни. С какой наградой за труд можно сравнить стопку свежих калиток с молоком, которые тётка приносила юному работнику прямо в поле!
Мужиков в деревне после войны катастрофически не хватало. «Годных на племя» было всего двое, их и назначали по очереди бригадирами. Один проштрафился, ставят другого.
Очень колоритный мужик был тёзка моего папы Иван Румянцев, его дом стоял через дорогу напротив тёткиного. Я как завороженный мог часами наблюдать за его работой, когда Иван готовился к ночной косьбе. Тело как будто копченое солнцем и им же высушенное, кажется одни мослы и жилы. Но силища! Откуда она бралась вообще непонятно. До обеда с бабами на уборке сена, с обеда у себя на сарае точит ножи для сенокосилки, чтобы в ночь, когда лошадей не мучают слепни и оводы, выехать на дальние покосы. До утра, пока не сойдет роса, стрекочет его косилка.
И, если такой мужик разговаривает с тобой как с равным, объясняет устройство очень мудрёных механизмов, а то и помочь попросит, то какая учеба может быть лучше?
С папой же осваивал премудрости рыбной ловли. В то время это было не праздное времяпровождение, а жизненная необходимость. Папина задача была за месяц-полтора наловить столько рыбы, чтобы сущика хватило на зиму и городской родне, и деревенской. Больше добытчиков не было. Рыбак он был отменный. Поэтому для того, чтобы высушить всю пойманную за день рыбу, приходилось топить посреди лета не одну русскую печь.
Прошёл я в ту пору и ещё одну папину школу – школу выживания. Он ненавязчиво показывал, что безвыходных положений не бывает. Сколько раз эти уроки пригодились потом в жизни.
Надо отдать должное его педагогическому таланту. Такая, например, картина: идём вдвоём в Ундозеро, это семь верст. Позади уже труднопроходимая корба (затопленный участок леса), тропинка выходит на поля. Спелая рожь расцвечена васильками. Но мне не до красот. Для дошкольника путь слишком тяжёл. Босые ноги уже не идут, а только загребают пыль, тонут в ней. И вдруг папаня направляется к ближайшему кустику с прибауткой: «Ты Федора, я — Максим в одну луночку поссым». Смех разбирает, усталости как не бывало. Дальше — больше. Несколько движений ножа, и с берёзки снят ровнейший пласт коры. Мастера оригами отдыхают. Раз-два, и маленькая побирушка для ягод готова. « Давай-ка за земляникой!»
Пока я, ползая на карачках по россыпи спелых ягод, наполняю свою побирушку, у папы уже готов чаёк. Но пьём мы его не из стеклянных стаканов или жестяных кружек, а из берестяных, да ещё с земляникой.
Сколько раз потом доводилось есть уху, пить чаёк из такой берестяной тары или собирать в неё ягоды, каждый раз вспоминая папины уроки.
А с какой легкостью и даже изяществом он превращал простую ольховую веточку в настоящий свисток.
С ним наши путешествия становились ещё и уроками истории, краеведения. Для нас с мамой он организовал однажды путешествие на пароходе по старой Мариинской системе с её многочисленными деревянными ещё тогда шлюзами. Из-за частых шлюзований путешествие шло очень медленно. Бывало, мы с мамой успевали искупаться, насобирать ягод на берегу и запросто догнать свой пароход у следующего шлюза.
Но интереснее всего были папины рассказы обо всём, что проплывало мимо. О церквях, часовнях, маленьких деревушках и даже отдельных деревьях. Увлекательнейшие истории, легенды, предания. Особенно те, что связаны с пребывание на вытегорской земле Петра Первого.
Кстати, о пароходах. Из Петрозаводска до Вытегры мы тоже добирались большим колёсным пароходом. Их было на Онеге два. «Урицкий» и «Володарский».
На одном из них капитан был нашей дальней роднёй, поэтому побывал я и в капитанской рубке, и в машинном отделении. А вот объяснить своим деревенским ровесникам в Лесах, что такое пароход никак не мог. Потому что они даже лодки обыкновенной в глаза не видели. И это в краю озёр!
Зато здесь на каждом, даже маленьком, лесном озёрке было своё удивительное плавсредство под названием «руганы». Это своеобразный катамаран из двух долблёных осиновых корыт скреплённых вместе. Сидишь на корме этого чуда на поперечной скамеечке, одна нога в одном корыте, другая в соседнем и загребаешь себе потихоньку веслом типа лопата. Ну, чисто индеец на пироге!
Скорость небольшая, но как раз хватает, чтобы сзади блесну на дорожке пустить. Остойчивость великолепная, удобно и сети ставить, и сачить рыбу.
Показал мне папа и могучие осины, из которых можно выдолбить руганы, и нехитрый плотницкий инструмент необходимый для этого. Было это более полувека назад, но я до сих пор уверен, случись такая необходимость, спокойно бы сделал руганы не хуже дедовских.
Это ещё и потому, что по плотницкой и столярной части был у меня перед глазами прекрасный пример. Это мой двоюродный брат, тоже Александр Румянцев, только не Иванович, а Александрович. Любимый братан. Вот на кого я пацаном действительно хотел походить. Сильный, красивый парень.
Бывало, лежим на сеновале, он что-нибудь про службу пограничную рассказывает. Моя голова на его бицепсе как на подушке. И я себе думаю: вырасту, буду такой же сильный, как Шурка
Жил мой братан с матерью в Вытегре, работал на судоверфи. Ремонтировал деревянные баржи. Как заводят баржи из канала в затон верфи, как ставят на стапели – это само по себе завораживающее зрелище. Но ещё большее впечатление было у меня от домашней мастерской моего братана, где он шил рыбацкие лодки.
Над верстаком – целые ряды инструментов, ни названий, ни тем более предназначения многих из которых я даже не представлял. Но узнал, и в руках держать научился.
Где-то в середине пятидесятых годов прошлого века отец привёз в Лесы лодку, сделанную моим любимым братаном. Как её доставляли последние четыре километра при полном отсутствии дорог, это рассказ отдельный. Но лодочка была просто картинка. Кстати, первой и последней на тех озёрах.
С сыном Тимуром через много лет я побывал в этих местах. От деревни и следа не осталось, а вот руганы на Верхнем Эйнозере мы обнаружили. Тимур даже вполне успешно попробовал управлять этим древним изобретением.
Мама с нами в папину деревню ездила всего однажды. И, как я теперь понимаю, поездка эта для нашей семьи не прошла бесследно. Почти до сентября 54-го мы были в Лесах, а в мае следующего года родилась сестрёнка Маринка.
Может быть это и хорошо, что мама не ездила с нами каждый год. Седых волос у неё бы точно прибавилось.
В то лето, когда она ездила с нами, мы с братанами здорово ловили рыбу бреднем, чистить для сушки приходилось много. Как-то чистит маманя на мостках под крутым бережком щучек, а меня послали перегнать лошадей с пастбища на скотный двор и попоить по пути. День жаркий, лошади пить хотят страшно, сразу в галоп к воде. И моя «савраска» с полной дури следом.
Управлять уже силёнок не хватает. И вот с крутого бережка кони с полного хода в воду, как раз рядом с мамкиными мостками. И моя неуправляемая лошадка тоже. Влетает на мелководье, нагибается к воде, копыта в ил, резкий тормоз.… А теперь представьте траекторию моего полёта в воду согласно законам динамики. Как из катапульты! И всё это на маминых глазах.
Так что хорошо, что она не видела большинства моих «невинных» развлечений.
По дороге в Лесы мы останавливались на пару-тройку дней в Вытегре у тётки Натальи. Любимый братан Шура — один из её сыновей. Какое-то время жили они прямо на берегу реки, точнее затона, где распускали гонки с лесом. Водомётные катера и буксиры доставляли сюда плоты, а здесь в затоне брёвна плыли уже снова вольно, но плотно одно к другому. И любимым развлечением у настоящих пацанов было перебежать от берега до берега, прыгая с лесины на лесину, что называется в одно касание. Малейшая заминка и бревно может крутануться, поменять направление движения. Такой вот экстремальный спорт.
Но не помню, чтобы за такие художества папа меня наказывал. Хотя других за то же самое лупили нещадно.
Сводил меня папа как-то на озёрко одно, туда и местные почти никогда не ходили. Озеро – одно название. Так, блюдце метров сто пятьдесят в диаметре. Но «блюдечко» это бездонное. К урезу воды долго идёшь по зыбучей болотине, по ней-то всё озеро и скрыто. Поэтому у берега даже самым длинным колом дно уже не достать.
Рыба на этом озёрке клевала только в пасмурную погоду. Этой погоде и название озера созвучно – Паскозеро. В моросящий занудный дождичек и были мы с папой в первый раз на этом озерце.
Что был за клёв! Успевай забрасывать. Поплавок из пробки от шампанского аж с хлюпаньем сразу резко уходил под воду. И каждый раз на крючке хороший окунь-горбач. Чёрный, как головешка, брюхо желтоватое. Оказалось, что другой рыбы здесь просто нет. В общем, потаскали мы окуней в своё удовольствие.
Такая рыбалка не забывается. И вот мы с племянником Колькой решили одни сходить на Паскозеро. Конечно, никто бы нас одних туда не отпустил, мне было десять лет, Колька на два года младше, поэтому смылись мы втихаря. Кроме удочек прихватили с собой старую берданку деда Васи. Слава-то у тех мест дурная.
Окуней мы тогда наловили… Правда, не столько мы, сколько с папой. Да ещё и грибов насобирали. Ну, чем не добытчики! Только грибочки эти вышли нам боком. Пока мы от одного дерева к другому крутились, тропу совсем и потеряли. Ломанулись через дремучий лес наугад.
Идём, идём, ничего знакомого по пути, чтобы хоть как-то сориентироваться, не попадает. Уже и рыбу чёртову бросили, и грибы. Тащим одну берданку из последних сил. Колька Богу молится, причитает. Я из-за этого ещё больше злюсь. Понимаю, что надо самое высокое дерево на самом высоком месте искать, осмотреться вокруг. Где луга и пожни сразу видно будет. А пожни всегда рядом с деревней.
Так и сделали. И вышли на пожню, только рядом не с нашей деревней, а с соседней. А в деревне этой Гудково оставался всего один дом. По нему я и определил, куда нам дальше двигать.
В свою деревню пришли совсем с другой стороны. Нас, оказывается, уже давно ищут, но в другом направлении. Отец ограничился устным внушением. Видимо, оценил мои действия. Кольку же тётка Ира била «на радостях» смертным боем.
Честно говоря, за моей тётушкой, папиной сестрой, числились и другие не совсем педагогичные поступки. Как-то всей деревней чистили от навоза колхозную овчарню, пока овцы на выпасе.
У нас с дружком Сергушкой Румянцевым работа была«интеллигентная – вывозили ценнейшее удобрение в поле. Бабам же, как всегда, досталось самое трудное – рвать вилами слежавшиеся за зиму пласты навоза и грузить на волокуши.
Пока шла погрузка мы даже со своих саврасок не слезали, чего босыми ногами навоз месить. Наблюдали за происходящим со второго, можно сказать, яруса. Внизу же разыгрывалась настоящая драма. Тётка Ира со своей соседкой Клавдией, видать с устатку, разлаялись как собаки.
Та возьми да и ляпни «Гнилая ты ж…!» Ой, как взвилась моя тётушка. «Это у тебя гнилая, а у меня – сахарная!» Поворачивается к Клавдии задом, нагибается, все юбки на голову и… представляет неопровержимые доказательства.
От смеха мы с Сергушкой только что с лошадей не свалились.
Или вот ещё о простоте деревенских нравов. Отец, зная моё увлечение лошадями, отпускал меня в ночное подпаском. А за старшего конюха была ещё одна моя тёзка Александра, которую иначе как Шанька в деревне не называли.
Как я теперь понимаю, лет ей было совсем немного, меньше двадцати. Но была уже Шанька матерью-одиночкой. И обо всех своих девичьих разочарованиях говорила она со мной, десятилетним пацаном, как с равным.
Дымит костерок, специально чтобы комаров хоть немного разгонял. Кони мирно пасутся. А Шанька изливает, как умеет, свою душу. Как Ванька-бригадир обрюхатил её совсем ещё глупой девчонкой. Жениться собирался. Собирался, да не на ней. Вскорости с центральной усадьбы привёз себе жену – бухгалтершу колхозную. И тоже брюхатую. У обеих девки родились. Теперь вот играют вместе единокровные сестрички в песке под батькиным забором.
Рассказывает Шанька и вроде бы даже посмеивается над собой, дурочкой. А веселья-то особого и не получается.
Не знаю почему, но такие уроки взрослой жизни врезались в память на всю жизнь.
Пятидесятые годы, особенно их начало, были, честно говоря, голодными годами в деревне. Денег за отработанные в колхозе трудодни не давали, выплачивали натурой – зерном, горохом и т.д. Скотины своей многие не имели. Вот и у нашей тётки Иры коровы не было, а двух внуков чем-то кормить надо было. Понятно, что в меню особых изысков не было. Калитки да рыбники были скорее праздничным украшением стола, нежели повседневной пищей.
Для моих же племянников Кольки и Генки праздник получался двойной. Начинку для калиток и колобов варили в большом чугуне. А малышам после окончания выпечки тётка отдавала вылизывать чугунок, в который они влезали с головой. Остатки всегда сладки. Но смотреть без смеха на эту картину было невозможно.
У нас, пацанов, было любимое блюдо загуста. Это вроде каши на скорую руку. Ржаная мука быстро заливалась крутым кипятком и размешивалась. Мука загустевала – вот тебе и загуста. Универсальное, между прочим, блюдо.
В горячей каше делается лунка и туда кладётся ложка топлёного масла. Сытное и вкусное основное блюда готово. Ложкой черпаешь горячую кашу, макаешь в масло и … просто объедение. Но, если в ту же лунку вместо масла налить простокваши с толчеными ягодами, то это уже десерт. Способ употребления тот же.
О существовании торта «Наполеон» я тогда даже не подозревал, но отведать его деревенский вариант довелось. В деревне Гудково, той самой, от которой оставался тогда всего один дом, жила наша дальняя родственница. В конце лета мы уже собирались уезжать домой, вот эта родственница и решила собрать нам гостинца на дорожку.
Когда делают калитки, сканцев обычно готовят с избытком. Если начинка кончается, из остальных сканцев делают то, что у карелов называется «пироги для зятя». Вот и наша родственница расстаралась как для любимого зятя. Мало того, что сканцы были из белой муки, так ещё и со сладкой начинкой. По тем временам большая роскошь. Она посыпала половинку сканца сахарным песком, складывала его пополам, защипывала край и на сковородку с маслом.
Полукруглые пироги ловко укладывались на большую тарелку один к одному, два пирога как один большой блин. И так ряд за рядом. Чтобы мы могли довезти гостинец хотя бы до Вытегры, сверху пироги накрыли второй большой тарелкой и завернули в большое полотенце.
Когда после многочасового путешествия на перекладных мы добрались, наконец, до Вытегры, то отделить пропитанные сиропом пироги один от другого было невозможно. Но папа быстро сообразил, что получился настоящий торт. Как торт стопку пирогов и порезали. Ну чем не «Наполеон»!
При всей бедности тогдашней жизни наши приезды и отъезды родные всегда старались отметить чем-нибудь особенным. Помню, приплыли с папой в Вытегру на пароходе. Впереди дорога ещё дальняя, остановились у моей любимой тётки Натальи. Она в это время работала сторожем-истопником в райисполкоме. Там же ей выделили и казённую комнатёнку.
Уж очень хотелось тётке хорошо угостить дорогих гостей с дороги. А как? В комнатушке её только большая изразцовая печь, как и во всём здании. А на керогазе пирогов не напечешь.
Но ведь изловчилась! Печка почти протопилась, но жару было ещё много. Вот тётушка и умудрилась в маленькой кастрюльке с длинной ручкой изготовить роскошные розанцы прямо на углях. Именно тогда родилась сказанная мною фраза, которая на долгие годы стала семейной легендой. Особенно её любила рассказывать сама тётка Наталья.
Пока печь топилась, она готовила тесто для розанцев, из которого надо было сделать тончайшие сканцы. Скалки у тётки не было, она взяла большое веретено и прекрасно с ним управилась.
На что наблюдательный шестилетний племянник изрёк: «Старая ты дура! Этим же пряжу прядут, а ты тесто скёшь!»
Закончить тему деревенских кулинаров стоит ещё одним ярким воспоминанием. Как-то зашёл к своему двоюродному деду Васе. С ним жила та самая Шанька, с которой я не раз ходил с лошадями в ночное. Ухаживала за немощным уже дедом. И вот застаю я её за весьма интересным занятием. Шанька вылила оставшуюся после обеда крепкую окунёвую уху в большую плоскую глиняную миску. И перед тем как поставить в сени на холод расставила по дну миски варёных мелких окушков, даже плавники им расправила, добавила пучок зелени.
За ночь уха превратилась в студень, а миска стала похожа на настоящий аквариум. И окушки как живые плавают, и водоросли растут. Ну, настоящее произведение искусства, а не просто заливная рыба.
Тут самое время чуть подробнее рассказать о способах добычи этой самой рыбы. Папа в основном сачил. Сак – это сетчатый конус на большом обруче. От обруча четыре тетивы идут к длинному колу. Особенно удобно было сачить с руганов. Посудина эта как будто специально создана для такого способа лова.
Рыбак подъезжает потихоньку к местам обитания мелкого окуня, опускает своё приспособление на дно и ждёт минут пять. За это время рыба успокаивается и даже с любопытством обследует ловушку. Вот тут-то рыбак встаёт, берётся за кол и как подъёмным краном поднимает сак. При удачном забросе рыба иной раз кипит, как вода в котле. Так ловили мелкого и среднего окуня в основном на сущик. Зимой ушица из него, конечно, не то, что из свежей рыбы, но всё равно очень вкусно.
Папа любил ходить на одно лесное озеро – Лемозеро. Озеро это наполовину заболоченное славилось знатными щуками. Их ловили в основном на дорожку или самоловками. Щуки в Лемозере водились такие, что о них легенды ходили. Мол, есть там такая рыбина, у которой на голове от старости даже мох растёт.
Папа был мужик с юмором и как-то раз решил породить новую легенду о лемозерских чудищах. Щука ему однажды попалась действительно гигантская, мясо у таких уже практически несъедобное. Папаня выпотрошил это чудовище, завалил около тропы подходящую осинку, натянул на ствол щуку, в огромную пасть вставил колышки-распорки. И пристроил это импровизированное чучело с разинутой пастью рядом с тропинкой.
Хорошо, что лесная живность расправилась с этим засушенным монстром раньше, чем на него наткнулся какой-нибудь наш излишне впечатлительный земляк. Но я эту папину шутку оценить успел.
Ещё один эффективный способ ловли крупного хищника – на дорожку. Это когда блесна на леске тащится за плавсредством. Сегодня такой способ называется модным словом троллинг. А тогда не только слова такого не знали, спиннинг обыкновенный не все видели. Блёсны делали в основном сами. Очень хорошие блесны получались из советских послереволюционных полтинников. Жилка тоже была острым дефицитом, поэтому лески плели из конского волоса. Снасть получалась грубоватая, но надёжная. Леска-плетёнка наматывается на мотовило. Дёшево и сердито. Щуки же на такую снасть иногда попадались выдающиеся.
Едет папа потихоньку на руганах до основного места лова, а по пути тащит за собой блёсенку, глядишь, голодная зубастая на неё и позарится. Когда ездили на рыбалку вдвоём, почетная миссия держать леску и делать подсечку доверялась мне. Но вываживал крупную щуку папа всё-таки сам.
Сети на рыбу ставили редко по причине их отсутствия. Первые капроновые сети папа привёз в деревню где-то в середине пятидесятых. Но половить ими толком и не успел.
Из пассивных методов лова популярны были самоловки или жерлицы. Но и тут процесс был усовершенствован. В продаже появились так называемые щучьи капканы — три здоровых крюка, один снизу для живца и два сверху, соединены мощной пружиной, которая срабатывает, едва хищник схватит наживку. Мощность пружины папаня случайно проверил на собственной руке, еле её высвободил.
Приобретение оказалось очень уловистым, жаль, в продаже бывало редко. Но и тут выход нашёлся. Мой старший брат Арнольд после армии работал на заводе и по покупному образцу сделал несколько капканов.
Свою первую большую щуку поймал я сам именно на такое приспособление. Помню, как воевал с ней, уже вытащенной в руганы. Рыбина всеми силами стремилась выскочить из долбленого корыта. Пришлось «уговаривать» её веслом. И только потом освобождать от челюстей капкана.
Очень нравилось мне участвовать ещё в одном виде рыбалки – с бреднем. Правда по возрасту я мог быть тогда или просто зрителем, или в лучшем случае загонщиком. Тащить даже десятиметровый бредень – дело нелёгкое. Бабы, если и ходили с бреднем, то по мелководью с береговым крылом. На глубину же шли мужики или молодые сильные парни.
Видок у них был ещё тот. В холщовых домотканых рубахах и портках. Хоть вода к вечеру как парное молоко, но всё равно голым долго не проходишь. На ногах самая удобная для такого занятия обувь – лапти.
Бредень, даже небольшой, штука дорогая, да и нужен нечасто. Поэтому на всю деревню был один. Да и то, как теперь сказали бы, бюджетный вариант.
Сетевую мелкоячеистую дель достать было сложно, поэтому из неё делали только главную деталь бредня – мотню. Крылья же были сделаны из домотканого рядна типа мешковины, а чтобы уменьшить сопротивление воды, нитки были удалены через одну. Получалась импровизированная сеть. Ухаживать за такой снастью надо было очень тщательно: чистить и сушить. Иначе льняная или конопляная нитка моментально сгниёт.
Самая памятная рыбалка с бреднем была на Солозере. Ходили мы туда с братьями Александром и Арнольдом. Оба уже отслужили – один в погранвойсках, другой на флоте. Таким таскать бредень – детская игра.
Не поленились обойти озеро, вышли на солнечную сторону и не прогадали. Что щук, что мелочи в прогретой воде на мелководье было уйма. Каждый новый заход был успешнее предыдущего. Скоро пришлось сходить на другую сторону озера за руганами, чтобы в них складывать рыбу. Брали только щук, окуней и крупных подлещиков. Остальную рыбу вываливали из мотни обратно в воду. Несколько раз приходилось штопать бредешок, это когда крупная щука, как торпеда, шла на прорыв.
В этот летний день, чтобы высушить всю пойманную рыбу, топилась не одна русская печь. Одних щук было больше тридцати. А от деревенских бабок в наш адрес прозвучало много нелестных слов, когда они узнали, что мы ещё и выпустили массу уже пойманной рыбы.
Такая везуха бывает нечасто. Чаще, чтобы надёргать окушков на уху, приходилось часами сидеть с обычной удочкой. Однажды занимался я этим не очень веселым делом на нашем деревенском озере. Тогда я уже ездил в Лесы без папы, был уже как минимум полмужика. Даже с саком один управлялся. Но в этот день ни в сак, ни на удочку рыба никак не ловилась. Уже всё озеро проехал по кругу, все заветные места перепробовал. Ничего!
И тут подрулил к небольшому ручью, который впадал в наше озеро. Назывался он мельничным, на нём когда-то мельница стояла.
Страсть люблю исследовать всякие заброшенные места, вот и тут не удержался, пошёл вверх по ручью до развалин мельницы. Между прочим, мельница – признак достатка деревни. Значит и наша деревня жила когда-то иначе.
Но в ту пору мне было не до таких серьёзных обобщений. Был я большой любитель вологодских частушек «с картинками», и именно эта мельница ассоциировалась у меня с одной из них:
А мы с милёночком на меленке
Мололи толокно.
А у милёночка под меленку
Портки уволокло.
В ту пору я уже и сам не прочь был серьезно заняться именно таким мельничным производством.
Чтобы не продираться через кусты к развалинам мельницы, решил я идти прямо по руслу, благо воды едва до колена. И тут в пробивающихся сквозь листу солнечных лучах увидел я впечатляющую картину. От меня, сбиваясь всё в большую стайку, против течения удирали приличные окуни.
И тут в голову пришла отличная идея. Быстро вернулся обратно к руганам, отвязал от кола свой сак и в обход по лесу бегом с ним к мельнице. Ручей там не шире двух метров. Нашёл подходящую жердь, перекинул с берега на берег. Один край обруча – на жердь, другой на дно ручья. И мой сак полностью перегородил ручей. Мотню сака оттянул против течения и закрепил камнем. Пусть рыбка смело заходит.
Потом без шума бегом обратно к устью ручья. А вверх по воде уже с треском, гоня, как пастух, впереди себя стаю окуней. С перепугу залетели они в расправленный сак, а тут и я подоспел. Оставалось только резко поднять со дна переднюю часть обруча, и вся кампания в саке. Так на полном безрыбье оказался я в тот раз с уловом. Правильно папа говорил: безвыходных положений не бывает, просто головой работать надо.
А вот чему меня папа не учил, так это охоте. Только потому, что сам не увлекался. Но среди моих предков было немало заражённых этой страстью. Вот и ко мне, видать, перешло на генном уровне. Отличной же стрелковой подготовкой я обязан именно своему папочке. О том, как проходила эта учёба, как уже в одиннадцать лет я заимел собственное настоящее ружьё, расскажу немного погодя.
Осваивал же я это серьёзное оружие в Лесах. И опять не без участия старших братьев, которые в то лето гостили у тётки Иры, помогали по хозяйству.
До этого я из настоящего ружья ни разу не стрелял, всё из пневматической или мелкокалиберной винтовки. И вот Шурка и Арнольд назначили первые стрельбы. Я вырезал из старых тетрадок мишени — вполне приличных уточек. Пошли за самый дальний амбар, прикрепили трёх уточек на стену, отмерили шагов тридцать и … огонь. Братаны пальнули по разику первыми. Неплохо. У обоих армейская подготовка. Настала моя очередь. Стоя стрелять из дробовика мне ещё было рановато, просто не удержать ружьё. Занял позицию лёжа. Никто мне, дураку, ничего не сказал про сильную отдачу. Что приклад прижимать сильно надо. Короче, долбануло мне так, что и плечо и щека посинели. Даже тот факт, что моя мишень была бита лучше, чем у братанов, не особо радовал.
В общем, ружьё моё после первых стрельб долго сиротливо висело на стене. Я даже не смотрел в его сторону.
Но не зря говорят, охота пуще неволи. Укрощение своего ружьеца я начал с другого конца. Патроны были покупные. Я аккуратненько распотрошил парочку. Уменьшил вполовину заряды пороха и дроби, запыжевал. И вполне успешно провёл испытания на деревенских воронах без каких-либо последствий для своего здоровья.
Процесс пошёл. Увеличивались постепенно заряды, вместо ворон настоящая добыча – кулички, рябчики. Интересно, что ни папа, ни братья в этот процесс рождения охотника не вмешивались.
Была ещё одна интересная история, связанная с оружием и папиной деревней. Мне было уже лет пятнадцать, когда мы с деревенским дружком Сергушкой Румянцевым обнаружили старинное шомпольное ружье деда Васи. К этому времени уже ни деда, ни моего папы уже в живых не было. Но у меня был опыт обращения с боеприпасами, с оружием. Решили реанимировать старинное ружьё.
Укрепили расшатавшуюся ложу, для чистки ствола подошёл шомпол от моего ружья. Драили от души, вдруг там уже мыши гнездо свили. Но всё это было только полдела. Ружьё-то капсюльное. А капсюля в девятнадцатом веке делались для таких ружей конусные. Где такие найти? Голь на выдумки хитра. Вспомнил, что тётка Ира спрятала как-то за божницу, как в самое надёжное место, коробку пластилина, которую я привёз своим племянникам в подарок. Вот пластилином и закрепили под ударником обыкновенный капсюль «Центробой», которых у меня был хороший запас. Засыпали порох, забили пыж, всыпали порцию дроби. Можно делать пробный выстрел. А страшновато! Вдруг разорвёт старое ружьё к чёртовой матери.
Пошли за гумно, там привязали ружьё покрепче к жерди, от курка протянули длинную верёвку. Так с дистанционным приводом и пальнули первый раз. Ничего страшного не случилось. Потом стреляли уже сами по бутылкам. Здорово ружьё било. Но на охоту так и не взяли ни разу. Уж больно долго заряжать шомполку через ствол.
До сих пор жалею, что не привёз тогда этот музейный экспонат в Петрозаводск. И всё мечтаю написать рассказ о выдающемся охотнике-медвежатнике деде Васе и о его знаменитой шомполке.
Завершить рассказ о папиной деревне, которая стала и моей школой жизни и университетом, хочу на праздничной ноте. А престольный праздник, который отмечался и в советские времена в нашей деревне, был Ильинская пятница. Когда я впервые приехал с папой в Лесы, там уже не было даже часовни. И, как мне кажется, церковный праздник был уже просто поводом передохнуть от сенокоса и жатвы.
Собирались к празднику со всех ближних и дальних деревень. Со стороны Ундозера и Мишево тропинка к нашей деревне спускалась с небольшого косогора. Поэтому издалека было видно всех гостей. Интересно было наблюдать как девки и молодухи, подоткнув подолы от дорожной пыли, чешут босиком, а фартовые сапожки или баретки несут в руках или на батожке через плечо.
Гости расходились по родне. В это время готовилось единственное помещение, способное принять столько народа. Гуляли на гумне. Молотилки, веялки отодвигались в дальний угол. Чисто выметались полы. На стенах были пристроены полочки под керосиновые лампы. Керосина хорошего не было. Тракторный коптил ужасно, приходилось добавлять соль. Один раз с освещением здорово повезло. На трамбовку силоса с центральной усадьбы пришёл трактор. Вот его-то и приспособили. Подогнали к воротам и включили фары. Но гармонистам пришлось «прибавить звук», чтобы переиграть тарахтящий мотор.
Вот в ком недостатка не было, так это в гармонистах. У меня до сих пор такое впечатление, что кадриль в праздничный вечер звучала не переставая. Один талант-самородок валился от усталости, его тут же заменял другой. И пары ходили одну фигуру кадрили за другой.
Чинность танца нет-нет, да и прерывалась знаменитыми вологодскими частушками, которые становились всё забористее по мере повышения градуса гуляния. Надо ли говорить, что мы, ребятишки, как губка впитывали всё это народное творчество.
Рассказывать о жизни в папиной деревне можно ещё долго. Но надо, как говорится, и честь знать. Всё-таки большая часть детства и юности прошла в Петрозаводске. О том, чему научила жизнь городская и пойдёт дальше рассказ.
Об авторе публикации. Александр Румянцев — журналист, живет в Ленинградской области. Родным городом считает Петрозаводск, где в 1963 году окончил школу №11.
«Лицей» публиковал подготовленные Александром Румянцевым дневниковые записи его отца, Ивана Яковлевича Румянцева, сделанные летом 1944 года, сразу после освобождения Петрозаводска.
