«Неужели такое может быть в детском отделении? Надо бы разобраться и наказать этого доктора». – «Лучше бы сразу расстрелять, я и есть этот страшный врач».
Завершаем публикацию новой книги детского хирурга, профессора Игоря Николаевича Григовича.
Заметки на полях собственной жизни
Положено мне!
1962 год. Только несколько месяцев, как вошло в строй новое здание Петрозаводской железнодорожной больницы на Первомайском проспекте. Все новое снаружи и внутри. Расширились возможности оказывать помощь не только работникам железнодорожного транспорта, но и городским жителям прилегающего района. Хирургическое отделение даже четыре раза в месяц осуществляет дежурство по экстренной хирургии и травматологии для всего города. Сегодня как раз такой дежурный день, и ваш покорный слуга – один из двух дежурных хирургов.
Часов в 12 ночи привезли мужчину лет 40 с острым аппендицитом суточной давности. Через два часа взяли в операционную. Все прошло гладко, хотя процесс уже был гнойный с некоторым распространением вокруг. Больного сестры везут на каталке, я иду чуть позади. Слышу, больной тихим голосом зовет: «Доктор, доктор…». Подошел, иду рядом с каталкой, взял его за руку, думал, что его что-то беспокоит, а, может быть, хочет сказать спасибо. Говорю ему: «Не волнуйтесь, все прошло нормально, сейчас поспите, а утром будет уже легче».
Нет, что-то тихо говорит, я переспросил и слышу: «А меня можно утром перевести в спецбольницу на Куйбышева?» – «А вам что-то не нравится? Больница новая, палаты маленькие, с новой мебелью, сестры хорошие». Он мне: «Мне положено, доктор, я инструктор обкома КПСС». «Ладно, – говорю, – отдыхайте пока, а утром поговорим». Сам подумал: «Вот з…ц, не успел после операции прийти в себя, а уже вспомнил, что номенклатура». Сейчас не помню, чем все это кончилось. Но сам эпизод примечательный.
В роли ветеринара
В этой роли мне пришлось выступать несколько раз. Первый раз это произошло в моей любимой Кандалакше, где начиналась моя врачебная карьера.
Моя сокурсница Алла Иванова также была распределена в этот город, так как там уже работал ее муж. Он окончил биологический факультет Ленинградского университета, работал в Кандалакшском природном заповеднике научным сотрудником, занимался орнитологией и даже более конкретно – изучением птицы гаги. Фамилия его Бианки, а зовут Виталий Витальевич (на снимке справа). Да-да, именно так – он сын того известного писателя, на книгах которого воспитывалось не одно поколение детей нашей страны. Виталий Витальевич и сегодня, несмотря на свой весьма преклонный возраст, продолжает трудиться там же. Только теперь он доктор биологических наук, профессор и главный научный сотрудник, известный ученый в орнитологии. Аллы Владимировны, к сожалению, уже нет.
А в конце 50-х Алла и Виталий жили в небольшом уютном доме без всяких удобств на самом берегу Кандалакшской губы Белого моря. Виталий наследственный фанат дела, которым он занимается, и все в доме было «биологическое» – библиотека, фотографии, чучела птиц и животных. Но был и живой экспонат, совершенно очаровательный пес по имени Лай. Его порода и имя совпадали. В отличие от своих северных собратьев, Лай был крупным, мощным, бело-серого окраса, с лихо закрученным хвостом и очень мирным характером. Однако миролюбие касалось только гостей дома, что касается людей пьяных, и своих собратьев, то был к ним нетерпим и держал в страхе всю Нижнюю Кандалакшу.
Однажды поздним вечером, когда я дежурил в больнице по хирургической помощи, мне позвонил Виталий и попросил помощи для Лая. Он рассказал, что дней пять тому назад пес участвовал в драке со своими сородичами и получил укушенную рану носа. Рана была вроде бы и небольшая, но через день нос распух, состояние собаки ухудшилось – он отказывался от еды и даже не пил. Большую часть времени лежал под кроватью, стонал.
«Мне кажется, – сказал Виталий, – что без операции здесь не обойтись». Я пообещал, что утром сразу с дежурства, не заезжая домой, я к ним приеду и посмотрю. Во время учебы в институте мы оперировали животных, в том числе собак, отрабатывая различные хирургические операции. Вскрыть гнойник, как мне представлялось, не составит труда, а вот как сделать эту операцию без боли не знал. В институте собачьи операции мы делали на уже наркотизированных лаборантами кафедры животных, но как они это делали, мы не видели. С вечера собрал нужные стерильные инструменты, шовный материал, марлевые тампоны, шарики, резиновые перчатки. Для наркоза захватил флакон эфира.
Утром был на месте. Волновался, хотя к этому времени уже имел некоторый человеческий хирургический опыт. С трудом извлекли Лая из-под кровати. Вид у него был такой несчастный: похудевший, грустный, еле стоял на лапах, даже хвост висел, как мочалка. Разработали план операции в прямом и переносном смысле: укладываем его на пол, Алла ложится и руками и телом своим наваливается на заднюю часть больного, а Виталий на переднюю, держа руками его за шею и морду (чуть не написал «лицо), не давая ему раскрыть пасть. Я закрываю его морду вафельным полотенцем, на которое капаю эфир и, когда он заснет, вскрываю гнойник.
Все выполнили до эфира: только я взял приготовленный флакон в руку, Виталий мне и говорит: «Давай не будем эфирить, вскрывай так». – «Больно же, он даже трогать не давал». – «Давай, пару секунд вытерпит!». Снял полотенце, обработал шерсть на носу раствором йода и вскрыл большой гнойник. Пес даже не вякнул, но весь задрожал. Я вошел в раж, внутри полость гнойника обработал салфеткой с йодом. Забинтовал морду, и мы встали. Собака заползла под кровать и передними лапами стащила повязку и заснула.
Помыли руки, попили чайку, заглянул под кровать – Лай мирно спал. Друзья вечером позвонили, сказали: пил много, ел и лежит в комнате. Через два дня собака уже гуляла. С тех пор, когда мы приходили в гости к Бианки, Лай походил ко мне, клал голову на колени и внимательно смотрел в глаза. Потом я почитал ветеринарную хирургию и узнал, что собак лучше оперировать под морфием, который надо вводить в грудную полость в дозе, от которой человек и не выжил бы. Эфир тоже применяется, но для такого большого пса потребовалось бы не менее трех флаконов. Биолог В.В. Бианки оказался прав.
Вторая история была связана с маленьким котенком (видимо, это был знак судьбы для выбора моей дальнейшей специальности – детской хирургии). Старшая операционная сестра, Фаина Петровна, прекрасная женщина, прошедшая войну медсестрой, строгая и суровая в нашей ежедневной работе, пришла ко мне вся в слезах. Нашла около больницы маленького котенка со сломанной передней лапой. Вымыла, накормила и просит как-нибудь помочь исправить лапу. Сделал рентгеновский снимок, соорудил из медной проволоки и кусочков плавящейся пластмассы подобие жесткой повязки. Закрепили, и через восемь дней все срослось. Фаина Петровна котенка «усыновила» и унесла домой, где он превратился в большого наглого котяру. Ко мне относился без признаков благодарности.
Третья история случилась в Петрозаводске, когда я уже работал в Республиканской больнице (тогда еще не имени В.А. Баранова). В подвале одного из корпусов мы соорудили экспериментальную лабораторию, в которой проводили опыты на животных для наших кандидатских диссертаций. Приходит к нам один из наших бывших студентов и просит купировать его собаке уши. У ветеринаров очередь стоит и недешево. «А вы все равно с собаками работаете и для вас это пара пустяков». Он захватил с собой и специальное лекало, по которому следует ушам придать нужную форму. Собака – щенок боксер. Уши у него висят (сейчас висячие уши у боксеров в моде, а тогда были модны торчащие и остренькие наверху). Опыта не было, но постарались. Через полгода хозяин пригласил на выставку в ПКО. Пришли всей молодой кафедрой. Боксерчик подрос, шустренький такой. Объявляют результаты: «нашенький» занял второе место, но с оговоркой: «К недостаткам следует отнести слишком коротко купированные уши». Больше к нам с подобными просьбами никто не обращался: фирма опозорилась.
Дети и родители
Короткие заметки
Благодарность. За выполненную работу родители благодарят детских хирургов по-разному. Если выстроить такую шкалу благодарности по частоте, то она будет выглядеть следующим образом: спасибо; большое спасибо; коробка конфет; цветы; коньяк или вино; никак. Интересно, что степень сложности произведенной операции или всего объема лечения часто не соответствует рангу благодарности. Так, за 15-минутную операцию по поводу маленькой пупочной грыжи вся семья шумно будет благодарить и одаривать, а за сложнейшую и уникальную многочасовую операцию по исправлению врожденной аномалии органов грудной или брюшной полости родители заберут практически здорового ребенка, забыв попрощаться и сказать спасибо.
Последний вариант произошел в январе 1973 года, когда нам впервые в Карелии удалось восстановить проходимость пищевода у новорожденной девочки. Через два месяца после операции родители забрали здорового ребенка и увезли домой в Сортавальский район и, как в известном анекдоте, – «ни тебе здрасте, ни вам спасибо». К нам для контрольного осмотра они не приезжали, но от сортавальских педиатров мы активно узнавали, что ребенок хорошо ест и нормально развивается.
Прошло еще лет пять и в конце декабря, почти накануне Нового года, получаю извещение на посылку. В извещении не указан адрес отправителя, но указан вес посылки – 4 кг. Живу рядом с почтой. При получении выяснилось, что посылка из Сортавальского района, от Наташи (так назвали нашу дорогую пациентку) и ее родителей. В посылке находилось очень теплое письмо, написанное большими кривыми печатными буквами от самой Наташи, две пары шерстяных носков домашней вязки и 4 кг…семечек. Все было замечательно, если не считать, что семечки я люто ненавидел: запрещал их есть своим детям, не мог даже видеть, как это делает кто-то посторонний в моем присутствии. Хотел выкинуть, но моя младшая дочь унесла в школу, поклявшись не принимать участие в поедании подарка. С этого времени эта семья регулярно присылала поздравительные открытки к новогодним праздникам, вначале из Сортавалы, затем из Урюпинска, что в Волгоградской области, а в 1993 году – приглашение на Наташину свадьбу из Туапсинского района Краснодарского края. В этом году Наташе исполняется 40 лет, носки до сих пор целы и не сносились.
«Мама, нарисуй…». Мы привыкли к тому, что когда ребенку чего-то очень хочется, а ему не дают, он капризничает, плачет и даже может быть агрессивным по отношению ко всем, включая любимых родителей. Четырехлетний Денис был удивительным исключением из этого правила. Мы его трижды оперировали (так полагалось при этой болезни) по поводу сложного порока развития толстой кишки. И каждый раз он мужественно переносил все лишения, связанные с послеоперационным периодом: голод и жажду, так как в течение 3-4 дней ему нельзя было есть и пить, все необходимое ему вводили в вену. Захожу в палату к Денису, они с мамой (она медицинская сестра) что-то рисуют, точнее, мама рисует, а Денис смотрит. Выражение лица у него грустное. Наконец, он поднимает свои печальные глаза на маму и говорит: «Мама, нарисуй мне, пожалуйста, стаканчик компотика».
«Тетя, а я еще хочу…». Детское хирургическое отделение посетила с проверкой заместитель министра здравоохранения, отвечающая за родовспоможение и детство. Визит нечастый, поэтому ее сопровождают главный врач больницы, его заместитель, заведующий отделением, лечащие врачи, старшая и палатная сестры. Отделение по площади небольшое, поэтому такая масса взрослых людей в белых халатах, видимо, напугала наших пациентов, и они тихо лежат на своих кроватях, но оказалось, не всех.
Порядок такой: заходим в палату, лечащий врач рассказывает, кто и с чем лежит. Начальство обзирает общий план и может кого-нибудь из старших детей или, если есть родители, то их о чем-нибудь спросить, но не конкретно. Прощаемся и переходим в следующую палату. Потом будет разбор полетов и замечания.
Где-то в третьей или четвертой палате (их всего восемь), из кроватки рядом с дверью мальчик лет четырех с довольно шкодливой физиономий обратился к первой вошедшей, а это была Сама, с просьбой: «Тетя, я писать хочу». «Тетя» вначале растерянно оглядывается, но потом, видимо, вспоминает, что она когда-то была педиатром, заглядывает под кроватку, но…ожидаемого инструмента там нет. Она смотрит на вошедшего за ней заведующего, он убеждается, что действительно горшка нет, и кричит сестре, которая находится в коридоре: «Принесите горшок, ребенок писать хочет». Тут мы все уже в палате, сестра приносит поллитровый флакон из-под раствора (с узким горлышком) и совмещает его с писькой. Вся честная кампания внимательно наблюдает за актом. Мальчик передает сосуд главной тете, она – мне, я – заведующему отделением и т.д. Все с облегчением выходим из палаты. Завершив обход, возвращаемся по коридору, проходим мимо палаты с больным, совершившим акт, и я вижу его хитрую рожицу, выглядывающую из-за двери: «Тетя, а я еще хочу какать». Немая сцена. Ведь сообразил, что всех напугал и захотел усилить финал. Нет, наши пациенты – прелесть!
«Это же ужасно…». Провожу общий обход в детском хирургическом отделении. Кроме врачей присутствует группа студентов 6 курса, будущих педиатров. Подходим к кроватке с мальчиком четырех лет, который был оперирован накануне по поводу сужения крайней плоти полового члена. Для непосвященных: у здорового мальчика головка полового члена прикрыта кожей, но эта кожа свободно сдвигается, и головка открывается. Когда кожный хоботок сужен, то головка не открывается и это называется фимоз. При фимозе в кожном мешочке скапливается грязь, микробы, развивается воспаление, которое может привести к затруднению отхождения мочи, возможны и другие осложнения. В таких случаях выполняется операция: удаляется кожный хоботок, то есть делается обрезание. У некоторых религиозных конфессий (у мусульман, иудеев) обрезание крайней плоти является обрядом крещения в раннем возрасте. Делают это специальные представители в мечетях и синагогах. Ради интереса сообщу, что научно подтверждено, что рак полового члена у мужчин встречается после обрезания во много раз реже, чем у тех, кто подобную операцию не переносил.
Возвращаемся к нашему четырехлетнему пациенту. Рядом с его кроваткой стоит мама мальчика. Лечащий врач приподнимает одеяло и демонстрирует нам, что все хорошо – швы лежат аккуратно, отека нет, писает ребенок без затруднений. Я решил пошутить: «Смотрите, как красиво получилось». Вдруг мама с возмущением меня спрашивает: «Так что, у него так и останется навсегда?». «Да, – говорю, – вам что-то не нравится?» «Его же за еврея все будут принимать», – гневно заявляет мама. «Ну, зачем сразу о таких страшных последствиях, может быть, повезет и будут принимать за татарина». Дальше эту тему продолжать было бессмысленно при большом скоплении народа. Когда вышли из палаты, попенял лечащему врачу, что заранее не поговорил с мамой и не объяснил, что среди евреев тоже встречаются хорошие люди.
Двенадцатый. Пришел в приемное отделение, чтобы принять на плановую операцию двухлетнего мальчика с паховой грыжей. Мальчик чистенький, ухоженный, сидит, прижавшись к сопровождающему его мужчине. Мужчине лет около 50, аккуратный, в костюме, белой рубашке, застегнутой на все пуговицы до шеи, видно, что одежда эта для него непривычная. О мальчике всё знает: когда родился, сколько весил при рождении, чем болел. «Вы отец ребенка или дедушка?». Отвечает: «Отец». «Еще дети есть в семье?». – «Есть, он у нас двенадцатый». – «Какой?!». – «Двенадцатый». Посмотрел на первый лист истории: какой-то отдаленный леспромхозовский поселок Муезерского района, папа работает трактористом, мама не работает. Спрашиваю: «Как же вы справляетесь с таким коллективом?» «Нормально, живем дружно, хозяйство держим, все старшие в школе-интернате, младшие при нас. Справляемся». Папа не мог остаться с ребенком и должен был уехать. Вы бы посмотрели на их прощание! Одно удовольствие было смотреть. Каждый день заходил к этому мальчику в палату – всегда он улыбался. Никаких капризов. Бывает, оказывается, такое, но редко.
«Мама, меня врач избил!» Прохожу по коридору хирургического отделения и слышу детский визг из палаты, в которой лежат дети после так называемых плановых частых операций (грыжи, неопущенные яички и т. п.). Картина, которую я вижу, ужасная. В палате восемь кроватей, все заняты детьми от 5 до 8 лет, оперированными в предыдущие три дня. Один из мальчиков лет семи, оперированный по поводу пупочной грыжи, прыгает с кровати на кровать и норовит наступить на животы друзей по несчастью. Я ловлю его за руку, снимаю с очередной жертвы, беру его за ухо, веду в коридор, ставлю возле стола дежурной сестры и говорю строгим голосом: «Два часа будешь стоять наказанным, а, если еще раз позволишь такое, отправлю в изолятор».
Через полчаса меня зовут к телефону, сестра говорит шепотом: «Из прокуратуры». «С вами говорит прокурор г. П., имярек, с кем я говорю?». – «Профессор Григович, заведующий кафедрой детской хирургии ПетрГУ». – «Здравствуйте, Игорь Николаевич, рад вас слышать. Мне сейчас звонила мама ребенка Х, он у вас лежит после тяжелой операции. Он говорит, что его избил врач. Неужели такое может быть в детском отделении? Надо бы разобраться и наказать этого доктора». «Лучше бы сразу расстрелять, – говорю, – я и есть этот страшный врач». Далее, рассказываю ему историю произошедшего. «Вот садист», – соглашается он со мной. «Привлеките маму за плохое воспитание ребенка, если получится, конечно, но, уверен, что она и на вас будет жаловаться республиканскому прокурору». На том и порешили.
«Бывшему санитару… от бывшего санитара»
Так было написано на обложке Актовой речи, посвященной 107-й годовщине со дня основания Санкт-Петербургского института усовершенствования врачей. Полностью посвящение выглядело следующим образом: «Бывшему санитару Игорю Григовичу от бывшего санитара, автора. Все-таки санитарское неистребимо, я его в себе и сейчас ощущаю». Речь называлась «Болевой синдром», а ее автор – заслуженный деятель науки РФ, доктор медицинских наук, профессор, заведующий кафедрой скорой медицинской помощи и по совместительству мой старинный друг Владислав Адамович Михайлович.
Нас было трое студентов 1-го Ленинградского медицинского института им. Акад. И.П. Павлова, которые «для поддержания штанов» работали санитарами Центрального приемного покоя (ЦПП) одной из крупнейших клинических больниц Ленинграда – имени Ф.Ф. Эрисмана. Дополнительные 350 к 220 рублям стипендиальным позволяли сносно существовать в славные студенческие годы. Нам было удобно подрабатывать именно в этом громадном больничном городке. Во-первых, больница располагалась на территории института, многие клинические и теоретические дисциплины мы изучали здесь же. Во-вторых, наше студенческое общежитие также находилось почти рядом с институтом. В-третьих, громадный больничный комплекс всегда нуждался в медицинском персонале, и студентов принимали на работу охотно, хотя мы могли работать в будние дни только в ночное время. Однако, в нашем санитарском труде было одно ценнейшее качество, которое мы оценили много позже: мы видели – да что там видели! – соприкасались в буквальном смысле этого слова с колоссальным количеством тяжелых больных с самыми различными заболеваниями. Их привозили машины скорой помощи, иногда приводили или привозили родственники. При нас их смотрели дежурные врачи, обследовали, при неясных диагнозах приглашались консультанты – терапевты, хирурги, гинекологи, окулисты и другие специалисты, дежурившие в соседних специализированных клиниках.
Санитары ЦПП выполняли всю черную работу: мыли больных, переодевали, отвозили на исследования в рентгеновский и другие кабинеты, и после определения диагноза транспортировали в отделение соответствующего профиля. Мы промывали желудки, делали клизмы, относили необходимый материал в дежурные лаборатории. Нам разрешали осматривать больного, измерять давление, считать пульс, дыхание. Мы присутствовали при обсуждении больных и спорах, которые возникали при сомнениях в диагнозе. Если что-то было непонятно, мы потом спрашивали у корифеев, и я не помню случая, чтобы кто-то из них отмахнулся от нас и не объяснил происходящее.
Дежурная бригада ЦПП была многочисленной и солидной: два дежурных терапевта (один из них очень опытный), кроме того в специальном кабинете ЦПП ночью находился профессор или доцент одной из терапевтических кафедр, его (ее) призывали редко, только в очень сложных случаях. Три дежурных очень опытных фельдшера, две медицинских сестры и восемь санитаров-мужчин, в ночное время в основном студентов, но были и не студенты. О не студентах скажу чуть позже.
Мы дежурили с 18 часов до 8 утра, а затем шли на занятия. За сутки поступали от 80 до 100 больных, из них ночью – до 10, редко больше. В выходные и праздничные дни приходилось дежурить и в дневное время. Поскольку нас было восемь, то мы, если позволяли обстоятельства, распределялись так, чтобы несколько часов можно было поспать. Правда, бывали ночи спокойные, и тогда мы чаевничали и вели разговоры «за жизнь». А поговорить было о чем, особенно, когда нас ставили с кем-то из друзей.
Я вначале сказал, что нас было трое. Двое – это понятно: Владислав Михайлович и Игорь Григович, а третий Антонин («в миру» – Анатолий) Винцукевич. У нас были сходные биографии.
А. Винцукевич — санитар. Фото из архива автора
Начну с самого младшего, на один год младше меня и на шесть лет Михайловича, – Винцукевича. Он был из Белоруссии, из семьи православного священника. Когда мы познакомились, его отец был ректором духовной семинарии. В семье было еще два младших брата, студенты гуманитарных факультетов Ленинградского университета. Оба были отчислены в 1956 году за участие в демонстрации против введения наших войск в «Братскую Венгрию». С Толей я учился на одном курсе и жил в одной комнате в общежитии. Оба мы увлекались хирургией и после окончания таковыми стали. Благодаря ему я оказался в Петрозаводске, и меня взяли на преподавательскую работу на вновь открывшуюся кафедру общей хирургии университета.
Был он (полтора года тому назад его не стало) человеком красивым, высоким, мужественным и смелым. За его характер мы его прозвали карбонарием. Как-то в общежитие пришел сотрудник известной организации. Толю вызвали к коменданту, и этот человек предложил ему сотрудничать с ним. Толя встал со стула и решительно сделал пару шагов к этому человеку, но, к счастью, сотрудник торопливо сказал, что он пошутил.
В день смерти «Вождя народов», когда страна пребывала в большой печали, Винцукевич, выпив на радостях, полез снимать портрет Вождя, висевший в вестибюле общежития. Мы еле его угомонили. Он и я начали работать в железнодорожных больницах, Толя проходил первичную хирургическую специализацию в Мурманской отделенческой больнице, я начинал в такой же больнице в Кандалакше.
Однажды на утренней планерке главный врач зачитал приказ санитарной службы дороги, в котором хирургу Винцукевичу объявлялся выговор за организацию коллективной пьянки в больнице. Я позвонил Толе, и он мне поведал эту дурацкую историю.
Как врач-первогодок он должен был дежурить по больнице в новогоднюю ночь. С вечера он приметил какое-то оживление в мужских палатах: мужики готовились к празднику, собирали деньги и уже был готовы гонцы в ближайший гастроном. Винц решил, что надо провести профилактическую работу. Он собрал мужчин в столовой и сказал, что он разрешает им встретить Новый год цивилизованно: в каждой палате разрешается бутылка сухого вина и конфеты. В 12 часов поднимаются стаканы, и все ложатся отдыхать. Нарушившие соглашение выписываются за нарушение режима (не оплачивается больничный лист). Все прошло идеально. Он сам прошел по палатам, поздравил с праздником и проследил за порядком. Кто-то донес начальству, и …он получил выговор за «организацию коллективной пьянки».
Отработав два года на кафедре в Петрозаводске, Винцукевич по семейным обстоятельствам переехал в Ярославль, где много лет был главным хирургом этого большого города. Он был блестящий хирург. Его гены подвигли на написание очень известной в наших кругах работы «Медицина и Религия». Для меня он всегда был примером Служения нашей профессии.
О себе я распространяться не буду, скажу только, что воспитывался без отца, который был репрессирован якобы за участие в польской контрреволюционной группировке, замышлявшей вооруженное свержение советского режима. Во время моей учебы в вузе он был уже реабилитирован, и вместе с мамой они жили под Киевом.
Самой сложной и тяжелой была биография Владислава. Он был Ленинградец. Его отец известный физиолог, ученик И.П. Павлова, участник революции, был расстрелян в 1937 году «за плохое поведение». Для прокорма семьи Владислав был вынужден пойти работать слесарем на какую-то электростанцию, но в 1949 году появилась возможность, и он поступил в 1-й ЛМИ.
Владислав Михайлович — санитар. Фото из архива автора
Перед экзаменами за второй курс Владислав был арестован «за участие в молодежной антисоветской организации» во время его работы на электростанции. Ребят судили тройкой, и всем дали по 25 лет лагерей. Мой друг был отправлен на Колыму, на урановые рудники. И там нашлись добрые люди, его с общих работ перевели помощником медбрата в медсанчасть, что, без сомнения, спасло ему жизнь. Мама Владислава добилась приема у руководителя Ленинградского управления МГБ. Когда она спросила его: «За что посадили моего сына?», он крикнул ей: «За то, что твой сын враг народа». Она крикнула ему в ответ: «Это не мой сын враг народа, а ты враг народа» и замахнулась на него схваченной со стола чернильницей. Ей дали 10 лет лагерей. К счастью, они оба выжили и после смерти «Отца Народов» в 1953 году их почти одновременно выпустили, они вернулись в Ленинград. Владислава восстановили в студенчестве, приняли на третий курс, и он подрабатывал санитаром в ЦПП. Мы с Толей в это время учились уже на 5 курсе. Вот тогда мы познакомились и сблизились.
Владислав Михайлович. Фото из архива автора
Схожесть биографий, конечно, сыграла свою роль в этом сближении, но не только. В свободные минуты мы много говорили о профессии, говорили эмоционально, заинтересованно. Выполняя свою санитарскую, далеко не самую эстетичную работу, встречаясь с медициной не с парадного подъезда (цветы, подарки, «спасибо, доктор, у вас золотые руки»), а с черного хода (весь в испражнениях после клизмы, весь набор неформальной лексики от пьяного, но больного хулигана), мы не разочаровались в выборе нашего будущего. Может быть, даже утвердились в правильности выбранной профессии.
Человеку, не посвященному и далекому от медицины, совершенно непонятно, что это такое – санитарство. Более того, это малопонятно даже большинству современных врачей. Нынешний доктор, возможно, вообще не встречал настоящей санитарки. Сегодня санитарка в больнице – это главным образом уборщица, посыльная: «уберите», «сходи принеси», «подбери» и т.п. Работают в этой должности женщины средних лет, но встречаются и молодые, за очень маленькую зарплату, так как не имеют образования, многократно уволенные из других учреждений за недисциплинированность, злоупотребление алкоголем и другие грехи.
Наше поколение застало еще санитарочек, которых нежно называли нянечками. Уже при нас настоящих нянечек оставалось мало, но мы видели, как они работали. Они тоже убирали, мыли, кормили лежачих больных, но делали они свою тяжелую и не очень чистую работу с большой нежностью, состраданием к больным и уважением к лечащим врачам. Большинство из них вообще не имели образования, иногда и читать не умели. Жили очень бедно, но не увольнялись, работали по многу лет, их знали по именам больные и врачи, в них нуждались и их ценили. Много раз сам видел, как такая нянечка кормила больного, стараясь, чтобы все было аккуратно. Не желающего есть уговаривала, не раздражалась, не торопилась. Она жалела больного, иногда переставала убирать и садилась рядом с тяжелым больным, брала его за руку и о чем-то говорила с ним.
Сегодня институт нянечек практически отсутствует. Для уборки – уборщицы, для перестилания, переодевания, кормления, таких процедур, как клизма имеются младшие медицинские сестры, получившие специальное образование в медицинских колледжах (почему не в училищах?). Всё эти молодые люди делают по правилам, но без души. Если пациент пожилой человек и не очень опрятный, то на лице младшей сестры может присутствовать брезгливое выражение. Если пища не попала в рот, а пролилась, то раздраженно скривится, не захочет есть – уговаривать не станет и тарелку унесет. А уж если клизму придется делать и что-то выскочит раньше времени, то это почти трагедия, а больной, бедный, выслушает монолог и будет стоять как провинившийся дошкольник.
Сейчас уход за больными в больницах возложен на родственников или выздоравливающих соседей по палате. Исключением являются пациенты детских больниц. В них, как правило, медицинские сестры всех рангов (процедурные, перевязочные, постовые и старшие) к детям относятся с добротой и даже нежностью, особенно к маленьким, а тем более к государственным (из детских домов, приютов). К таким детям сестры проявляют свои лучшие человеческие профессиональные качества. Не зря их когда-то (теперь только по праздникам) называли сестрами милосердия.
Санитары мужчины – это несколько другой вид деятельности. Они нужны не столько для ухода за больными, сколько для выполнения работы, требующей физической силы и сноровки. Больных, находящихся в тяжелом состоянии, приходится поднимать, укладывать на каталки для перевозки, переносить с каталки на кровать. Взрослые пациенты, с которыми все это надо делать, иногда весили более 100 кг (была как-то в моей практике больная 190 кг). Кроме того, в приемное отделение привозят не очень трезвых, агрессивно ведущих себя мужчин и женщин с тяжелыми травмами и серьезными заболеваниями. Но в этот момент для медицины они пациенты, требующие к себе такого же отношения, как трезвые и смирные.
В нашем ЦПП большинство санитаров были студентами медвуза. А среди штатных санитаров были те молодые люди, которые не сдали вступительных экзаменов в наш вуз и пережидали до следующего лета в должности санитаров. Были среди нас и трое немолодых мужчин (от 50 до 60 лет), чье финансовое положение явно не требовало поддержания штанов санитарской зарплатой. Работа в ЦПП служила для них, пользуясь современным сленгом, юридической крышей, которая позволяла им избежать преследования за тунеядство.
Выглядели все трое весьма колоритно. Один из них, небольшого роста, носил берет, пенсне на шнурочке и темную блузу, характерную одежду художников. Он был очень известный в Ленинграде ювелир. Двое других были чем-то похожи: в прекрасно сшитых костюмах-тройках, при галстуках и в модельной обуви. Один из них был постарше, с копной седых волос, а второй почти лысый, в очках в позолоченной оправе. Первый – хорошо известный в городе скорняк (у нас он проходил под кличкой «шкурник»), а второй – модный дамский портной. Как мы понимали, а вы догадываетесь, они занимались частной деятельностью без лицензии, что по тем временам сурово каралось законом. Они приходили к началу дежурства, переодевались и приступали к «работе». Она у них длилась часов до 11 вечера, далее они подходили к одному из нас и отпрашивались домой. Утром они возвращались к отчету дежурной бригады, «усталые, но хорошо отдохнувшие», и никто их не закладывал. Дело в том, что свое отсутствие они компенсировали шести оставшимся «неграм» ужином: два свежих батона, полкило отдельной колбасы, 100 г сливочного масла, чай и сахар. Этого нам хватало поужинать и даже позавтракать утром.
Студентов-санитаров 5-6 курсов иногда использовали для индивидуального дежурства у постели тяжелого больного. Оно могло быть в одном из клинических отделений больницы, чаще в терапевтическом, реже в хирургическом. На таком посту в течение всей ночи ты обязан находиться у постели больного, полностью осуществлять уход за ним, кормить, перестилать, подавать судно и после этого подмывать и т.д. Если тебе самому необходимо было ненадолго отлучиться, то надо было кого-то из товарищей попросить, чтобы тебя подменил.
Очень редко такие дежурства мы несли у больного дома. Так случалось, если пациентом был кто-то из известных профессоров нашего института. Мы с Толей Винцукевичем однажды дежурили у известного терапевта, академика Михаила Васильевича Черноруцкого. Мы в это время уже были шестикурсниками, а Михаил Васильевич читал нам курс госпитальной терапии. Он перенес тяжелый инфаркт, отлежал нужное время у себя в клинике, а затем был отпущен домой. Ему еще не разрешали ходить, нас попросили приходить и помогать жене ухаживать за ним в течение двух недель. Внешность у Михаила Васильевича была типично профессорская: небольшого роста, коротко подстриженный, седой, с бородкой клинышком. Обычно каждый из нас сидел около его кровати в кресле, в ванну и туалет приходилось носить его на руках. Нам, молодым и здоровым, делать было это нетрудно. Когда же он читал, то и мы могли это делать. Часто он разговаривал с нами. Со мной он говорил о литературе, интересовался, каких писателей я люблю и почему. Однако мне казалось, что разговаривал он со мной больше из вежливости. А вот что касается моего напарника, то ему, видимо, с ним было более интересно. Я это чувствовал: когда Толя звонил в дверь, чтобы сменить меня на посту, Михаил Васильевич как-то радостно кричал своей жене: «Открой, пожалуйста, дверь, товарищ Толя пришел». Я как-то поинтересовался у Толи, о чем он с ним разговаривает. Оказалось, о религии. Мой друг был, как я писал вначале, из семьи священнослужителя, и сам был верующим. Меня он называл атеистом, но добавлял – не воинствующим.
Однажды в нашей терапевтической клинике лежал и лечился брат А.И. Райкина, и меня определили к нему на индивидуальный пост в воскресенье. Днем к нему пришли сам Аркадий Исаакович с женой и дочерью. Я вынужден был присутствовать при их разговорах, так как оставлять свой пост было строго запрещено. Я, правда, деликатно отодвинулся от его кровати и индифферентно смотрел в окно, но разговоры все равно пришлось слушать. Сам Аркадий Исаакович был для меня небожитель, из какого-то другого мира и поэтому мне казалось, что и говорить они должны были о чем-то высоком, а оказалось, что их волновало все то, что и простых смертных. Был страшно разочарован. Сейчас вспоминать об этом смешно.
После окончания института, приезжая по разным поводам в Ленинград-Петербург, всегда заходил на территорию своей больницы. В первые годы посещал некоторые клиники, чтобы встретиться с преподавателями и однокашниками, оставшимися работать в институте. Скажу откровенно, они редко интересовались моей судьбой, если и спрашивали о делах, то чаще формально, без желания услышать подробный ответ, а затем и вообще с трудом вспоминали, как меня зовут.
На территории института было только одно место, которое я посещаю вот уже более 50 лет – это Центральный приемный покой. В первые 20 лет, когда я один или с Винцукевичем заходили в приемный зал, где сидели дежурные фельдшеры и сестры, нас встречали шумно и радостно, как близких людей. На шум выходили из кабинетов заведующая ЦПП и давно работающие дежурные врачи, из других помещений выглядывали юные наши наследники – студенты-санитары. Мы приносили большой торт, и устраивалось чаепитие с бесконечными «ты помнишь?». Нас расспрашивали о карьерном росте, о семейных делах, сами посвящали нас в подробности жизни приезжающих и заходивших к ним коллегах.
В последние годы заходить стало грустно, так как большинство из тех, кто с нами работал, ушли на пенсию или навсегда покинули этот мир. Зайдешь, разглядываешь стены, кто-то из дежурных подойдет и с улыбкой спросит: «Вы что-то хотели?». – «Да, нет, просто зашел поздороваться с местом, где много лет тому назад начинал свой путь в профессии». Спросишь о ком-нибудь, задумаются и ответят: «Нет, такого не помню». Но продолжаю заходить, теперь уже один, Винц умер полтора года тому назад, Владиславом эта традиция не соблюдалась, хотя санитарство свое очень ценил, что следовало из посвящения на актовой речи.
Неожиданная интересная подробность нашего прошлого открылась нам с Владиславом в 2005 году, через 48 лет после нашей работы в ЦПП. Он прислал мне свою книгу «Страницы жизни», в которой мне встретилась фотография моего дяди, двоюродного брата моей мамы, который был близким другом отца Владислава, они вместе принимали участие октябрьском перевороте 1917 года, вместе окончили мединститут. Разница заключалась только в том, что Адама Михайловича в 37-м году расстреляли, а мой дядька Семен Свет в течение многих лет был главным врачом инфекционной больницы в городе Беломорске. Оказалось, что мы с Владиславом почти родственники.
Так что же это такое – санитарство, чем оно нас так зацепило, что на протяжении вот уже более полувека мы, уже состоявшиеся доктора, достигшие в своем деле вполне уважаемого уровня, так эмоционально и благодарно помним и чтим наше санитарское прошлое?
Мне кажется, что самым главным в нашем санитарстве было знакомство с профессией на самом нижнем ее этаже. Этот этаж был наиболее трудным и тяжелым и способным привести к разочарованию в выборе будущего пути. К счастью, этого не произошло. Мы, пройдя этот курс начального профессионального образования, почувствовали на своей шкуре, как важна роль санитарок и медсестер, этих чернорабочих медицины в общем деле – сохранении здоровья и жизни человека.
До сегодняшнего дня я с большим уважением отношусь к уборщицам, сестрам в тех больницах, где пришлось трудиться. Всегда здороваюсь с ними первым, пропускаю первыми в дверях, когда встречаемся. Они ведь к тому же и Женщины! Так, между прочим, поступали многие наши Учителя, получившие воспитание и образование в добрые старые времена.
Иногда от нянечки может зависеть даже такой врачебный уровень, как определение диагноза. Много лет тому назад в детскую республиканскую больницу из района поступала одиннадцатилетняя девочка в крайне тяжелом состоянии, с высокой лихорадкой, без сознания, с судорогами. Дежурный врач предполагала воспаление головного мозга и распорядилась госпитализировать ее. А минут через десять ее вызвала в приемный покой пожилая, давно работающая санитарка и сказала, что когда она переодевала девочку, то она начинала кричать и у нее появлялись судороги при дотрагивании до правой ноги, а с левой ногой такого не наблюдалось. Врач проверила, все было именно так. Вызвали хирургов. У ребенка оказалось тяжелое гнойное поражение тазобедренного сустава с развитием сепсиса. Больную оперировали и, хотя сустав был уже разрушен, она выжила.
Это все произошло 40 лет тому назад, а три дня тому назад, когда я в качестве пациента посетил одно из отделений нашей республиканской больницы, ко мне, прихрамывая, подошла медсестра и спросила, не помню ли я ее. А затем напомнила эту историю. Она после школы поступила и окончила медучилище, стала медицинской сестрой. Своей жизнью она обязана не мне, а той нянечке, которая была внимательна, делая свою работу. А ведь до нянечки больную осматривали врачи и медсестры, но… Нет, дорогие мои, я не за возвращение старых санитарок-нянечек, назад пути нет, но доброе, внимательное и сострадательное отношение должно быть возрождено и заложено у всех, работающих в медицине.
Кстати, слово санитар производное от латинского sanitas – здоровье.
