Удивительно, но в Петрозаводске далеко не все знают, что у нас в городе живет прямой потомок Пушкина по линии его старшего сына Александра. Профессор, доктор филологических наук Лидия Савельева не раздает направо-налево интервью, не светится на телеэкранах. Говорит, что в ее семье иронически относятся к тем, кто «работает потомками Пушкина».
Лидии Владимировне вести себя подобным образом не позволяет врожденная интеллигентность. Профессор Савельева достаточно известна, ее исследованиям по истории русского языка, палеославистике, лингвопоэтике в научном мире знают цену.
…В уютную, сверкающую чистотой квартиру Лидии Владимировны Савельевой, Замира Курбановича и Евгения Замировича Тарлановых в Университетском городке Петрозаводска меня привел «датский» повод: 7 июня Лидии Владимировне исполняется 80 лет. Правда, не только это: очень хотелось побеседовать с давним другом «Лицея» о литературе, языке и, конечно же, ее родословной, рассказать о своем потрясении от ее мемуаров «Потерянный рай».
Лидия Владимировна уже пять лет не преподает в университете. На короткое время семья уезжала в Махачкалу, но вскоре вернулась в Петрозаводск. Лидия Владимировна периодически пишет научные рецензии и статьи, однако вектор ее жизни, признается она, сместился: произошла полная переоценка ценностей.
После фотосессии для «Лицея», когда Лидия Владимировна без желания, но послушно следовала просьбам Владимира Ларионова, мы начали беседу.
– Лидия Владимировна, вы учились в Ленинградском университете у великих ученых – Жирмунского, Томашевского, Проппа. На ваш взгляд, нынешний уровень филологической науки сравним с прежним?
– Нет, по-моему, очень сильно сдал. Я настолько разочарована современной наукой, этими ее глупыми рейтингами трех типов, каждый из которых при желании можно купить… Статьи – часто коллажи из интернета, в них нет даже идеи. Люди зарабатывают на науке. Конечно, остались энтузиасты, которых рынок совершенно не интересует, но такие люди мало ценятся. Оказалось, что в Петрозаводском университете их сокращают в первую очередь. Для чего мы создавали нашу кафедру и лабораторию в педакадемии? У нас был такой замечательный коллектив, царствовал на редкость здоровый рабочий дух, никто не обижался на критику (После присоединения КГПА к ПетрГУ кафедры русского языка двух вузов объединили. – Н.М.). Хорошо, что я ушла, как только нас слили. Такое счастье!
– Как вы, выпускница ЛГУ, оказались в Карелии?
– Я начинала работать в Ленинградском университете. Мой научный руководитель Мария Александровна Соколова выхлопотала мне место на кафедре, Замир Курбанович в это время кончал аспирантуру. Профессор Никита Александрович Мещерский, только принявший заведование кафедрой русского языка в ЛГУ, видя в Замире Тарланове своего преемника, сагитировал нас в Карельский пединститут, откуда он сам был приглашен в Ленинград. У Никиты Александровича были интересные аргументы: пединститут в Карелии «главнее университета» и по хронологическому старшинству, и по кадровому потенциалу, и по материальной базе. Для него самого именно Карельский пединститут оказался очень важным: здесь он написал свой главный труд, защитил докторскую, добился научного признания. А до этого, будучи репрессированным, работал на лесоповале на ББК, потом ссылка в Бугуруслан, затем по ходатайству Дмитрия Сергеевича Лихачева его перевели в Петрозаводск, где он возглавлял кафедру русского языка девять лет.
Очень сожалею, что пединститут закрылся. Считаю, что это такая же ошибка, как закрытие в 90-е детских садов, а потом ведь их стали открывать снова.
Почти 50 лет я проработала в педвузе. Чем больше он уходит в прошлое, тем теплее вспоминаю. Очень люблю свою кафедру от ее научных столпов Любови Петровны Михайловой и Ирины Алексеевны Кюршуновой до более молодых коллег и учеников, а также нашей деликатной, аккуратной и уютной заведующей кабинетом Лидии Леонидовны Шариной. Но грустно, что профессионалы не востребованы.
Лидия Владимировна разволновалась, и я решила оставить болезненную тему.
– Вы изучаете историю русского языка, впервые дешифровали славянскую азбуку и интерпретировали ее как поэтический текст, писали об экологии языка, введя это понятие в науку, что высоко оценил Дмитрий Лихачев. Сейчас состояние русского языка – предмет дискуссий, идут бурные обсуждения: гибнет он или всё идет своим чередом. Как вы считаете, есть угроза нашему великому и могучему?
– Угроза языку в том, что не читают художественную литературу. Люди не знают, как это наслаждаться художественным словом! Взамен этому кругом штампы рекламы, публицистический стиль. Он, а не художественный стиль, теперь во главе всех стилей. А в публицистику очень легко вторгаются иноземные влияния. Наплыв американизмов, выражений из масс-культуры… Смотришь чудесную передачу «Голос. Дети» и слышишь наставников: «Круто!», «Ты крутой!», «Клёво!». Люди, неужели вы забыли русский язык! Переходить на жаргон, когда вся страна прильнула к экранам… Это удручает.
Конечно, думаешь о судьбах русского языка. Тургенев ведь когда сказал эти замечательные слова? Стоял одной ногой в могиле, умирал от рака и писал: «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, – ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык!». А ведь какой он был замечательный стилист! Во французском тоже – с ним Флобер и братья Гонкур советовались.
Предела знанию русского языка нет, это океан. А люди используют мутные волны. Это проблема массовой культуры, которая вытесняет настоящую культуру.
Всё испортили кратким изложением книг, как будто боятся, что ребенок почувствует эстетическое наслаждение словом. Вспоминаю, как моя учительница в школе гениально догадалась требовать от учеников седьмого класса любые примеры на пунктуацию только в стихотворном контексте. Понимаю почему: потому что интонация стиховая перевешивает интонацию речевую, которой обычно руководствуются малограмотные люди. Одновременно она приобщила нас к эстетике слова. Чтобы ребенок вырос в эстетике слова, он должен все время наизусть учить образцовые стихи! Как же иначе? А теперь даже читают мало, что самое ужасное.
Я нашла себе нишу – мемуаристику, стихи.
– А вы и стихи пишете?
– Всю жизнь, иногда и тайно, писала, а сейчас они меня утешают, гармонизируют. С возрастом лучше поняла лермонтовскую «Молитву».
– В свое время вы составили памятку для приезжих «Размышления о ментальности русского народа», мы в «Лицее» ее публиковали. Вы отмечаете такие присущие русским черты, как веротерпимость, чувство коллективизма, совестливость, нерасчетливость, идеалистичность. Пишете, что это нашло отражение в словаре русского языка, в нашей литературе. Сейчас порой кажется, что все эти черты больше русским не свойственны…
– Наверное… Идет наступление меркантилизма. Но ментальность нельзя же резко изменить за десять лет. Просто дурное лежит на поверхности, всплывает кверху, а основополагающие ценности остались. Я сужу как историк языка, изучая его развитие на протяжении тысячелетия. Например, совесть. Со-весть – это не то же, что со-знание. Сознание – калька с латинского, понятие общеевропейское, а совесть – калька с древнегреческого и понятие чисто русское, унаследованное из старославянского языка. «Ведать» – не то же, что «знать», это слово с идеалистическим оттенком: ведьмы, ведуны, вещий Олег. Здесь чувствуется духовная вертикаль: совесть – то, что знает един Бог. Кто-то вообще говорит, что совесть – это Бог в душе.
Конечно, я больше говорила об исторических приоритетах русских, которые, увы, колеблются. А теперь совесть продается – у кого-то, но думаю, что не у всех. Во всеобщую продажность я никогда не поверю.
– В «Лицее» в 1999 году была ваша публикация «…И вот уже мечтою странной душа наполнилась моя…» Вещи и люди. Из семейно-родовой памяти». Вы рассказывали о вещах, сохранившихся в вашей семье, призывали возрождать духовную память рода: «… во многих семьях детям не о чем говорить с уходящим поколением». Мне кажется, ситуация за 18 лет изменилась: мы видим огромный интерес к истории семьи, люди ищут документы, составляют родословные. Причем пишут истории рода и потомки крестьян, заонежских к примеру. Как вы думаете, это глубокий интерес или своего рода мода на прошлое?
– Нет, не мода. Если это на семейном уровне, какая же это мода? Не может вырасти человек без корней. Что же это, когда в уходящей в вечность цепочке известны всего два-три поколения… Обращение многих людей к своим историческим корням только приветствую.
В свое время меня потряс студент-заочник Саша Готовцев. Он узнал, что я имею отношение к Пушкину, и принес грандиозную выписку из своей родословной. И показал, что где-то в седьмом колене мы пересеклись!
Мне это греет душу. Еще советую всем: почаще говорите с бабушками. Мой сын Женя всю жизнь любил разговаривать с бабушками, прабабушками. Недавно сделал мне подарок, передав разговор с моей покойной мамой, из которого я узнала, почему в 1939 году наша семья уехала из Москвы в Полтаву. Я слышала от мамы фразу про отца «У него была бы участь Штирлица в лучшем случае», но не знала всей истории. После Литературного института отец был направлен завучем в школу НКВД, а мама работала там лаборанткой. При этой средней школе, оказывается, открыли вуз — «лесную школу НКВД», которая потом стала Академией внешней разведки. При папе туда набрали студентов со знанием иностранных языков независимо от их желания. Вот отец и сорвался с семьей, уехал в Полтаву.
Всё уходит в песок, поэтому полезно с бабушками разговаривать. Человеку отпущен короткий срок жизни, но он может его продлить не только тем, что читает, но и лично общаясь с уходящими поколениями. Это продление жизни.
Все знают, что Пушкин в девять лет написал стихотворение на французском языке, и оно опубликовано. А в семье знают и стишок, сочиненный в четыре года: «Сашино пузо просит арбуза, Сашиному пузу арбуза не дают». Его нет ни в одном собрании сочинений, да и не надо, но из уст в уста оно передается.
Вот про деда со стороны отца я очень мало знаю, он был против его брака: недоволен, что «наш Володька погряз в голубых кровях». Но знаю от его жены, моей бабушки, что в 1913 году он, простой чертежник, участвовал в подготовке Парижской выставки, заработал огромные деньги и начал выпивать. Наступило черное время для его семьи. Об этом всегда так и вспоминали. Один семейный штрих, а у меня к Парижской выставке уже другое отношение. Или семейные воспоминания, как косили людей в России инфлуэнца, тиф. Другой мой дед погиб от инфлуэнцы в 1919-м, а в 1920-м родственница умерла от сыпного тифа.
Тысячи таких мелочей выплывают. Очень ценю такие ароматы эпохи. Восстановить их иначе, чем через семью, невозможно.
Перед встречей с Лидией Владимировной я прочитала ее изумительную повесть о детстве «Потерянный рай». Написана она прекрасным живым русским языком, поражают и сами воспоминания. Вот эпизод, когда в оккупированной Полтаве встретились два прямых потомка Пушкина – бабушка Лидии Владимировны, внучка Александра Александровича Пушкина, и немецкий генерал Арнольд фон Бессель, внук Натальи Александровны Пушкиной-Меренберг. Он предложил своей троюродной сестре увезти ее семью в Германию. Чудовищное, как пишет Лидия Савельева, предложение было без колебаний отвергнуто. И это при том, что, как следует из повести, потомки Пушкина, как и другие люди дворянского происхождения, в 30-е годы подвергались гонениям. Даже женитьба на дворянке для отца Лидии Владимировны была смелым гражданским поступком.
– Выходит, после 1937 года, когда в СССР пышно отметили 100-летие гибели Пушкина, для вашей семьи мало что изменилось?
– С того времени наша генеалогия перестала быть такой опасной, многие наши родственники получили возможность получить образование – пусть через рабфаки или чин домработницы.
Но далеко не всех миновала опасность. У моей бабушки было восемь братьев и сестер. Самая младшая сестра шокировала ее тем, что после развода безответственно оставила сына Алика своей матери. Во время войны сестра уехала с немцами на Запад, потом в США, а сын ее в это время воевал. Прислала оттуда сыну в подарок золотые часы, Алик разбил их. После смерти своей бабушки он окончил морское училище, работал на судне. В 1946 году в поезде разоткровенничался со случайным попутчиком, рассказывая, как живут английские докеры. Тот донес, и его посадили, выпустили в 54-м, после смерти Сталина. Алик потом женился на милой женщине, работал в Горьком, но психологически был так надорван, что покончил с собой. Это сломленная судьба лишь одного из потомков Пушкина — Александра Ивановича Писнячевского. Знаю и другие примеры.
– То есть охранной грамоты у пушкинских потомков не было…
– Нет, конечно. Но как только борьба с «бывшими» перестала быть актуальной, стала нарастать мода на дворянские корни. Журналисты стали активно интересоваться такой генеалогией, в том числе не обходили вниманием и потомков Пушкина. Я вот поиронизировала над теми, кто «работает потомками», за что меня покритиковали мои домашние. Да, наверное, это несправедливо по отношению к потомкам, действительно много знающим о Пушкине и даже посвятившим этому жизнь. Особенно несправедливо к старшему поколению, пострадавшему от экспроприации, и, согласно понятиям досоветской эпохи, считавшему нормальным какую-то компенсацию за наследство от властей.
– В мемуарах вы впечатляюще описываете ваши мучения от обучения игре на фортепиано. Как вы считаете, учить детей музыке – дань дворянской традиции хорошего воспитания или это необходимо для развития ребенка?
– Считаю, что музыке всегда нужно учить. Столько удовольствия! Детскую музыкальную школу хорошо бы кончать каждому. У нас не было денег на учителя, поэтому я училась в музыкальной школе, что было дешевле. А бабушка со всеми бесплатно занималась. У нее учился будущий генеральный конструктор ракетно-космической техники Владимир Челомей, друг детства моего дяди. Прочла его биографию, там про нашу семью столько сказано! Он с бабушкой, в частности, занимался фортепиано и потом говорил, что бабушкина семья с детьми стала для него взлетной площадкой в жизни.
– А потом вы когда-нибудь играли на фортепиано?
– Конечно. Я училась в вечернем музыкальном училище, а в студенческие годы частно, с преподавателем консерватории. Потом иногда делала вынужденные перерывы в общении с инструментом. Но, например, к своему 60-летию за два месяца выучила «Революционный этюд» Шопена.
– Впечатляет! Продолжение у «Потерянного рая» будет?
— Я смеюсь: сидит бабулька и сочиняет свои мемории – это еще не изученная форма деменции… Этими мемориями сейчас и живу. Пишу, почти дошла до смерти Сталина. Вспоминаю, что таинственный список школьных предметов когда-то звучал для меня музыкой.
– Лидия Владимировна, подростки сегодня не особенно жалуют Пушкина. Считают, что он пишет непонятно, скучен. В чем причина, на ваш взгляд?
Замечаю растерянность во взгляде Лидии Владимировны. Она задумывается и коротко отвечает:
– У Пушкина достаточно много слов, которые в детском лексиконе не используются. Как раз через стихи Пушкина и надо расширять свой лексикон. Вообще же еще Осип Мандельштам заметил, что у нас «легче провести электрификацию, чем научить грамотных людей читать Пушкина, как у него написано». В 1937 году для школьников издали «Из Пиндемонти» с комментариями. Ведь до этого не издавали, только с купюрами. Не всё так плохо было в советскую эпоху, хотя, конечно, социологически выпрямляли Пушкина по-страшному.
– Вы, наверное, всего Пушкина наизусть знаете?
– Лирику в основном знаю. Ко дню рождения бабушки мы должны были читать наизусть стихи и большие отрывки из поэм. Она следила, чтобы внуки хоть здесь не срамили ее. Бабушка мудрая была, всегда говорила нам о родстве: «Хвастаться – позорно, а скрывать – малодушно!» Мне приятно, что сын знает Пушкина гораздо лучше.
– Что из Пушкина вы чаще всего читаете наизусть?
– «Воспоминание»: «Когда для смертного умолкнет шумный день…» Чудесно! Как я люблю это стихотворение, особенно конечную строфу с финалом «Но строк печальных не смываю». Лев Толстой был в восторге от этой элегии, но считал, что надо бы иначе – «строк постыдных». Но это толстовская точка зрения, у него в конце жизни случилась ее полная переоценка. А для Пушкина именно «с отвращением читая жизнь мою», но не со стыдом. По-разному финал трактовали филологи. Сергей Михайлович Бонди понимал «Но строк печальных не смываю» так: время ушло, и не могу смыть. А Лев Владимирович Щерба толковал по-другому: не хочу смывать – хочу сохранить и каяться. Я же считаю, что и не могу, и не хочу смывать. Это та очень высокая нравственная планка, которую задал Пушкин для всех: не просто покаяться и забыть, а всю жизнь мучиться и не хотеть забывать.
– Что вы сейчас читаете, кроме научной литературы? Интересна ли вам современная литература? Художественная или документальная?
– Научной литературы читаю мало, хотя приходится рецензировать. Изменились приоритеты, читаю художественную литературу. Если мне что-то нравится, я вообще не отойду от книги, день и ночь, пока не добью ее. Это такое счастье читать запоем!
Очень люблю Герцена, «Былое и думы». Восхищаюсь не только блестящим стилем, но и гармоническим балансом его биографии с историческим фоном и художественностью.
Современную литературу тоже читаю. Но нет такого, чтобы что-то задело. Вот Виктор Пелевин: очень не стандартно, очень изысканно, местами завидно остроумно, но… не для меня. Не верю, что изящная словесность на основе реализма исчерпана. Читала роман Улицкой «Медея и ее дети» и удивлялась. Охватывает огромный хронологический период, а война никак не отразилась на судьбе ни одного персонажа! Ну как это может быть? Жить в России и не заметить войны? Вот на вашей семье война отразилась?
– Да, конечно.
– Какая замечательная, общечеловеческая идея – «Бессмертный полк»! А Улицкой я просто не верю, хотя понимаю, что она талантлива.
– Замечаешь, что сейчас очень многие хотят простоты и определенности, однозначных ответов на сложные вопросы, избегают рефлексии, жаждут непрерывных развлечений. Что это? Деградация нашей цивилизации, литературы в том числе?
– Дух меркантилизма всё остальное зачеркивает. Какое-то бездуховное развлечение. Хлеба и зрелищ. Поглазеть, развлечься, а что за этим стоит, мало кого волнует.
Думаю, виновата и наша власть. Какие-то идеологические ориентиры не всегда правильные. У нас семья не могла бы существовать, если бы религиозная составляющая присутствовала в нашем доме в той же степени, как на ТВ. Моя свекровь была мусульманкой и пять раз в день совершала намаз. Когда эта малограмотная женщина гостила у нас в Полтаве, моя православная бабушка молилась у божницы в одном углу, а свекровь на коврике в другом углу. Они без языка так прекрасно друг друга понимали! Вокруг океан безбожников, и только они верующие. Свекровь на всю жизнь осталась в восхищении от бабушки, которая ей приносила в пять утра воду для омовения ног.
Прекрасно могут сосуществовать разные религии, если часть общества атеисты или агностики. Это нормально! Зачем у нас сейчас в идеологическую составляющую вводят православие? А в Дагестане другое: больные лежат в коридоре, но в больнице есть молельная комната…
Клерикализация с любой стороны недопустима. Сейчас только да или нет, черное или белое. Это ужасно! Для нас это очень актуально, неслучайно сын в последней своей дагестанской книге поднимает культурологические проблемы межконфессиональных отношений в советскую эпоху.
– Лидия Владимировна, вам когда-нибудь говорили, что вы похожи на Пушкина?
– Бедный Пушкин! Нет, я вообще-то похожа на отца и на савельевскую породу.
После нашей беседы Лидия Владимировна показала мне истинный профиль Пушкина, который еще не был зафиксирован дагерротипом. Над письменным столом с ноутбуком висит посмертная маска Александра Пушкина – единственно достоверная фиксация его внешности, а также портрет Натальи Николаевны. И еще свадебная фотография ее прабабушки Марии Александровны Пушкиной и прадедушки Николая Владимировича Быкова, названного так матерью в честь любимого и единственного брата – Николая Гоголя. Два рода гениальных русских писателей породнились, что и засвидетельствовала старая фотография.
Фото Натальи Мешковой
