Большой читательский резонанс вызвали опубликованные в «Лицее» размышления Ирины Львовой «Доживайте, если можете» – о тех, кому 65+. На взгляд автора, «это стигматизированная группа, которая всегда существовала в социальной резервации».
Писатель Галина Акбулатова в очередной женской истории предлагает познакомиться с представительницами этой группы.
«Сейчас пришло время для таких книг, где героем был бы одинокий человек, запертый в квартире со своими воспоминаниями, лишенный социальных связей, уважения, интереса к себе. Даже если это будет сентиментальная история, она нужна…»
Ирина Львова. «Доживайте, если можете»
Именем героини популярного телесериала восьмидесятых Лизу назвала главбух соцслужбы, куда Лиза поступила вынужденно, сорвав на стройке себе спину.
Ничего похожего между собой и бразильской рабыней Лиза не находила. Просто ее не устраивали тарифы для «граждан пожилого возраста», которым Лиза самочинно присвоила синьорское звание и вместо положенных одноразовых услуг оказывала многоразовые (бесплатно!) и даже проводила с синьоринами гимнастику, хотя ее вообще не было в прайс-листе.
Синьорины – это пять почтеннейших дам из «группы риска»: Дуняша, семьдесят семь, гипертония и ревматизм; Катенька, семьдесят девять, сердце, сосуды; Сашенька, восемьдесят три, сахарный диабет; Машенька, восемьдесят два, склероз; Верочка, восемьдесят, здоровье дай бог каждому.
Уменьшительно-ласкательными именами синьорины сами представлялись. Лизина подруга Женька считала, что старушки просто-напросто впали в детство. Лиза же видела в этом дефицит любви и внимания. Она и сама в иные минуты говорила себе: «Не грусти, Лизок… Улыбнись, Лизок…»
Еще у каждой синьорины было свое прозвище: Катенька – Бессонница, Сашенька – Артистка, Верочка – Железная леди, Машенька – Солнышко, Дуняша – Катастрофа.
Прозвища эти они получили в далекой молодости, о чем сами же Лизе и рассказали.
Все синьорины кроме Верочки, были заядлыми коллекционерами. Катенька собирала открытки, Сашенька – книги про артисток, Дуняша обожала наряды, а Машенька поклонялась обыкновенным подсолнухам – они у нее были и на обоях, и на занавесках, и на скатерти, и даже на тарелках.
Лиза навещала синьорин дважды в неделю. Вместе с нею, с ее негромким, но бодрым голосом, в сумрачные, пропахшие лекарствами квартирки врывался солнечный луч, дыхание ветра, щебет птичек… Сама жизнь! И нужно было поддерживать эту жизнь всеми доступными средствами. Потому как, случалось, она начинала гаснуть – и не только в телах и душах синьорин, а и у самой Лизы. Однако чашка крепкого кофе и пирожное Буше совершали чудо – усталости как не бывало, и Лиза с новой энергией продолжала свою вахту, особенностью которой было умение слушать. А уж насчет этого Лизу хлебом не корми, только дай послушать «за жизнь».
– Я плохо спала, но мне никто не верил, – жаловалась Катенька. – Муж так и звал меня – «Ах ты, моя бессонница…» А спала я плохо из-за мужа. Добрые люди подсказали, будто похаживает он в соседний дом, к новопоселенке с юга.
Однажды не выдержала, спросила – это правда? Правда, – сказал он. И я сказала – уходи.
Он собрался и ушел. А через неделю вернулся: мол, не могу без тебя и без сына. И снова мы ложились в одну постель, и снова он клал мне руку на грудь… Только он засыпал сразу, а я под утро, а то и вообще не спала.
С тех пор, уже не таясь, муж жил на два дома. Мне объяснял, что иначе не может: она бедная и больная, – говорил он – и у нее никого нет – ни родственников, ни друзей… А ты сильная, ты все можешь…
И я смирилась и больше не прогоняла мужа. Ведь, когда он ушел, вырубился свет, потекли краны, сломалась стиральная машина… Он вернулся – и через час всё заработало. Зачем же отдавать кому-то такого рукодельного мужика.
Зато сын – ему тогда исполнилось двенадцать, самый трудный возраст – не смирился. Сказал, что если раньше он уважал отца, то теперь не уважает, перестал разговаривать с ним и есть за одним столом. Ребенок… Что с него возьмешь…
Я старалась их примирить, а в результате окончательно потеряла сон. Да что сон… Жизни не стало… Семьи не стало… Сын волчонком смотрел… И уже не только на отца, но и на меня… Мне нужно было выбирать… И я выбрала сына. Ну а он выбрал ее, и они уехали в другой город. Во втором браке детей у него не было, наверно, из-за ее болезни, но он больше не захотел увидеть нашего единственного мальчика, правда, алименты хорошие слал и без задержки…
Сын Катеньки стал капитаном дальнего плавания и навещал мать крайне редко. Все больше звонил. И Лиза не раз слышала по громкой связи, как Катенька плакалась сыну на плохой сон, а тот ей в ответ – «Ах ты, моя бессонница…»
На самом же деле Катенька большую часть суток спала: то за книжкой прикорнет, то за телевизором… А то и просто дремала в кресле. Оживлялась только, рассматривая свою коллекцию открыток, которые сын ей слал из разных заморских городов.
«Мама, привет! – зачитывала она Лизе послание на обороте одной из открыток. – Я отдыхаю в восхитительной итальянской деревушке. Здесь, как ты видишь, пасутся коровы, ходят стайками куры во главе с петухом, и время словно остановилось…»
Лиза смотрела на открытку и видела свою деревню Тишино, где жила ее главная синьорина – мама Матрена Тимофеевна. То же высокое небо, те же холмы и лужайки… Только вот коров теперь нет да и дома другие – у итальянцев каменные, а в Тишино деревянные. В остальном время тоже остановилось.
У Машеньки дальняя память была длинной, а ближняя короткой. В дальней она вспоминала бахчу с подсолнухами возле дома на окраине Миргорода, теплую как печь маму – домашнюю хозяйку и по-медвежьи сильного, добродушного папу – машиниста паровоза, звавшего любимую дочку солнышком-подсолнышком.
По десятому кругу рассказывала она Лизе про свою подругу, которая заставила ее выздороветь, когда она заболела «страшной раковой болезнью» и собралась умереть. «А подруга сказала: “Запомни, Машенька, хорошенько запомни – ты не можешь умереть, пока не похоронишь мужа. Похоронишь – умирай хоть на второй день…” Муж-то у меня неприспособленный к жизни был – ни сварить, ни постирать, ни за собой убрать… И, представьте себе, – я выздоровела! И вот живу – потолок копчу – до сих пор… Уже давно ни мужа, ни подруги… Дочь за границей… Одни солнышки со мной», – кивала Машенька на подсолнухи.
Резюме этого рассказа всегда сводилось к одному: «Ты, Лизанька, тоже сначала мужа похорони, а уж потом сама умирай…» И сколько Лиза ни уверяла, что нет у нее мужа, Машенька твердила свое.
Сашенька, когда бы Лиза ни пришла, всегда была завита, наряжена и напомажена. И встречала Лизу «Сказками венского леса», под которые грациозно танцевала. Как артистка. Она и хотела быть артисткой, но строгий папа отправил ее учиться на инженера-экономиста.
В последнее время Сашенька заметно сдала. Она принимала Лизу то за дочь, то за маму, а то и за обеих вместе. Но, опомнившись, говорила в смущении: «Ты моя лучшая подружка».
Самое же худшее были падения Сашеньки. После последнего она и шагу не могла ступить без боли, хотя всячески это скрывала. И Лиза понимала – почему: боялась, что «подружка» вызовет доктора старости – геронтолога, и тот сдаст ее в дом последнего прибежища. А этого дома синьорины боялись пуще смерти.
И кстати, к смерти они относились спокойно, и чем старше, тем спокойнее, только бы похоронили «в родном углу». У каждой заранее был приготовлен пакет со смертным – тапочки, колготки, рубашка, платье, платок (у Сашеньки – белый кружевной шарф)… Все новое, ни разу не надеванное. И доверенное только ей, Лизе, чтобы она знала – где, и если что… На детей почему-то не надеялись. Наверное, оттого, что дети жили далеко, а некоторые хоть и близко, а все равно далеко. У иных же синьорин, например, у Дуняши детей и вообще не было.
Ну и как могла Лиза приговорить к приют-компании ту, которая называла ее своей лучшей подружкой. Усадив синьорину в кресло, Лиза делала ей массаж стоп, а Сашенька растроганная непривычно-ласковой заботой, пересказывала ей очередную «звездную» историю из своей коллекции, занимавшей целый шкаф. А позже провожала Лизу до дверей, уже почти не хромая.
Благодаря Сашеньке Лиза и подсела на наркотик – кинороманы про артисток театра и кино. В этих романах кипели нешуточные страсти, а героини мало того, что были идеально красивы, так еще и возвышенны в чувствах. Увы, даже таких прекрасных героинь бросали их возлюбленные и предавали лучшие подруги. Но красавицы не отчаивались: бросались в работу, как в омут – и побеждали. В награду получали букет из миллионов роз.
Судя по пометкам на полях книг, Сашенька искала ответ на один единственный вопрос: почему? Ну почему она не встретила своего идеального мужчину.
Одна из подчеркнутых Сашенькой фраз заставила Лизу задуматься: «Внутренний покой – это то, что дороже дерзаний и взлета чувств…»
Верочка до выхода на пенсию работала комендантом рабочего общежития. До нее дисциплинка там хромала – ссоры, выпивки, драки… Самоотверженным трудом Верочка вывела общежитие в передовые и заслужила прозвище «Железная леди».
Но Лизу больше интересовала наколка «Вася» на правой руке Верочки. И однажды она прямо спросила про Васю. И так же прямо Верочка ей ответила:
– В сорок четвертом мы с Васей учились в школе минеров и вместе ходили с миноискателем по лесам и полям… Ну и решили увековечить друг друга… Мне тогда было шестнадцать, а Васе семнадцать… После школы нас расформировали: девочек оставили на месте, а мальчиков отправили в белорусские леса.
И Верочка засипела своим вечно простуженным голосом: «Рано утром встаем, умываемся, кипяточек торопимся пить, мы ж на мины сейчас собираемся и придется друг друга забыть…»
Забыла ли Верочка Васю, осталось тайной за семью печатями, Такой же тайной, как и отец ее единственной дочери, родившейся в сорок пятом. Доподлинно известно одно – замуж Верочка не выходила: посвятила себя работе и воспитанию дочери. А в шестидесятые за поддержание образцового порядка в общежитии ей дали путевку в южный санаторий. Там за Верочкой стал ухаживать один отдыхающий. Ухаживал серьезно, адрес оставил и телефон. Несколько лет Верочка боролась с собой: позвонить – не позвонить. Но так и не позвонила. А телефон того отдыхающего до сих пор хранит в тумбочке и до сих пор сомневается: «Позвоню, а вдруг он подумает, что я навязываюсь…». Ну чем не «Железная леди». Как-никак, с той встречи в санатории прошло целых сорок лет!
Из всех пяти синьорин у Лизы поначалу не складывались отношения лишь с Дуняшей. Уж очень та была привередлива. И когда Дуняша в очередной раз ее достала, она пожаловалась на нее в письме Тимофеевне. Но Тимофеевна не была бы Тимофеевной, если бы не вправила дочери мозги. «Еще неизвестно, какой ты будешь старухой… Может, еще и похуже будешь. А подход к каждому человеку можно найти…»
Подход Лиза нашла, вызвавшись сопровождать Дуняшу в комиссионку, куда та отправлялась раз в месяц, несмотря на одышку и стертость коленных суставов. После одного такого совместного похода Дуняша за чашкой чая и разоткровенничалась.
– Я работала во вредном цехе, зарабатывала хорошо, но почти всю зарплату оставляла в комиссионке. Накуплю себе кофточек, шляпок разных, пусть у меня их до кучи. За то покойник муж и прозвал меня Катастрофой.
Конечно, Катастрофа, – мысленно соглашалась Лиза, видя, как еле живая выползала Дуняша из такси, и, передвигаясь по-черепашьи, держась за костыль и Лизину руку, направлялась к «Дамскому счастью». Но стоило ей войти в магазин – и прочь болезни! Она снова была молода, полна сил и желаний. В корзину, которую несла за ней Лиза, летели блузоны, платья, шляпки… Все это непременно примерялось, хотя было видно, что силы Дуняши на исходе – она тяжело дышала, щеки пылали нездоровым багрянцем, а лоб был в испарине. Но, приняв сердечную таблетку, Дуняша продолжала свой смертоубийственный путь.
Лиза умоляла ее остановиться, пугала вредным воздействием чужих биополей, о чем она не раз слышала от Женьки. Но Катастрофу на испуг было не взять.
«Зараза к заразе не пристанет», – любовалась она новыми старыми нарядами. – Зато не инкубаторный масспошив…»
И все же Дуняша мотала на ус Лизины предостережения. Однажды та застала ее за странным занятием: Дуняша пересыпала обыкновенной поваренной солью разложенные на столе «обновы». – «Соседка научила, – смущенно оправдывалась она. – Говорит – лучшее средство от этого… как его…» – «Биополя», – подсказала изумленная Лиза.
Перед Новым годом Лиза пришла к Дуняше делать генеральную уборку. А та устроила в квартире настоящую катастрофу: достала из шкафа, кладовки, чемоданов давно вышедшие в тираж шляпки, юбки-клеш, платьица-плиссе, кофточки-жабо и пальтушки с облезлой чернобуркой или тусклой норкой преуспевающих советских чиновниц… К тому гора пожухлых квитанций и журналов времен Очакова и покоренья Крыма…
Дуняша перебирала свой пожиток, то смеясь, то заливаясь слезами. Лиза уговаривала ее избавиться от старья или по крайней мере от части бэушных нарядов и макулатуры. «Вы, нынешние, все готовы выбросить, – бросала ей оскорбленная в лучших чувствах Дуняша. – Только человека на погост, тут же всю его прошлую жизнь – на помойку. А у меня, между прочим, с каждой вещью и с каждой бумажкой, что-то связано…»
Квитанции по квартплате Дуняша бессрочно хранила на «всякий случай». Вдруг станут выселять, «теперь же стариков запросто выгоняют из собственных квартир». А у нее – квитанции за сорок лет. И за все уплачено: и за метры, и за воду, и за газ… Попробуй высели!
Старые журналы мод – воспоминания о юности, когда хотелось одеться, хотелось найти себе пару, а пойти на танцы было не в чем. На все про все два ситцевых платьица. Красавцы-кавалеры и не смотрели в сторону бедной девушки.
Как-то, уже будучи в зрелых годах, Дуняша случайно набрела на комиссионку, впервые открывшуюся в Энске. Выбор нарядов был небольшой, но все же был, и Дуняша со всем пылом нерастраченной молодости предалась страсти…
Комиссионка, была уверена Дуняша, и помогла ей выйти замуж на исходе женских лет. «По одежке ведь встречают…» – убежденно говорила она. «Коля… ну это бригадир наш… сразу заметил: ты, говорит, каждый день в обновках… Стал провожать и скоро сделал предложение…»
Дуняша уверяла Лизу, что только в комиссионках и можно еще найти «натуралку» – настоящий шелк, настоящий сатин и настоящий ситец… Мол, в других магазинах – «одна химия», от которой у нее «чешется все тело».
Увы, «настоящее» Дуняша так и не научилась носить: шелковая блузка с жабо сочеталась у нее с комиссарской кожаной курткой и трикотажными штанами, а бархатная юбка – с хлопчатобумажными чулками и разношенными башмаками.
Для воспитания вкуса Лиза читала Дуняше главы из «Исповедальных бесед», купленных ею для собственного времяпрепровождения:
«На ней был бежевый уличный костюм с длинной до щиколоток, юбкой более темного цвета, ботинки на высоких каблуках и незамысловатая, дающая тень шляпка. Из украшений – маленькие бриллиантовые сережки…»
«У меня есть! – перебивала Дуняша и торопливо шаркала к комоду, откуда доставала свои бриллианты – стеклянные бусы и сережки.
Трясущимися от волнения руками она вставляла сережки в уши, надевала на бесформенную футболку бусы и, распрямившись, смотрела с вызовом: дескать, чем я не Софи Лорен…
И Лиза одобрительно кивала. Ну какая еще Лорен выдержала бы то, что выдерживала в своей жизни Дуняша да и другие синьорины из группы риска.
