«Однажды в наш дом приполз раненый солдат, и мама с тётей Маней Штурминой спрятали его. Но соседи увидели и выдали финнам».
В нашем проекте «Дети войны» к 75-летию Победы в Великой Отечественной войне мы рассказываем о судьбах людей, переживших войну совсем юными. Их осталось не так много. В сороковые-роковые они узнали страх, голод и холод, теряли близких. И все же верили, что отцы вернутся с фронта живыми.
Эти воспоминания опубликованы во во второй книге «Сродники. Мы из Заонежья». Раиса Ивановна Захарова (Пертякова) родилась в 1937 году в деревне Усть-Яндома Яндомозерского сельсовета. Сейчас живёт в Петрозаводске.
Фотография на память
Мне было три года, когда началась война. Папа ушёл на фронт, а Заонежье оккупировали финны. Скот забрали, коров, овец, зерно. В нашей семье детей было четверо: старшая сестра Клава, затем Люся, я и младший брат Славик, ему было около года.
Как ни странно, но я кое-что помню, а Люся, которая на два года старше меня, – ничего. Например, помню, что финские солдаты были одеты во что-то тёмно-серого цвета. И ботинки, такие здоровые, со шнурками, у них были. Как-то раз моя двоюродная сестра Валя Штурмина принесла домой галету – большая, а посредине круглая дыра. Говорит: «Финн дал мне».
Однажды в наш дом приполз раненый солдат, и мама с тётей Маней Штурминой спрятали его. Но соседи увидели и выдали финнам. Забрали солдата, а тётю Маню и маму увезли в Великую Губу, где находился их штаб. Держали их там три дня. Когда они вернулись домой, мы увидели в бане кровавые следы на спинах – их пороли.
Ещё я помню, как в наш дом попала бомба, он у нас двухэтажным был, большим, всё под одной крышей – дом, скот и сеновал. Бомба не взорвалась, так как попала в навоз.
Воспоминания ко мне приходили, когда я уже стала взрослой, и я спрашивала у мамы, было ли такое? Она с удивлением отвечала: «Да».
В начале зимы 1942 года в Усть-Яндоме шли бои, и финны нас выселили в деревню Карасозеро. Вокруг деревни была проволока. Вместе с нами были эвакуированы семьи Ильиных, Максимовых, Ананьиных и Михейковых. Этот лагерь назывался трудовым. Взрослые и подростки 13–14 лет работали на строительстве дорог, лесоповале, делали доски и клепали бочки, а летом были заняты на сельхозработах. Рабочий день длился по 10–12 часов, иногда и больше. За невыполнение нормы сажали в будку от одного дня и более и наказывали физически. За деревней был постоянный надзор финской комендатуры и введен комендантский час.
Чтобы люди с голода не умирали, а таких случаев было много, ввели нормы питания на работающее население. У нас работала одна мама, и пайка́, конечно, не хватало на всю семью. Мама варила кашу из муки, что давали на паёк, и мелко просеянных опилок. А мы, ребятня, проползали под проволоку и собирали всё, что было съедобно: щавель настоящий и конский, гнилую картошку, из которых бабушка пекла оладьи.
В каждом доме жили по три и более семей. Помню такой случай. Мне уже было почти пять лет. Молодая женщина, у которой был маленький ребенок, украла для него пайку муки. И вот нас выстроили вдоль дороги в деревне, маленькие впереди, взрослые позади, и вели сквозь наш строй эту женщину с ребёнком на руках. Я даже помню, что на ней было платье тёмное в горошек, распущенные волосы. Одна из женщин вышла из строя и попросила у старшего отдать ей ребенка. Как ни странно, ей разрешили. Потом вывели молодую женщину за деревню и расстреляли. Мама подтвердила этот случай. Но сама она ничего нам не рассказывала, видимо, тяжело ей было вспоминать.
***
Летом 1944 года, когда Заонежье освобождали, мы вернулись, но не в Усть-Яндому, там нечего было делать, мало домов осталось, а в Великую Губу. Жили у дальних родственников Максимовых: мать и трое детей – два парня и девочка, со мной погодки. Маму взяли на работу в столовую официанткой. Жить стало легче: мама приносила домой объедки! Только парни у нас отбирали, если мы не спрячем.
Мы все четверо сидели на кровати и не выходили из дома. Я вообще не вышла бы, сил не хватало, не стояла на ногах – это в шесть-семь лет! Вскоре началась эпидемия кори, и мы все заболели. Я, Люся и Славик лежали в больнице. Нам давали соевые конфеты, но мы все отдавали Славику. Это была зима 1945 года. А Клава, старшая, ей было лет двенадцать, таяла на глазах – так говорила мама. У неё был понос ещё с Карасозера. Финны во время оккупации не всё отобрали, кое-что из вещей осталось – мама припрятала. И вот Клава вместе со взрослыми ходила в Великую Губу менять вещи на продукты, а это пешком где-то около 18–20 километров, и несла не меньше, чем взрослые. Вот и пересилилась, как считала мама.
Что только мама ни делала, как только ни лечила, всё бесполезно. И вот зимой 45-го Клава скончалась. А на второй день маме сообщили из больницы, что ребёнок умер, она думала, что это я. Но умер младший, Славик. А я выжила. Пришла она через залив по льду, на санках увезла сыночка своего и хоронила их в одном гробу – Клаву и Славика. Бедная мама, как только она пережила такое!
***
Нас с Люсей привезли из больницы. Я дистрофик, не могу ходить, папа ещё не вернулся. И мама нас с Люсей решила сфотографировать на память: а вдруг мы тоже не доживём до прихода папы с войны? Пусть он хоть увидит, какими мы были, ведь из четверых нас осталось двое. Папа вернулся в сентябре 1946 года.
