В 2017 году в издательстве «РИПОЛ классик» вышла книга Александра Бушковского «Праздник лишних орлов» — «о простых героях нашего сложного времени», как сказано в аннотации. Штампы раздражают и вызывают ответную реакцию. Это не эссе, не очерк, не критические заметки. Это фотография, размазанная во времени. Жанр на любителя.
Господи, или хощу, или не хощу, спаси мя.
Из молитвы святого Иоанна Дамаскина
Intro
Он проходил по коридору нашего учреждения — какой-то помятый, небритый, похоже, с похмелья. А ведь у детей на занятии был — за патриотизм вещал, как мне люди шепнули. Армия, воинский долг, ум, честь, совесть и всякое такое. Я стояла и смотрела на него с верхней ступеньки лестничного пролета. С каждым его шагом во мне нарастал скепсис, который в конце концов оформился в четкую мысль: «Если это какой-то там великий карельский писатель, то я Майя Плисецкая. С таким выражением лица только по-президентски в сортирах мочить сподручно, а не доброе с вечным воедино сплетать». Я развернулась и пошла к себе в кабинет, погуглить творчество этого странного встречного. С детства глазам не верю. И не только им.
Да, забыла сказать. Его звали Александр Бушковский.
В стране глухих
Компьютер выплюнул мне «Праздник лишних орлов» и какой-то длинный технический наезд на Прилепина. «Праздник» зацепил сразу…
Не хочу занудствовать про всякие литературоведческие изыски, это пусть люди за деньги упражняются. Или за славу. Скажу только, что мне понравились четкие предложения, за которыми автор не прячется и не хочет своей крутостью поразить тебя в самое сердце (попадает-то обычно в область мозга, отвечающую за рвотный рефлекс). Ну и градус честности в тексте, конечно, выдержан — не запредельный, в меру такой, с учетом милосердия к ближнему. Сюжет-то весьма неоднозначный, и жизненные коллизии у персонажей такие, что слово мимо — и конец интересу. Потому что лохотрона и в реальности хватает с излишком, зачем еще книжки про него читать? That is the question.
Ну и у меня в голове сразу щелкнуло, что у писателя потому такой потерянный вид, что он еще главного не нашел. Бога не нашел. Но ищет с завидным упорством. Потому что русские мальчики, у которых внутри хаос, море кипучее и всё, что там у Цоя спето про «в наших глазах», не могут успокоиться даже «когда всё зашибись». Для них в условиях голимого материализма это выражение приобретает прямой смысл, то есть они даже во дворцах несчастны и расшибают головы о позолоченные стены, ибо жизнь ради куска тлена, даже самого дорого, престижного и суперского, им не по нутру. Им что-то большее всё время снится.
Это чувствовалось по персонажам повести, которые за всеми этими наносными драками, бабами, тюрьмами, пьянками, бойнями так или иначе находятся в постоянном… Хотела сказать «богообщении», но вовремя руку одернула. Общение подразумевает наличие как минимум двух контактирующих личностей: говорящих и слушающих друг друга. А персонажи только говорили, выговаривали Творцу, причем от абсолютной внутренней неустроенности, маеты, надлома, а слушать не хотели. Или не были готовы. Не знаю. Оставался только звук внутренних скрипящих жерновов, в основе которых лежал вечный двигатель, годами работающий вхолостую.
«Они курили и молчали. Ожидание начинало раздражать. Что, если действительно он выйдет в подряснике? Пух не мог представить себе таким Фому и боялся своей реакции. Он видел его всяким — веселым, пьяным, злым, контуженным и полумертвым, видел за работой и на безделье, но сейчас… Пух не был готов терять лучшего друга ни по какой причине, даже по причине его сложных духовных исканий. Тем более ради Божьего клира. Это, конечно, махровый эгоизм и все такое. Мудрые старцы, естественно, гораздо больше знают и понимают, чем Пух… Так пусть объяснят ему, ЧТО на свете может быть важнее твердой уверенности в том, что ты не одинок? Не одинок по-настоящему, и знаешь это. Когда все вокруг одиноки, а ты — нет! Когда хотя бы один-единственный человек, друг, всегда помнит о тебе, не может не помнить. Не требуется совершать чудеса для доказательства твоей дружбы, не надо переносить тяготы и лишения, нужно просто знать, что тяготы будут вынесены, а чудеса свершатся в тот самый, единственно нужный момент. Легко тому, кто верит, кто не одинок от сознания Бога в душе. Легко тому, для кого Бог — лучший друг. Но Пух не знал таких людей. Он сам много думал о Боге и прекрасно понимал, что Он все видит, знает наперед все его ходы и мысли, Пух даже не сомневался, что Он как-то по-своему любит его. Но пусть не останется на белом свете людей, кто тогда будет здесь любить друг друга? Деревья, цветы и камни? Тигры, олени и обезьяны? Рыбы и птицы? Ангелы? Или любовь, которая, по общеизвестному утверждению, и есть Бог, превратится в нечто новое, совсем уж непостижимое? Пух и так постоянно упирался в ограничитель, установленный Богом в его мозгу, с железной мягкостью не дающий понять Его замысел, и не хотел становиться еще более одиноким».
В этом напряженном внутреннем размышлении есть ключевая фраза «ЧТО на свете может быть важнее твердой уверенности в том, что ты не одинок?» Её, конечно, всякий начнёт по-своему интерпретировать, блуждать мыслью по красиво оформленной пустоте, но…
Ты ж не одинок. Любовь неусыпно следует за тобой по пятам. Та Самая, Которую ты не видишь из-за погруженности в себя, замкнутости на каких-то второстепенных вещах, рассеянности и размазанности внимания по миру, великому обманщику; против Которой ты постоянно ведешь войну своим эгоцентричным оружием; Которую ты знать не хочешь из-за гордости ослепляющей, и без Которой страдаешь. Потому что человек, бунтующий на Любовь и оторвавшийся от Неё, нежизнеспособен. А Любовь есть Бог. И Бог есть Любовь (1 Ин. 4:16). И «важнее твердой уверенности в том, что ты не одинок», действительно нет ничего.
Полезная повесть оказалась. Со всех сторон. И с эстетической, и с этической. Так что не зря я глазам не поверила.
«Праздник» UPDATED
— Он, что ли, сумасшедший, да, Валя? — говорил мне про Бушковского несовершеннолетний юноша после встречи «Православие для чайников», которая проходила весной 2016 года в Agriculture_club, где два православных богатыря в лице отца Станислава Распутина и Павла Мурашова, а также примкнувшая к ним В. Калачёва сидели на сцене и отвечали на вопросы немногочисленных собравшихся о «вере нашей, вере славной, вере нашей православной». Бушковский тогда завернул историю про то, что ему какой-то мужик заказал печку для бани, что ли, и не заплатил. И вот он пришел ночью и разобрал её, считая себя орудием Божиего воспитания «редиски», удерживающей мзду наемничью. Отец Станислав был призван внести ясность в этот острый религиозный вопрос — можно ли так поступать? Мне он сумасшедшим не показался. Мало ли кто чем парится.
Я тогда уже успела найти в той же «Агрикалче» на полке книгу Бушковского «Радуйся!» и поняла, что у меня появился любимый писатель, которого отродясь не было. Это когда книги можно читать с любой страницы, и они тебя будет менять, даже если ты их сто пятый раз читаешь. Ну и плюс ко всему они резонируют с внутренним миром. Почему так? Не знаю. И разбираться не хочу. Бессмысленно. Слава Богу, что это есть и продолжается. Потому что найти такие книги — это как клад найти, если не нечто более редкое.
«Радуйся!» я читала в состоянии назревающего депрессняка, греха уныния, если по-научному. Когда воля к жизни начинает стремиться к нулю. А если она еще была искусственно выращена, тогда процесс заметно ускоряется. Аж уши закладывает. А появляется она вновь только от любви. Когда тебя любят, брезжит надежда на то, что всё не бессмысленно. Когда любишь ты, уже и надежда не нужна. Осмысленность становится реальностью. Поэтому сейчас вокруг перманентная вешалка. Любовь оскудевает. Это я так «Радуйся!» поняла, хрестоматию по разным формам богоискательства. Поняла и успокоилась. Ну, то есть перестала внутри себя на стенки прыгать.
А такие вещи не забываются.
В июне сего года вышла уже книга «Праздник лишних орлов». Сборник произведений. Хорошо, что вышла. Чтоб и дальше так. Потому что глядя на то, что выходит, и как это оценивается в масс-медиа, достаешь, допустим, «Евгения Онегина» и от всей души показываешь миру сему известную конфигурацию известного направления. Типа сами поглощайте свою помойку. У нас есть что почитать. И есть, и будет!
А здесь достойные тексты, но в странном, на мой взгляд, антураже. Почему странном? Потому что он нацелен на то, чтоб продать. И в наше время это до чего ж правильно! Но если отвлечься от этой великой продажной миссии, а посмотреть непредвзято, то: нет нужды Шагала в картонную рамку вправлять. Пусть и красивую. Либо в made like in the Hermitage Museum, либо вообще никак. А оформление книги оставляет впечатление картона. «Номинант крупнейших литературных премий», вступление для тех, кто пока не понял, заключение для тех, кто всё ещё не понял. «Сочинять тексты начал…» Слово-то какое подобрали — «сочинять». Как будто саму книгу не читали.
«Выходим наружу. Ванька фотографирует стены и заборы. Снова курим и едем дальше, в родную деревню.
Вот она. Начинается с поворота на кладбище. Мы и сворачиваем. Снимаем цепочку на оградке.
— Здорово, братан, — говорим камню с портретом. Снег почищен. На блюдце крошки от пирожка, вороны склевали. Значит, мама уже была. Ванька прикуривает и кладет сигарету на черную плоскость. Я достаю две конфеты, подкладываю к маминым крошкам. Молчим, сначала всегда так. Вспоминаем с деревянными лицами. Если кому знакома тоска вперемешку с ненавистью, то вот она. Мурашками ползет по спине. Брата нет, его не хватает, мстить духу маловато, ненавижу себя за это. Правды этой боюсь. Оправдываю себя — не надо множить зло. Греха смертного плодить. А сам убивал и за меньшее, лишь бы безнаказанно. Тюрьмы боюсь? Еще бы! Кто ее не боится? Какая там совесть? Где она была, там осталась только жажда причинить врагу боль. И мутная сладость от ее причинения. Страх неудачи. Немножко удивления от сознания собственной подлости.
— Когда я только вышел, — заговорил Ванька, — я сюда часто приезжал. Возьму бутылку и сижу до темноты. Хочется говорить, а молчишь — знаешь, что с ума сходишь. Потом уже перед уходом пьяный скажешь: «Давай, братан, пока».
— Ком в горле, — добавил я, — хочется орать на все кладбище, прямо в темноте. Даже лучше в темноте, сильнее ненавидишь.
— А потом ничего, успокоился. Да и ты тоже. Жить-то как-то надо стоя, не ложиться же и помирать. Не садиться же снова и звереть.
— Эт точно, — я с силой выдохнул все, что было у меня в легких, — пойдем к дедам с бабками».
Такой вот сочинитель, да. Мастер иллюзий. Под стать Достоевскому. Теодору Майкловичу, как сказала однажды моя одноклассница на уроке английского языка. Тот вообще фантазировал… В «Дневнике писателя», например. «Народ русский в огромном большинстве своем — православен и живет идеей Православия в полноте, хотя и не разумеет эту идею ответчиво и научно. В сущности, в народе нашем кроме этой «идеи» и нет никакой, и все из нее одной и исходит, по крайней мере, народ наш так хочет, всем сердцем своим и глубоким убеждением своим. Он именно хочет, чтоб все, что есть у него и что дают ему, из этой лишь одной идеи и исходило. И это несмотря на то, что многое у самого же народа является и выходит до нелепости не из этой идеи, а смрадного, гадкого, преступного, варварского и греховного. Но и самые преступник и варвар хотя и грешат, а все-таки молят Бога в высшие минуты духовной жизни своей, чтоб пресекся грех их и смрад и все бы выходило опять из той излюбленной «идеи» их».
Я веду к тому, что все эти неприкаянные люди в книжке — «индейцы» ли, бандиты, воины, — кто угодно, — они, как Иов многострадальный, ждут явления Божия в своей жизни, ждут, чтобы Он начал с ними говорить. Ждут до звенящей тишины в ушах. И это уже неплохо, потому что возникает возможность для диалога, которого в самой повести «Праздник лишних орлов» не было.
Посему: сводить книгу к бытовым, социальным, гендерным или каким-то иным проблемам, к чему там её критики сводят, — пусть даже к проблемам изящной словесности — это всё равно, что назвать Библию типа «Дело было у Красного моря». Так уже делал Умберто Эко. С постмодернистской иронией.
Про скворца
Когда я в аннотации прочитала, что «в центре сюжета этой книги — судьбы друзей — Фомы, Пуха, Горя и Скворца», то озадачилась: who is Skvorets? И стала перечитывать известные тексты, силясь отыскать, можно сказать, слона, мною не замеченного. Про остальных я уже, в случае чего, биографии для энциклопедии взять готова, а здесь… Он отыскался на странице 39, после которой так же и рассеялся. Как туман. Зато дал повод перечитать сборник еще раз, подумать о нём. И даже печатно.
