Яна Жемойтелите: «Писатели — стукнутые люди…»

— Яна как вы переживаете время ограничений и запретов?

— Мне хорошо. В карантине я написала небольшой роман и повесть. Это время внутренней сосредоточенности. Оно характеризует человека —  сколько у него внутренних запасов, насколько их хватит. Я малообщительный человек, иногда мне кажется, что я вполне готова отсидеть какое-то время в изоляции, в одиночной камере. Если там будет чем писать и на чем, то полгода точно могла бы. Мне с собой не скучно.

— А как тогда в вас уживаются интроверсия и публичность?

— Публичные выступления — способ самовыражения. Чтобы что-то выплеснуть, должно многое накопиться внутри. Я роман могу написать примерно за полгода. Но это получается, когда во мне всё состоялось и нужно просто вылить на бумагу. Это накопительное действие принимает порой иные формы — например, спектакля. В нашем спектакле Liberté, Égalité, Fraternité не просто Гоголь, это еще интерпретация в канву современных событий.

— Как подбирался коллектив для спектаклей?

— Началось все с читок и как-то естественно подобралось. Мы сперва просто читали с элементами театрализации . Галина Акбулатова пришла с идеей, мы инсценировали ее пьесу.

Артистичный юный Юсси Яскеляйнен из моего кружка финского пришел. Игорь Соловьев, Виктор Федоров, Яна Иванова… Все постепенно пришли. Поставили мою пьесу «Семеро братьев» о победе над смертью. Ивана играл Коля Абрамов, который был абсолютно на месте в этой роли. Он играл Ивана, который в сказке победил смерть, а в жизни… Коля не победил.

— Что в планах театра?

— Вариация Лоухи из «Калевалы». Мне давно нравится именно Лоухи – женщина, у которой всё отобрали. Мы начали, но пандемия всё перекроила. «Гроза» Островского в планах. Мы же в библиотеке играем,  у нас исторический интерьер и книги – это реквизит. Если вчитаться, то герои — старообрядцы. Кто бы еще мог быть в старинных русских костюмах в XIX веке? И нам, современным, совершенно не понятно, что главным героям там мало лет. Борис и Екатерина –юные подростки. Вот об этом и будем говорить в постановке.

— По мнению Сергея Терентьева, у нас в городе количество творцов уже превышает количество активных зрителей. Что вы думаете по этому поводу?

— Наверное, так и есть. Перетекают с мероприятия на мероприятие одни и те же. Например, у меня на спектаклях, за редким исключением, те же люди, что и в моем литературном клубе и на уроках финского. Зачастую те же творцы и есть зрители. Ходят друг к другу за вдохновением. Но есть слой, не тронутый культурой совершенно.

— Что же делать с нетронутыми?

— Есть люди, которые никогда и ни за что не придут в библиотеку, к «злым библиотекаршам». Значит, надо идти к ним. Мы иногда выезжаем со своими спектаклями. В Кондопогу ездили, в поселок Гирвас, в нетопленый клуб, в Питер вывозили Гоголя. Артисты ездили за свой счет, играли  в микроскопическом арт-пространстве, но до сих пор там вспоминают нас. В Йошкар-Олу даже приглашали.

— Ваш Гоголь плотно и гармонично переплетен с французской революцией…

— С современными революционными событиями совершенно случайно совпало. Но Гоголь ведь монархист, приверженец традиционных ценностей, в его переписке с Белинским, с друзьями, много запретительского, в том числе и по поводу французского духа свободы. И как раз французские события, революция, провозглашение свободы главной ценностью очень органично стали почвой для спектакля. Всё сложилось.

— Сейчас, когда требуется изоляция для самосохранения, вводятся жесткие ограничения, происходят всплески борьбы за свободу…

— Далеко не каждый человек может выдержать изоляцию в плане невозможности высказаться, проявить себя. Люди и болеют и погибают, остро реагируя на ограничения. В смысле высказывания писательство как раз отличный путь. Ты берешь ситуацию, события, что-то меняешь и появляется произведение. И вот произошедшее обработано, выпущено, отпущено в массы, а ты остаешься свеженький, обновленный. На деле для мозга нет большой разницы между действием и мыслями. Если ты подробно представил себе действие, даже не осуществив его, то оно все равно случилось.

— Вы берете событийный ряд, который вас задевает, перерабатываете его в произведение и отдаете людям. Хотели бы вы, чтобы они принимали события с вашей оценкой?

— Мне бы хотелось, чтобы читали не только сюжет. Сюжет – «для уборщицы тети Маши». Вот тетя Маша прочла книгу, поняла, что они поженились, у них были дети. И для многих на этом всё. Но в книге, как в гамбургере, есть слои, планы, смыслы и «редкая птица долетит до…». В моих произведениях местные читатели узнают город, кто-то пытается найти своих знакомых, а где-то на Урале даже не знают, может быть, что есть такой город Петрозаводск и кто в нем живет, читатели  углубляются в смыслы отношений, нюансы.

Меня удивило высказывание Кабакова по поводу моего романа  – «магический реализм». А для меня, выросшей в Карелии, в этом котле национальностей, всё естественно. Кабаков еще говорил, что мы находимся внутри магических отношений, поэтому не замечаем их. Со стороны виднее.

Или в романе «Хороша была Танюша» читатели вдруг начали узнавать каких-то реальных силовиков, чуть ли не в очернительстве власти меня обвинили…. Иногда на каждого героя претендует по три-четыре живых кандидата. Это местечковое восприятие.

— Лестно стать объектом искусства?

— Некоторые специально рассказывают мне истории, чтобы я их записала. Меня может зацепить в этой истории какой-то момент, может вообще не зацепить. Но в любом случае получается рассказ, отстоящий от реальных событий. Дело в том, что жизнь – это очень сырой материал. Там много лишнего, случайного. Надо что-то выделить, чтобы идея прочитывалась. Бывает, потом обижаются, сердятся, что я не так все написала.

— Опасная профессия…

— Взять историю русской литературы — судьбы писателей не завидны. Протопопа Аввакума сожгли, Радищева приговорили к смерти, помиловали, но впоследствии он покончил с собой, Грибоедова разорвали, Чаадаева объявили сумасшедшим, Чернышевский пережил гражданскую казнь и каторгу, Достоевский каторгу прошел, Толстого предали анафеме, в советское время судьбы Ахматовой, Цветаевой широко известны. Пушкина и Лермонтова добавьте к общему списку. Вот как у нас любят писателей. Что у Пастернака в романе такого страшного? А кто-то прочел, испугался и понеслось.

— Миссия писателя – это в большей степени фиксация истории или романтизация с поэтизацией?

— Писательство – шаманство. Разговор с мертвыми, оживление мертвых, визуализация событий.
История есть текст. Русскую историю написал писатель Карамзин, а мы в нее абсолютно верим. Откуда мы знаем о войне 1812 года? Из романа «Война и мир» Льва Толстого.  Он, кстати, на этой войне не был, но очень художественно все описал. Он воссоздал действительность.

Прошлое вариативно в мелочах и по большому счету. Одна женщина рассказывала мне, что она в 80-е, как и одна моя героиня, уехала по распределению в село. И там была абсолютно счастлива. А героиня моего романа Соня из академической семьи. И ей жизнь в глухой деревне казалась трагичной, потому что она попала в абсолютно чуждое окружение.

Может быть, через время кто-то напишет о том, в какое страшное время мы жили. То есть сейчас у нас страшное время.

— В каждом времени можно найти страшное и прекрасное?

— В любом времени идет обычная жизнь. Люди влюбляются, рождаются дети, за течением бытовых событий общий план не всегда заметен, его заслоняет будничная суета. Многие еще и не хотят замечать ничего, кроме того, что в свободной продаже есть джинсы и колбаса. И денег на то и другое в принципе хватает.

Далеко не всем присуще то, что называется гражданской позицией. Вот какого лешего, скажите, пожалуйста, декабристы полезли на рожон? Жили бы себе тихо, управляли поместьями, люди-то были не бедные. А вот у них, простите за штамп, была гражданская позиция, поэтому и не сиделось спокойно.

— Есть ли критерии ценности писателя? Например, если он изгнан, «опасен для общества», то настоящий, а если нет — проходной?

— Да нет. В советское время и 90-е годы многие уезжали просто за лучшей жизнью и рассказывали потом, как ужасно в России. Очень легко любить родину, находясь вне ее. Вот когда на родине не дают работать, –  не в смысле писать, писать можно в любых условиях, а вот именно работать, чтобы иметь хлеб насущный, – это другое дело.

— Вам не приходило в голову уехать? Есть ли точка-рай на карте мира?

— Наверное, при желании можно было бы зацепиться где-то, но нет. Мне везде плохо… Меня как-то в Литве на выступлении спросили: кем я себя чувствую – русской или литовкой. Я ответила – русской литовкой. И они сразу потеряли ко мне интерес. Чтобы сейчас на Западе стать известным писателем, нужно просто написать антироссийский, даже антирусский роман. А я не хочу.

— Как у любого известного человека у вас есть опыт негативных высказываний в ваш адрес, комментариев под публикациями. Как вы с этим справляетесь?

— Мне сейчас уже все равно. Раньше я возмущалась, а потом отпустило. Ну и ладно. Люди интерпретируют произведение, исходя из своих собственных событий, мыслей, образа  жизни. Невозможно всем нравиться. И нет такого человека, который бы всем абсолютно нравился.

— Сложно совмещать творчество и руководство. Когда вы руководили творческим коллективом, редакцией, как справлялись? На мой взгляд, это был взлет «Севера», как явление «Нового мира» в свое время.

— Строгий отбор у меня был. У нас сложно переступают через человеческие отношения. А я не могу взять стихи человека в серьезное издание, только потому, что мы учились когда то вместе.

Сейчас сложно с базовым пониманием профессии. Слабая рифма, недостаток слов, ритма нет. Классика русской поэзии – это ритмы здорового мозга, поэтому целительно их читать. А у современных авторов, метящих в поэты, часто сбиты ритмы. И даже не знаю от чего так – от сбивки космических ритмов или от малообразованности.

Вот мой муж (художник Виталий Наконечный. — Ред.) смеется надо мной: что за Союз молодых писателей вы создали? Вы уже не молодые. Но мы его создали более 10 лет назад. И, естественно, повзрослели и даже немного состарились. И все же  в это объединение мы принимаем не всех подряд, а людей талантливых, которые уже успели что-то сделать в литературе.

— С точки зрения редактора, руководителя Союза молодых писателей, кто из карельских писателей, поэтов останется если не в вечности, то в истории карельской литературы?

— Из поэтов Дмитрий Вересов. Вот сейчас у него книга появится, в ней и стихи и проза – отражение уходящего времени. Анна Матасова – поэт со своим голосом. Из молодых – Егор Сергеев, уехал в Петербург, к сожалению для нас, но к счастью для себя. Илья Раскольников, рифмам которого я даже завидовала, залег на дно, и это преступление.
Из «молодых» прозаиков есть что сказать Пупышеву. Он много путешествовал, во многих местах работал. Жизненный опыт богатый.

Насколько человек талантлив, понятно сразу. Беда карельской поэзии, прозы во внутренней цензуре. Вот я читаю стихи, по форме не придраться, но при этом ясно понимаю, что поэт писал с оглядкой: «У меня ведь семья, жена, что они подумают?», потому что есть страх, что читатели перенесут на личность автора опыт, поступки его  героев.

— Что для поэта, писателя степень реализации?

— Я очень люблю письма незнакомых читателей. Их никто не заставляет писать, это же не творческий вечер, где что-то нужно хвалебное говорить. Пишут из совершенно разных мест, отдаленных. Из Нарьян-Мара, Владивостока, Ямала. Вот когда отклик существует, это и есть общественное признание, реализация.

— Зачем человек вообще становится писателем?

— Это стукнутые люди. Переложение на бумагу — тоже психотерапия. Невозможно не писать, не излагать свои мысли и чувства.

— О карельской литературной классике что вы можете сказать? Она выдержала проверку временем?

— Чтобы ее читать, надо настроиться. Понять время. Особенно поразителен опыт Антти Тимонена. Он ведь был убежденным партийцем, настоящим коммунистом – без всякой иронии. Но вот Дюжев опубликовал в своей монографии отрывки из его дневников. Это потрясающая экзистенциальная проза: Тимонен пишет о том, что самое начало войны – счастливейшее время в его жизни, столько интересных открытий вокруг, впечатлений, красок. Он мог бы быть писателем мирового уровня, если бы избавился от внутренних блоков.

— В вас есть блоки?

— Чтобы написать эротические сцены в «Танюше», мне нужно было преодолеть внутренний барьер и неумение писать эти самые сцены. Я намеренно читала эротическую литературу, которая в 90% случаев абсолютная дрянь. Однако пришлось, чтобы понять, как это делается технически.

И вот самое удивительное, что многим женщинам, особенно столичным, очень нравится мой герой Шаша. Вот этот варвар, лесной житель, герой-мститель.

— Вашу «Волчицу» поставили в Национальном театре…

— Да. Только это версия. Перенесено все в древние времена, переведено на карельский язык. Там очень много пластики, танцев. Ритмичный очень получился спектакль. Над текстом мы работали вместе с режиссером. Например, он говорит по-русски: «Мне нужна реплика на три шага вправо». Я предупреждала, что по-карельски это будет в ином ритме звучать. Он не верил, потом убедился, что именно так и есть. Еще переписывали.

— Вас вдохновляют ваши произведения на приобретение новых знаний?

— Когда я «Волчицу» писала, много общалась с собаками. Со своими и уличными.  За неимением волков. Даже выла на луну за сараями. А героиня моих «Пострадавших» — искусствовед. Мне пришлось изучить иконопись поглубже, процесс реставрации посмотреть. Ведь если не знаешь ничего о деле, которым занимается герой, то получится неправда. Самостоятельно влезать в дебри не надо, но всегда можно спросить консультацию у профессионала.

— Что для вас ваш человеческий клад, ваше наследие?

— Я очень ценю людей, которые шли рядом по жизни, отличных моих учителей, которые уже сами исторические личности.

Моя семья, окружение очень много мне подарили. Моя бабушка Стефа, например, рассказывала мне, как она пережила самое начало ХХ века, революцию, Кронштадский мятеж. Она рассказывала мне, как в госпиталь врывались революционные матросы и искали офицеров среди раненых по белизне рук, и как медсестры придумали перебинтовывать им руки, чтобы спасти.

— Бабушка пережила жуткое гражданское противостояние. А вы какую бы сторону выбрали?

— Не знаю, я же барышня-крестьянка. Мама с Выгозера, со станции Кочкома. Папа родился в Татарии, в изгнании – родителей из Петрограда выслали за благородное происхождение. Это очень сложно понять, надо внутри времени находиться.

— Вам как красивой женщине легко живется в мире?

— Я себя красивой женщиной никогда не ощущала. В семье было воспитание построено на подобных примерах: «Вот посмотри, какая Наташа стройная, а ты замухрышка. Ира сочинение на пять написала, она еще в музыкальной школе занимается, а ты полная бездарь». Это говорилось с положительным посылом, чтобы я рывок вперед совершила, конечно. Но я сжимаюсь и комплексую до сих пор. «Танюша» написалась, когда мне один человек сказал, что всегда думал — красивым людям легче живется. На деле совсем не так.

— Что вам нравится в этой жизни?

— Собаки нравятся. Красивые платья нравятся. Раньше я считала, что после покупки красивого платья жизнь изменится. Сейчас я уже знаю, что ничего не изменится, но привычка осталась. Живопись еще люблю.

— Что будет завтра?

— Завтра иду на работу, в Национальную библиотеку.

— Что бы вы порекомендовали читать в это время в качестве гармонизирующего чтения, успокоительного?

— Английскую литературу. Многостраничное чудесное занудство. Диккенса, например, хотя сейчас в бумажном виде его редко кто осилит. Но можно кино посмотреть. Из новенького – Элизабет Гилберт, она американка, но у нее есть замечательный роман о старой доброй Англии — «Происхождение всех вещей». Если продраться через первые пятьдесят страниц, то это очень интересная долгоиграющая книга. Я к ней даже домой с работы торопилась, как давно уже ни к чему не торопилась.